Люди, одержимые любовью, становятся слепы и глухи ко всему на свете, кроме своей любви. Они так же не принадлежат себе, как рабы, прикованные к скамьям на галере. Уильям Сомерсет Моэм
Она была никудышной художницей. Жила бедно, берегла каждую копейку. Зарабатывала на хлеб тем, что умела, и что получалось у нее лучше всего. Каждый день приходила в грязный, сокрытый от солнца городской переулок и садилась в темном углу на деревянную коробку, предлагая прохожим свои услуги. Прическа ее больше походила на птичье гнездо: растрепанная, не видавшая расчески; лицо ее обрамлял теплый пуховый платок, прячущий волнистые копны волос. В таком виде она действительно напоминала нищенку. В тот самый полдень она по обыкновению сидела в переулке, укутавшись носом в теплую вязаную шаль с оборками. Руки ее были красны от холода и легонько подрагивали, когда художница чиркала карандашом по бумаге. Её потрепанный блокнот с пожелтевшими, проверенными временем листами, пестрил набросками людей разных сословий, но в основном ей попадался такой же простой люд, как и она сама. Надо признать, что талант у нее действительно имелся, и, если бы художница не погрязла в бедности, картины ее продавались бы с бо́льшей охотой. Когда мимо вальяжно прошел темный силуэт, она снова вспомнила о том, что ей придется довольствоваться лишь кипяченой водой на ужин, если не заработает сегодня ни копейки. — Господин, господин, не желаете ли портрет за символическую сумму? — крикнула она вслед, оторвавшись от блокнота и потирая замерзшие руки. Фигура остановилась, а плечи ее слегка дрогнули. Художница почувствовала, что незнакомец явно заинтересован в ее предложении, и не ошиблась. Постукивая каблуками туфель, неизвестный направился к ней и с любопытством наклонился, поглядывая то на блокнот, то на девушку. Само его лицо было скрыто под капюшоном с широкой меховой вставкой. — Почему бы и нет? — немного погодя, ответил глубокий мужской голос, и художница почувствовала, как тень улыбнулась. — Вы не против, если мы пойдем в мою мастерскую? — поинтересовалась она, пробормотав после что-то про неподходящее время года. — Веди, — беззаботно отозвался мужчина. Мастерской ее каморку можно было назвать разве что с натяжкой. Миниатюрная комната в подвале дома с единственным узким окном прямо под потолком. Обшарпанные стены не претерпевали изменений десятилетиями. Здесь царил полный хаос: листы бумаги были беспорядочно разбросаны по полу, в углу стоял деревянный, забрызганный краской мольберт на четырех ножках, а все художественные принадлежности валялись на столе. Там же стояла масляная лампа, поскольку света катастрофически не хватало. Спала художница на железной пружинистой кровати, укрываясь шубами да протертыми дубленками, что достались ей от покойной тетки, взявшей когда-то под свое крыло девчушку-сироту. Многие люди, попадавшие сюда, не желали подолгу находиться в столь мрачном помещении, а некоторые женщины кривили лицо и, с отвращением вскрикивая: «Упаси Господь!» — отмахивались и вылетали из этого злачного места. Искусство всегда ассоциировалось с красотой. Но он не пошел на поводу у первого впечатления, хотя поначалу не скрывал сомнения в верности своего решения, и осторожно, с доселе невиданной грацией шагал за девушкой. Но все подозрения тотчас рассеялись, стоило художнице заговорить о деталях будущего заказа. Когда ей посчастливилось набрасывать его портрет впервые, он нетерпеливо ерзал на стуле, зевал и постоянно спрашивал, когда все закончится. «Наверное, с непривычки», — подумала она тогда и улыбнулась. Напряжение между ними потихоньку спадало. — Как же я мог забыть! — округлил незнакомец глаза, таращась на наручные часы. — Мне нужно спешить, — он подскочил со стула