Возвращение

      Вечерние людные и суетливые улицы Петербурга. Серые и сырые от недельной непогоды, неуютные, заставляющие зябко ежиться и ускорять шаг, не обращая внимания на частые всплески луж под ногами, только бы поскорее вернуться в тепло, снять пропитавшуюся влагой и прохладой одежду и обувь и сидеть у горячего камина. Николай Васильевич – озябший, немного простуженный и мрачный – быстро двигался в потоке таких же как он прохожих. ― Олег! ― поверх общего шума выбился громкий оклик. ― Постой, Олег! ― голос быстро приближался. Женский, чуть охрипший, прерывающийся сбитым дыханием. ― Олег! ― частые шлепки по мокрой мостовой, будто незнакомка бежит босиком. ― Стой же! ― голос звучит прямо за спиной. Чужие руки смыкаются на поясе, заставляя Гоголя резко остановиться, вздрогнув от неожиданности. Спиной он ощутил тепло чужого тела, по шее сзади щекотно пробежало чужое неровное дыхание. Николай Васильевич неловко оглянулся через плечо. ― Что же ты, не слышишь будто… Все говорили, что ты умер, а ты… ― голос задрожал и прервался коротким всхлипом, но при этом в нем слышалась улыбка. ― Я никому не верила… ― Из…вините… Вы меня, верно, спутали… ― почему-то Гоголь ощутил какую-то неловкость, будто это он виноват в сложившийся ситуации. ― Олежа, ты чего? Объятия стали слабее, и писатель смог в них развернуться. Пара заплаканных, крупных серых глаз смотрела на него так отчаянно, что захотелось принять новое имя, да и вообще согласиться с чем угодно. Короткие, едва закрывавшие уши, волосы девушки были влажные и растрепанные. Нижняя губа пухлее верхней, из-за этого выражение лица казалось обиженным и капризным. На вид ей можно было дать как пятнадцать, так и двадцать пять лет. Кожа совсем бледная, но лицо не выглядело от этого болезненным. Немного вздернутый кончик носа слегка покраснел от холода, как и щеки. Странным было то, что что одета девушка была лишь в длинную ночную рубашку, даже обуви не было. ― Не признаёшь меня? ― губы дрожали, да и всю её уже потряхивало. ― Ева Сергеевна! Ах Вы горе моё! Думала, не догоню уж… ― к ним подбежала запыхавшаяся женщина невысокого роста, но крепкая, лет тридцати пяти, с толстой рыжевато-бурой косой до талии и круглым, усыпанным веснушками, красивым лицом. Девушка развернулась к ней, обвив руку Николая Васильевича своими. ― Настя, погляди только. Ну разве же не Олег это? ― Вы простите её, ради Бога, обозналась она, ― Настя чуть поклонилась. ― А Вы, Ева Сергеевна, что же на холод, да босиком… Посмотрите внимательнее, не Олег это вовсе. Идёмте домой. Вон, люди уже косятся, да и дождь начинается… ― она подошла, хотела было взять девушку за руку, но та отпрянула. ― Как же не Олег? Скажи ей, Олежа, хватит прикидываться… ― Ева умоляюще смотрела на Гоголя, и глаза её горели, но не так, как горят глаза у людей в моменты радости или азарта, огоньки в них будто за мутным стеклом пляшут – взгляд, точно как у больного в лихорадке. Она вся дрожала, но, кажется, и не замечала того, что насквозь промерзла. Настя страдальчески вздохнула и чуть поморщилась, будто от боли. ― Как я уже говорил… ― Николай Васильевич старался говорить как можно мягче, чувствуя, что девушка едва балансирует на грани понимания действительности и отчаянного безумия. ― Вы меня спутали… Между тем, едва накрапывающий поначалу дождь быстро усиливался, разгоняя лишних свидетелей, барабаня по раскрытым зонтам и заставляя людей поторапливаться. Ева безотрывно и молча смотрела на Гоголя. Лицо её вдруг лишилось всех эмоций. ― Идём домой… ― чуть потянула молодого человека за руку. Настя устало и просяще взглянула на писателя. ― Видите, напасть какая… Если Вам не в тягость, может зайдёте к нам? Дождь переждёте заодно… ― Идем домой… ― повторила Ева. И Николай Васильевич сдался. Улыбнувшись ей, как ребёнку, кивнул. ― Идём… Только сначала… ― сняв пальто, накинул его на плечи девушки и запахнул на груди. ― Так куда лучше… По пути домой Ева молчала, смотрела себе под ноги, будто все чувства в ней закончились. А едва в тепло зашла, отдала Насте пальто и тихо в свою комнату направилась, оставляя за собой след на полу из капель с волос и одежды, слышно только было, как дверь заперла.       