и, сунув руку в карман, протянул художнице слегка мятую купюру. Художница разочарованно вздохнула. — Не стоит, я же не закончила, — она отрицательно кивнула головой, выставив перед собой руку в знак отказа. — Я еще вернусь сюда, — подмигнул он, буквально всунув ей в ладонь бумажку, и быстрым шагом вышел за дверь. И незнакомец не солгал. На следующий день он вернулся за своим портретом, который пришелся ему по душе настолько, что мужчина приходил к художнице снова и снова. Он стал частым посетителем ее каморки. Художница прониклась к нему теплым, трепещущим чувством, что вдохновляло ее на новые работы. С тех самых пор она стала писать лишь его. В первых ее попытках не было сходства с этим мужчиной, посему вырванные и скомканные листы летели куда-то в дальний угол. Но с каждым разом художнице удавалось все точнее и точнее передавать его черты, его взгляд. Ее увлечение новым натурщиком постепенно росло и было на грани с маниакальным желанием возвести того, кто стал эталоном красоты для бедной художницы, в боги. Он был хорош собой: высокий, статный мужчина лет тридцати в длинном черном камзоле с золотыми вышивками. Когда он приходил к ней и снимал верхнюю одежду, то оставался лишь в одной белоснежной рубашке с пышным кружевным жабо да в черных брюках, опоясанных широкой атласной лентой. Его черные, как вороново крыло, волосы вкупе со смуглой кожей выдавали южное происхождение. В тот день за окном не на шутку разыгралась метель, и крупные хлопья снега, подхватываемые сильным ветром, кружили в бурной, неуемной пляске. Он забежал к ней в каморку веселый, со сбитым дыханием, стряхивая «подарки зимы» с лацкана своего пальто. — У-ух, ну и непогодица! Света Божьего не видно. Еще немного, и город совсем занесет снегом. Суровая зима в этом году, — тараторил он с порога. Мужчина взлохматил свои непослушные волосы и снова пригладил их, по-особенному, с присущим ему очарованием. — Ты закончила? — по-хозяйски прошел в комнату Луиджи — так звали мужчину — и кинул верхнюю одежду на стул по правую сторону от двери. — Да, Луи, — с остатками масла на лице она в последний раз провела кистью по холсту и гордо повернула мольберт, демонстрируя работу, скромно улыбнувшись. Художница кропотливо трудилась над последним портретом, который заказал у нее Луиджи для того, чтобы повесить в своем поместье. И, судя по реакции, ее труды не прошли даром. Мужчина распахнул свои темные, с длинными ресницами глаза, удивленно приоткрыв рот. — Meraviglioso, semplicemente meraviglioso!* Это твоя самая лучшая работа! — с неподдельным восхищением прокричал он, от чего художница покраснела, и цвет ее лица был сродни тому, что оставался на палитре. Если погода не располагала к приятной прогулке, Луиджи оставался у художницы, пока за окном не стихнет. Тогда они обсуждали все на свете за чашечкой горячего брусничного чая. На этот вечер он также остался у нее. Луиджи был знатного происхождения, но никогда не зазнавался, ставя себя выше других. В его теории все люди были равны, из-за чего мужчина часто сталкивался с недопониманием со стороны таких же состоятельных людей, как он сам. Он был по-детски наивен и слишком боялся ранить, задев чьи-то чувства. Это его и загубило… В тот день девушка намеревалась обнажить свою душу перед Луи, отчего беспокойно теребила вязаную шаль, наматывая круги по комнате в своей каморке. С его визитами она стала приводить себя в порядок, каждый раз неприлично долго крутясь перед небольшим, изуродованном царапинами, настенным зеркальцем. Ее сухое холодное лицо постепенно приобретало теплые оттенки, а в мутно-зеленых глазах появлялся игривый огонек. Девушка была в предвкушении их будущей встречи, совсем не думая о том, что она станет роковой. Художница терпеливо ждала его, коротая время за отмыванием одной-единственной палитры, тяжелой, как кафельная плитка. Но он не пришел в назначенное время, а завалился далеко за полночь, глухо тарабаня по деревянной двери, что опасно раскачивалась на несмазанных петлях. Девушка подскочила, не зная, куда себя деть, пригладила длинную юбку и направилась открывать. Мужчина, по обыкновению, улыбался, но одна деталь была для него в новинку: от Луи исходил тонкий запах алкоголя, от чего тот еле держался на ногах. — Позволишь? — Конечно, — девушка шире открыла дверь, впустив его. Луиджи вошел и расположился на стуле, подперев рукой подбородок. Он посмотрел на художницу и расплылся в улыбке. — Чего же ты не садишься? Не бойся, говорят, что в моей семье не все под этим делом буйные, — хохотнул мужчина и, закрыв свои глаза, уткнулся кончиком носа в ладонь. Художница смущенно отвела взгляд и незаметно улыбнулась. Теперь она решила, что просто обязана признаться ему сегодня, поэтому отстранилась от стены и села напротив того, кто заставлял ее чувствовать себя по-настоящему живой и окрыленной от любви. Луиджи, который, кажется, успел даже вздремнуть, услышал скрип стула и поднял голову, глупо улыбнувшись. — У меня есть для тебя радостная новость! — У меня тоже, — ответила девушка вполголоса, но он расслышал. — Для меня? Правда?! Тогда, конечно, говори! — Нет, сначала ты. — Дамы вперед! — Луи, — улыбнулась художница, прервав их шутливый спор, — давай. Мужчина, наигранно обидевшись, кивнул и тут же рассмеялся. По нему было видно, что ему так не терпится разнести свою новость по всему миру. Девушка воспрянула духом и решила, что ничто на свете не сможет перечеркнуть ее надежд на счастливое будущее с этим человеком… — Я женюсь! …ничто, кроме этого. Улыбка художницы буквально застыла на лице, а глаза в то время хаотично забегали по комнате, выдавая целую палитру эмоций. Эта новость действительно ошарашила ее, а внутри внезапно разбилось что-то маленькое и хрупкое, но такое важное — ее девичье сердце. Вымучив из себя подобие улыбки, она посмотрела на Луи и прикрыла глаза с уже блестевшими от слез ресничками. — Я… я так рада за тебя! Твоя избранница — настоящая счастливица, — слова не желали выходить из ее уст и прямо-таки застревали в горле. Но, кажется, Луи попросту не заметил изменения в поведении собеседницы и продолжил восхищенно лепетать. — Да, она просто красавица! Такая умная, добрая, сущий ангел и… — тут он осекся, слегка ударив ладонью по лбу. — Точно! Я же пришел к тебе, чтобы пригласить в гости, — Луиджи достал из кармана пальто небольшой блокнот и оторвал лист с записями. — Приходи вот по этому адресу, Настенька живет здесь. Она приготовила замечательный пирог, тебе понравится! Художница дрожащей рукой пододвинула бумажку к себе и, запомнив адрес, погрузилась в раздумья, скользкие и разъедающие изнутри. Правый глаз ее слегка дернулся, и из него вытекла одинокая слезинка. Из транса девушку вывел скрип напольных досок. Луи встал и, быстро одевшись, отсалютовал ей, крикнув на прощание: — Уверен, что портрет будет прекрасным подарком на свадьбу, — он подмигнул. — Прошу меня простить, но мне пора! Столько дел, столько дел! До завтра, — и он захлопнул дверь, оставив художницу наедине с собой. Одиночество — вещь противоречивая: такая страшная и такая желанная одновременно. Оно успокаивает и расслабляет, когда ты устал от повседневной суеты; оно дает время для раздумий, которого так не хватает в шуме и гаме; и оно же толкает на безумные поступки, о которых жалеть уже будет бессмысленно. Сколько оплошностей и сколько неисправимых ошибок мы совершаем, поддавшись эмоциям? И сколько из нас потом раскаивается в содеянном?.. Как только мужчина вышел, художница