Настя заправила под косынку выбившуюся прядь волос и подала чай. ― …Так вот, как увидела она Вас в окно, так и бросилась бежать. Я уж боялась, что потеряется вовсе, как дитя неразумное ведь. Ох, и за что Бог наказал… ― тяжело вздохнула, но, тут же мысленно одернув себя, улыбнулась. ― Вы не стесняйтесь, Николай Васильевич, пряники кушайте, варенье… Отогрелись хоть? ― Да, ― молодой человек кивнул, улыбнувшись в ответ. ― Спасибо… Сверху раздался щелчок замка и звук открывающейся двери. ― Очухалась поди… Я мигом схожу, гляну как она там… ― Вернулась Настя меньше, чем через минуту. ― Ева Сергеевна просит, чтобы Вы поднялись к ней… Гоголь чуть недоуменно взглянул на женщину и кивнул, поднявшись. Настя проводила его до комнаты. Светло, гораздо светлее, чем в других комнатах. Светлыми были стены и вся мебель. Приятное тепло, едва уловимый запах лаванды и ещё чего-то. Ева стояла прямо напротив двери, метрах в трёх от неё. Девушка уже успела одеться и привести себя в порядок. Но не эта перемена во внешности привлекла вниманием Гоголя. Взгляд девушки – он прояснился, стал совсем осмысленным, в глазах уже не было болезненного отчаяния, оно сменилось спокойной усталостью. ― Вы простите, что я так на вас накинулась… ― неуверенно начала Ева, виновато глядя на молодого человека. ― Находит на меня иногда… В голове будто свет гаснет, сама не понимаю, что делаю… ― Ничего страшного, ― неловко улыбаясь, чуть кивает в ответ Николай Васильевич. Он стоит в паре метров от собеседницы, не решаясь подойти ближе. Ева также смущенно улыбается и коротко кивает. В комнате становится тихо, только дождь стучит по оконным стеклам. Взгляд писателя пробегает по комнате, но вдруг останавливается, зацепившись за одну мелочь: на столике у зеркала лежит крупный, явно мужской, перстень с рубином. От чего-то вещь показалось до боли знакомой, но вспомнить, где именно Гоголь мог раньше видеть её – никак не выходило. ― Этот перстень достался мне от матери. А она хранила его в память о своем отце… ― пояснила Ева, заметив взгляд гостя. ― Можно взглянуть поближе? ― Конечно… ― подойдя к зеркалу, девушка взяла перстень и, всё ещё не подходя слишком близко к собеседнику, протянула ему ценность. Ощутив на ладони тяжесть предмета, Гоголь тихо выдохнул и чуть помотал головой, ощущая в ней знакомое головокружение. Пальцы резко жались, в глазах потемнело и сознание выдало первую картину: точно такой перстень был на руке Якова Петровича. Следующая вспышка: Ева – босая, в ночной сорочке – стоит на кладбище. Ещё одна вспышка: её испуганное лицо, рот девушки зажимает рука в черной перчатке, на пальце поблескивает рубин. ― Николай Васильевич… Очнулся на полу, рядом на коленях сидела Ева, придерживая голову писателя, очевидно, чтобы она не была в запрокинутом положении. ― Вам плохо? Доктора надо? ― Н…нет… ― сев, Николай Васильевич покачал головой и потер ладонью лоб и глаза. ― Возьмите… ― вернул перстень девушке. ― У меня бывает такое… Как Вы сказали – будто свет гаснет… Простите… ― Может Вам прилечь? ― Нет-нет, всё нормально… ― Гоголь поднялся, за ним встала и Ева. ― Скажите, а Вы знаете Гуро… Якова Петровича… ― Гуро? ― девушка на пару секунд задумалась и отрицательно мотнула головой. ― Нет, не знаю. А что