тотчас сгорбилась и, подперев ладонями покрасневшие то ли от напряжения, то ли от подступающих слез щеки, дала волю своим эмоциям. Ее худые, но слегка широкие плечи непрерывно подрагивали от беззвучных рыданий. Одна фраза так обожаемого ею мужчины разрушила все, о чем мечтала девушка; все, что она берегла в себе с таким трепетом. Внезапно в голове ее что-то щелкнуло, и в комнате воцарилась тишина. Взгляд художницы приковал тот самый листочек из блокнота Луи. Она медленно подняла его и застыла, глядя сквозь буквы, выцарапанные в спешке. Она поднесла записку к носу и вдохнула приятный, одурманивающий запах его парфюма. От наслаждения художница закрыла глаза и грустно улыбнулась. Но что-то неладное было в этой улыбке, за ней скрывались злые мысли. В один момент девушка резко подскочила и, накинув на себя худую дубленку, вязаную шаль и надев сапожки, собралась покинуть свою каморку. На пороге она остановилась, взглянув на законченный портрет Луи, и слабо усмехнулась. Зимние дорожки тускло освещал свет фонарей, а художница торопливо перебирала ногами. Взгляд ее был затуманен, а голова опущена вниз. Важным было только одно: поскорее добраться до того самого места, до того самого дома. Как она дошла до пункта назначения, художница слабо помнила. Взявшись за позолоченный кнокер, девушка негромко постучала им в дверь. Перво-наперво никто не подходил, но спустя пару минут свет в окне зажегся, и кто-то, часто топая ножками, спустился вниз. Дверь художнице открыла миниатюрная девушка в ночной сорочке. Ее светлые, слегла взъерошенные волосы легкими волнами распадались на плечах. Потерев сонные глаза, она непонимающим взглядом уставилась на художницу. — Простите, Вам кого? — Вы — Настенька? — скрывая всю ненависть и отвращение к этому имени, тихо спросила художница. — Да, чем Вам обязана? — наклонила голову набок девушка. — Нужно поговорить, — кротко ответила ночная гостья и без приглашения, будто бы они знакомы целую вечность, вошла в дом. В легком недоумении Настенька закрыла за ней дверь и поспешила в гостиную, которую отыскала художница, петляя по коридору. Комната была уютной и небогатой: классический стол, декорированный лепниной, стул, небольшой книжный шкаф со стеклянными дверцами, мягкий диван с подушками и кофейный столик и пара табуретов. Тяжелые, шоколадного цвета портьеры с ламбрекенами не позволяли свету проникать внутрь. Основным освещением служила настольная лампа с длинным проводом, тянувшемся куда-то к горшку с пальмовым цветком, стоявшим в углу. Художница стояла у окна, так и не присев. Она сжала руки в кулаки до боли, до побелевших костяшек. Какой черт дернул ее заявиться к его будущей жене? У них же совсем нет ничего общего, только кроме… — Я так его люблю, — проговорила она лишь губами и горько вздохнула. В комнату забежала Настенька и, уставившись на незнакомку, прислонила руки к груди, одной из них подперев щеку. — Послушайте, — немного нервно начала она, — я не знаю, кто Вы, мы раньше встречались? Художница посмотрела в упор на девушку, обеспокоенную и слегка испуганную. Это крайне забавляло. Она развернулась и подошла ближе к столу, опершись на него. Надменно приподняв подбородок, девушка изучала избранницу своего возлюбленного — единственную преграду на пути к сердцу Луиджи.«Сущий ангел», — так ты говорил?»
Гнев и натуга у художницы не выражались ярко, она таила эмоции глубоко в себе, чтобы зря никого не тревожить, вместо этого лицо ее озарила улыбка, а затем тихий и нервный, неприятный смех, что перерос в оглушительный, леденящий и вызывающий мурашки по коже хохот.«Что же в тебе особенного, чего нет во мне? Доброта? Так это напускное. Красота? Это даже не твоя заслуга. Ах да, ты же прекрасно печешь пироги!»
Пока девушка смеялась, лицо Настеньки побелело от ужаса. Со страхом и толикой сочувствия посмотрела она на, как ей думалось, несчастную и душевно больную. Внезапно все стихло, стоило лишь художнице взглянуть на стол. Настенька проследила за ней взглядом. Художница застыла, рвано глотая ртом воздух от возмущения, нахлынувшего на нее. На столешнице были разбросаны листочки. Нет, это были наброски. Ее наброски. Удачные и не выдавшиеся; те, за которые платил Луи и те, которые он принимал в подарок. Такой невинный дружеский жест. Сейчас же все плоды творчества лежали прямо перед ней. — Какой красивый молодой человек, — тихо сказала художница, проводя пальцами по крафтовой бумаге. Настенька подошла сзади и, выглянув из-за плеча девушки, попыталась улыбнуться, но громко колотящееся в груди сердце не позволяло оставаться столь беспечной. — Да, — сказала она, — мой будущий муж. Мы встретились пару месяцев назад, и, представляете, он предложил нам обвенчаться. Сказал, что влюбился с первого взгляда, — попыталась усмехнуться девушка, но это стало похоже на судорожный вздох. Неожиданно Настенька заключила для себя кое-что. — Вы знакомы с ним? Художница округлила глаза лишь на миг, но тут же спрятала удивление за ничего не предвещающей улыбкой и кивнула в сторону рисунков. Невеста облегченно выдохнула, установив личность своей гостьи. — Мне нужно рассказать Вам кое-что личное. Это касается Лу… — художница запнулась, — Луиджи. Настенька сдвинула брови к переносице и заметно напряглась. Проявляя бонтон, она вежливо улыбнулась, приглашая девушку присесть. Как только художница, кажется, весьма уверенная в своих действиях, прошла мимо нее, уголок губ хозяйки дома дернулся в нервном тике. Ей было действительно боязно, но Настенька старалась держаться в соответствии со своим статусом. Она пододвинула мягкий табурет без спинки и села напротив девушки, чтобы не разрывать зрительного контакта. Нечто внутри подсказывало, что это было опасно. Художница же, наплевав на всякий этикет, расхлябанно раскинулась на диване, всем своим видом показывая, что именно она — хозяйка сложившегося положения. Девушка закинула ногу на ногу, наклонила корпус вперед и, подперев ладонью подбородок, начала свою историю. — С самого детства моими единственными друзьями были карандаш и блокнот, — издалека начала она монолог. — Я не знала ни теплой постели, ни горячей пищи. Скиталась по приютам, словно бездомная шавка. Вероятнее всего, так бы и закончилась моя никчемная жизнь. Но я нашла себя в рисовании, и это стало приносить какой-никакой, но все-таки доход. В конце концов я смогла выкарабкаться с этого дна. Не так высоко, конечно, как аристократы вроде вас, — художница улыбнулась с прищуром, будто щадя свои глаза от слепящего солнца. Презрение отчетливо читалось на ее лице. Она, взяв небольшую паузу, не упустила возможности изучить юную особу, пристально следящую за каждым ее словом. Такая внимательность, безусловно, льстила. Настенька сидела скованно и зажато. Она уже давно пожалела о том, что не захлопнула дверь перед носом ночной гостьи. — Отчего же Вы решили рассказать это мне? — тихо поинтересовалась она. В этот раз художница с ответом не временила. — Я повстречала Луиджи пару месяцев назад. Он покупал мои работы раз за разом, все больше восхищаясь и давая мне стимул для дальнейшего самосовершенствования. Прискорбно, но на протяжении наших встреч он ни разу не упомянул о тебе. — К чему Вы клоните? — холодно ответила Настенька. Несмотря на внешнее равнодушие, внутри стройного тела бушевала