такое? ― Ничего, просто… А с кем Вы меня перепутали? Ева немного помолчала. ― Олег – это мой старший брат… Он погиб, когда мне было пять… ― Простите…― выдохнул Гоголь, отведя взгляд. ― Ничего… ― она грустно улыбнулась. На несколько секунд вновь воцарилось молчание. Внизу раздался звук открывающейся входной двери. ― Папенька вернулся, ― выдохнула Ева. ― Я, наверное, пойду, ― спохватился Гоголь. ― Да Вы не пугайтесь так, Николай Васильевич… ― снисходительно улыбнулась девушка. ― Нет, мне правда пора… ― Я дам Вам зонт, ― кивнув, Ева направилась к двери. Отец её оказался довольно высоким мужчиной лет пятидесяти, хорошо одетый, с заметной проседью в черных волосах, глубокими морщинами между бровями и в уголках рта. Прямой стан его всё ещё сохранял юношескую стройность, а походка была пружинистой и легкой. Когда Ева спустилась в сопровождении молодого человека, на лице Сергея Максимовича застыл немой вопрос. ― Здравствуйте, папенька… ― переведя взгляд на гостя, Ева представила его. ― Николай Васильевич Гоголь… ― Невский Сергей Максимович, ― в свою очередь представился мужчина, голос его звучал холодно. ― Настя, принеси зонт! Николаю Васильевичу уже пора! ― распорядившись, девушка вновь посмотрела на Гоголя. ― Ещё раз прошу прощения за случившееся… ― Ничего страшного… Спасибо. Рад был познакомиться, ― писатель дважды кивнул. Надев пальто, взял из рук Насти зонт. ― До свидания…

***

      Этой ночью Гоголя посетил один из тех странных снов, которые не улетучиваются из памяти после пробуждения и, явно, предупреждают о чем-то и, как показал опыт прошлого, влекут за собой разные –редко положительные – события. В этом сне Николай Васильевич шел пешком по дороге, ведущей в Диканьку. У самого въезда в село спиной к нему стояла девочка лет пяти – длинные волосы её распущены, одета в простое бежевое платьице. Плечи девочки заметно подрагивали, слышны были частые всхлипы. Гоголь осторожно коснулся её плеча, девочка резко развернулась – её лицо, руки и платье – всё было перепачкано кровью. ― Олег! ― тёмно-карие глаза её испуганно расширились, она потянулась к Гоголю. Раздался резкий звук выстрела, и сон оборвался.       Утром Яким отправился по указанному Николаем Васильевичем адресу, дабы вернуть зонт. Когда же пришел обратно – оповестил писателя о том, что Сергей Максимович приглашает его сегодня на ужин. Что-то внутри подсказывало Гоголю, что, если он согласится – это будет добровольное впутывание в очередную заварушку, а ведь в памяти была ещё свежа история со всадником – года не прошло. Но в то же время Николай Васильевич понимал, что всё уже началось… Ева за ужином не присутствовала, только в самом начале спустилась, чтобы извиниться – после вчерашней незапланированной прогулки в непогоду чувствовала она себя не лучшим образом. И, пожалуй, Гоголю это было даже наруку. Он собирался задать Сергею Максимовичу несколько вопросов, которые было бы крайне неловко задавать при Еве. Говорил Сергей Максимович несколько отрешенно, будто в своих мыслях был где-то очень далеко, размеренно и практически без эмоций, лишь после робкого вопроса гостя о недуге Евы Сергеевны лицо его на секунду выразило какую-то неприязнь. ― Признаться, это не то, о чем приятно вспоминать… Но если Вам интересно, извольте: никто точно не может сказать, что с ней происходит и, разумеется, никто не знает как её от этого избавить. Не знаю точно, когда болезнь начала проявляться, но предполагаю, что хрупкий разум Евы Сергеевны пошатнулся, когда ей было пять или же шесть лет. Сама она, к счастью, практически утратила воспоминания о том времени, но, кажется, неосознанно то и дело возвращается к моменту… ― Сергей Максимович шумно выдохнул, взгляд его стал свинцовым, голос