настоящая буря беспокойства. — О, ха-ха-ха, Вы все еще не поняли? — искренне рассмеялась художница и вздохнула, хитро улыбнувшись. В ее мутных глазах устрашающе плясали языки пламени от свеч. — Вы уверены, что он взаправду Вас любит? — спросила она, пристально вглядываясь в лицо напротив. В комнате наступило затишье. Глаза Настеньки расширились от такого нахальства, а терпение подходило к концу. Поначалу она не нашлась, что ответить. По правде говоря, сей вопрос поставил ее в тупик. Она растерянно взглянула из-под полуопущенных ресниц. — Разве есть повод для моих сомнений в любимом человеке? Художницу данное заявление раззадорило еще больше. Но тут ее смех исчез так же внезапно, как и возник. Можно было подумать, что Настенька вполне уверена в своих словах, если бы не подрагивающий голос, выдававший с головой ее опасения. — О, отнюдь… Знаете, — выдержала паузу художница, и взгляд ее стал страшно серьезным, — я неизлечимо больна. — Чем же? — безучастно ответила девушка, поражаясь тому, как быстро меняет маски эта лгунья. — Кем, — поправила художница. — Я больна им, — ее лицо исказилось, и она, выдавив вымученную улыбку, схватилась за сердце. И тут у Настеньки тотчас проскользнула в голове мысль ужасно примитивная: она наконец осознала цель визита этой сумасшедшей. — Ах, судя по выражению твоего лица, до тебя наконец-то дошел мой посыл. А я уже начала разочаровываться в том, что ты не смышленее новорожденной скотины, — с плохо скрываемым недовольством медленно поднялась художница с дивана. Она подошла к окну. Настенька не удосужилась возразить ей, и это вызвало противоречивое чувство вглубине гниющей души. — Ты, видимо, желаешь узнать, к чему приведет этот не имеющий смысла диалог? Все просто: я люблю его… и не позволю кому-либо вмешиваться в мое искусство. — Но он ведь не любит Вас! — подскочила невеста так резко, что табурет на тяжелых ножках пошатнулся. — Сядь! — повелительным тоном приказала художница, и девушка, дрожавшая, словно осиновый лист, упала обратно. — «Не любит, не любит». Вот заладили-то! — сокрушилась деятельница искусства, заодно ругая навязчивый голос в своей голове. — Разве этот незначительный факт что-то изменит? Остановит меня? Не-е-ет, милый друг, моей любви хватит на обоих. Она ринулась молнией к углу комнаты, схватила голыми руками шнур от лампы и выдернула вилку из розетки. — Не сочти за грубость, но сейчас твое положение оставляет желать лучшего. Я даю тебе последний шанс, чтобы отказаться от него, — снисходительно сказала художница. — Ни за что! — ни секунды не медлив, твердо ответила девушка. — Ну что ж… Я позволила тебе выбирать. И какая жалость, что выбор твой неверен. Силуэт художницы мелькал в тусклом свете свечей. Не успела Настенька и опомниться, как услышала прерывистое дыхание за своей спиной. Ее парализовало животным испугом. — Тьма не есть зло, тьма — есть отсутствие света. В тот же миг на Настенькины плечи накинули что-то холодное и резко потянули назад. Боль обожгла ее шею, которую все сильнее и сильнее затягивал шнур от лампы, что в порыве злости выхватила художница. Узел жадно скручивал ее нежную кожу, оставляя огненные следы. Показалось, что-то в ее тонкой лебединой шее хрустнуло, и художница услышала сдавленный хрип. Она не видела некрасивое, искаженное от страха лицо Настеньки, не видела ее выкаченных глаз без единой слезинки, не видела сморщенной переносицы… и не замечала, как та отчаянно пытается ухватиться за жизнь. — Теперь никто, слышишь, никто не помешает нам!«Никто не помешает» — вторил голос словам.