понизился. ― Ей было пять, когда у неё на глазах убили её отца и брата… Заказное убийство. Заказчик до сих пор не найден, один убийца осужден, второй же смог откупиться и, наверное, до сих пор на свободе. После этого мать Евы увезла её в глушь, на письма не отвечала, целый год от неё не было вестей… Только потом мне стало известно, что она умерла… Родственников у Евы больше не было, потому я забрал её… Первое время она в бреду всё принимала меня за своего отца, а после начала и к незнакомым бросаться, с матерью или, как Вас, с братом путала… Хотя в здравом уме говорит, что и наружности их не помнит… ― он тяжело вздохнул и замолчал. Впечатленный историей, Николай Васильевич даже вздохнуть не решался, дабы не нарушить установившуюся тишину. Немного повременив, тихо извинился. ― Ещё один вопрос… Скажите, вы знаете что-то о селе Диканька? Сергей Максимович вопрошающе вскинул брови. ― Именно туда Еву увезла её мать… Почему Вы спрашиваете? Не сумев быстро придумать причину, Гоголь лишь неопределенно пожал плечами. В завершении разговора Сергей Максимович убедительно попросил гостя не болтать о случившемся вчера, да и вообще о знакомстве с Евой Сергеевной. Все факты переплетались, цеплялись друг за друга, но это всё ещё были лишь обрывки целой картины. Мать Евы умирает в Диканьке, перстень, который она передала дочери – точная копия перстня Якова Петровича, сон и виденье…. Николай Васильевич вернулся домой в глубокой задумчивости. Уже давно стемнело, но почему-то в сон до сих пор не клонило. Сидя в кресле, Николай Васильевич до ряби в глазах наблюдал за игрой каминного пламени. Звук открывающийся двери заставил писателя вздрогнуть. ― Николай Васильевич… Тут к Вам… ― Яким замолчал, когда Гоголь развернулся, поднявшись. ― Ева Сергеевна? ― Николай Васильевич… Простите… ― девушка каким-то бессознательным жестом заправила за ухо прядь волос, которая тут же вновь выбилась. ― Сама не помню, как у Вашей двери оказалась… И дорогу домой… Тоже не помню… И в этот момент Николай Васильевич окончательно понял, что пути назад нет. Он обречен на новую авантюру.       Причину предстоящих опасностей, определенно, стоило бы узнать получше, чем, собственно, Гоголь и занялся. Прибывая в здравом уме, Ева всё-таки сохраняла черты какой-то ребячливости: любопытство и наивность граничили с детской пугливостью. Из-за душевного недуга проведшая большую часть жизни в четырех стенах, она знала мир лишь по книгам, потому Еву порою удивляли даже самые обычные явления действительности. Первые пару недель общения с новым человеком в ней была заметна постоянная настороженность и напряжение, Ева терялась, толком не могла поддержать беседу, говорила будто по заранее заученному сценарию, боялась сказать что-то лишнее, боялась показаться ещё более странной, чем была, но при этом искренне тянулась к Николаю Васильевичу, как к единственному посреднику между ней и окружающим миром. В глазах Евы он был гением, величайшим писателем, умнейшим человеком. Ей было интересно всё, что касалось Гоголя и его жизни, потому уже через месяц Ева чуть ли не наизусть знала практически всю его биографию. О себе же она говорила мало, да и рассказывать было особо нечего. Сергей Максимович – то ли из-за беспокойства за приемную дочь, то ли из-за беспокойства за свою репутацию – запрещал Еве лишний раз выходить на улицу и заводить новые знакомства. Родных родителей и брата девушка знала лишь по рассказам нынешнего отца, потому и о них ничего толком не могла поведать, да и расспрашивать её Гоголю было неловко. Но беспокоило Николая Васильевича не только это. Каждую ночь после знакомства с Евой, он видел один и тот же сон: с маленькой девочкой у въезда в село Диканька.