Настенька испустила последний вздох и, перестав сопротивляться, мертвенно обмякла в руках художницы.***
— Смерть наступила в результате удушья, — констатировал высокий волосатый дядечка в белом халате. — Удалось задержать преступника? — обратился он к полицмейстеру. — Никак нет, доктор. Из следов обнаружены лишь затертые отпечатки женских сапог на ковре, — раздосадовано ответил тот. Мужчин прервал ворвавшийся в комнату молодой помощник. — Господин… — он наклонился, чтобы перевести дух, — там это… еще один… висельник. — Цыц, Борька, не прерывай старших, не обратившись должным образом, — тут он встрепенулся. — Как висельник? Сам, что ли, с жизнью покончил? Беда! — полицмейстер потер подбородок. — Эй, Борька, — он присвистнул мальчишке, — скажи, пусть изволят экипаж подать. Сейчас тут разберем поскорее и отправляемся. А вы, остолопы, кончайте языком чесать! За работу!***
Треклятая лампа, с которой выбежала художница, уже давно покоилась на дне городской реки. А девушка, удовлетворенная свершившимся судом, преспокойно сидела в своей каморке, попивая брусничный чай трясущимися руками. Душа ее почернела, помрачнел и помутнел взгляд, и от той стеснительной, часто робеющей девчонки не осталось ни следа. — Как думаешь, как скоро он возвратится ко мне? — проговорила она в пустоту. Но никто не ответил ей, и всеохватывающая, всепоглощающая тишина заполнила собой комнату.***
Когда полицейские вытаскивали Луиджи из петли, его безжизненное тело, потерявшее тот очаровательный бронзовый оттенок, издало характерный выдох ничтожно маленького количества воздуха, все-таки попавшего в легкие. Напуганный до смерти Борька отлетел в противоположную сторону. — О-о, сразу видно — еще перьями не оброс, — неприятно усмехнулся его начальник. Из манжета его белоснежной рубашки изъяли последнее послание.«Быть может, лишь на том свете нам суждено быть счастливыми. Я люблю тебя, и прости меня за все. Скоро мы воссоединимся вновь»
Несколько полицейских повозок постепенно удалялись от огромного белокаменного особняка. Впоследствии удалось установить тесные отношения между покойными. Если же в случае с Луиджи все было предельно ясным, то обстоятельства с Настенькой складывались куда сложнее. Все были в замешательстве, недоумевая: кому понадобилось убивать, казалось бы, ни в чем не повинную прелестную девушку, не успевшую нажить себе не то что врагов, даже недоброжелателей. Казалось бы…***
Пару дней спустя художница, узнав о кончине Луи от разговорившихся теток в сквере, в порыве ярости разорвала свои работы, оставив лишь единственный нетронутый портрет. Его портрет. Где бы девушка ни была, чей бы силуэт не повстречался на улице — везде ей чудился лишь он и его белозубая детская улыбка. Фанатичный ее голос пропал, больше не внимая просьбам и не проводя с ней сумасбродные беседы. Последующие попытки наложить на себя руки также не увенчались успехом. Будто высшие силы намеренно не пускали ее ни в рай, ни в ад, чтобы не рушить чужой покой. Следом лишь небытие. Она была никудышной художницей. Одинокой и самой несчастливой на всем белом свете. Её разбитое сердце не под силу было склеить, а руки, вымазанные по локти в крови, ни за что не оттереть. Ее грех никогда не будет искуплен. Жила она небогато, но на еду хватало. Ночами она лишь плакала, а её солоноватые слезинки падали на незаконченные и подолгу лежавшие на столе работы тех немногочисленных заказчиков, что появились благодаря его рекомендациям. И всего одно лицо неизменно улыбалось ей. Светящееся счастьем, оно беззаботно смотрело на нее со стороны. Боясь побеспокоить, оно не выходило из рамы и не заводило с ней разговора. И лишь написанное лицо его будет единственным свидетелем ее невыносимой муки. Ее нескончаемых страданий. Ее черной гибели. *(итал.) Прекрасно, просто восхитительно!