Время поэтов

Дамы хранили молчание. Господин Фролов подсвечивал себе каким-то неприятным холодным светом, лившимся из ниоткуда. Он раскланялся с обеими и был обходителен в той мере, какая была ему отпущена мещанским происхождением и скверным образованием. Пока Саша тщетно пытался выискать в ближайших кустах взятый из оружейной комнаты без спроса дуэльный пистолет, он временами слышал тихое ворчание мужчины. Было очевидно, что разговор не клеится. Надзиратель нервничал от того, что не имеет возможности как следует гаркнуть на своих собеседниц. А по доброй воле они с ним говорить отказывались, хоть и не убегали. Наконец до юноши донесся вопрос, заданный тоном много более жестким: «Кто же скамейку помял, не изволите ли ответить?» Про развороченную скамейку Саша как раз мог поведать многое. Как и про весь вчерашний день. Но Фролов про него, кажется, совершенно позабыл. Цедил совсем уж недобро какие-то угрозы. Корил женщин, и даже потихоньку бранился. Только юноша уже более не прислушивался. Потому, что меж выступавших корней одного из дубов, росшего неподалеку, нашелся потерянный пистоль. Вот тогда ему бы подняться да уйти! Да что скрывать, и через много лет он о своей глупой и ненужной удали много раз жалел, только изменить уже ничего не мог. А тогда героем себе казался. Рыцарем. Спасителем прекрасной дамы. – Мадам! – выпалил он, приблизившись, и направляя пистолет в лицо той из женщин, которая так внезапно исчезла и потом вновь появилась на парковой скамье, – Вы преступница! Весьма сожалею, что вынужден … – Я?! – впервые подала голос «приговоренная», – я преступниц?! Да как ви смейт? Я имейт разрешений! Я буду жаловайться! – Опусти игрушку. – Проворчал Степан Степанович, загораживая собой сидящих дам, – Как стрелять-то будешь? Капсюль выпал. Да и незаконно это. – Я требовайт полицт! – не унималась дама, – Я находить под защит Днефний Дозорт! – Ну, сейчас набегут, – обреченно буркнул Фролов, - ты, Пушкин, коли знаешь чего, сейчас говори. – Кто набежит? – насторожился Саша. – Сам же слышал, – Степан Степанович кивнул в сторону возмущенно сопящей женщины в черном, - Дневной Дозор. – Господин Фролов, – твердо потребовал лицеист, - извольте отпустить присутствующую здесь ОСОБУ. Честь этой дамы не должна быть задета. Вы что, станете вмешивать полицию в дела августейшего семейства?! – Торговаться бессмысленно, – честно предупредил надзиратель, – упомянутая ОСОБА тоже будет допрошена по этому делу. – В таком случае от меня вы не услышите ни слова! – надулся Саша. – А это ничего, – легко согласился Фролов, – я уже хранцуза вашего допросил. Которого здесь вчера из петли доставали. Саша примолк. Поглядел на притихшую женщину в черном. Перевел взгляд на вторую даму. Вздохнул и потупился. – Слов нету? – участливо осведомился надзиратель, – увидел то, чему названия не знаешь? А ты как сказку расскажи. Я поверю, можешь не сомневаться. – Известной ОСОБЕ должно быть гарантировано инкогнито, - упрямо проворчал лицеист. – Хорошо, – кивнул Фролов, и предложил полушепотом, – называй её, к примеру, Василисой Премудрой. – Тогда уж Прекрасной, – Саша чуть улыбнулся и покраснел. Подходящие слова он как раз знал. Да только кроме нянюшки ему никто отродясь не верил. Как про такое расскажешь? Да и кому? Новому надзирателю, который одним росчерком пера может любому из его товарищей или учителей жизнь поломать. Да за такие разговоры не в тюрьму определят, а в лечебницу для душевнобольных. И, как утверждал приглашенный к студентам врач, условия там далеко не царские. Поэтому хоть и видел лицеист Пушкин, что приставленный к учащимся дядька оборотень, но никому не рассказывал. Сперва потихоньку за ним приглядывал. Но потом был замечен. Познакомились поближе. Звали оборотня Фомой. Был он тихим и добрым человеком, происходил из мастеровых. Превращался в милейшего пса «дворовой» породы. Не из тех, кого барин ласково именует Трезором и берет с собой на охоту. Попроще. Подружиться не подружились. Какая может быть дружба между потомком самого Ибрагима Ганнибала и сыном сапожника? Но Фомушка уже тем оказался счастлив, что кому-то смог открыться. Юный лицеист не только не оттолкнул его, оборотня, но и был так любезен, что никому на него не пожаловался. А при случае, когда Фома на своем рабочем месте отсутствовал из-за приступа, всегда на Пушкина полагался. В ответ на эту любезность мужчина всегда был рад услужить маленькому барчуку. И не только Саше. Всем вокруг. Остальные лицеисты это знали, и пользовались. То в лавочку сбегать, то блинов из кухни утащить. Само собой, злосчастная бутылка рома тоже не без помощи Фомы у студентов в руках очутилась. Да вот только про праздник этот Пушкин вместе со всеми поутру узнал. Потому, что самого его в беседке не было. – Где ж ты был? – спросил Фролов, уже догадываясь. – Стрелялся! – гордо выпрямился потомок Ганнибала. Ну, стрелялся, это громко сказано. «Граф», или Сильверий Броглио, по мнению Саши, и пощечины-то не был достоин. Пушкин, который лет с девяти из рогатки не промахивался, в лицее стал отменным стрелком. Француз же ленился, хотя тоже стрелял неплохо. Вот с чем у него всегда было скверно, так это с пониманием простых на первый взгляд вещей. Вот, полюбили они вдвоем Василису Прекрасную. Но ведь каждому дураку ясно, что у Саши на эту любовь куда больше прав. Хоть и следили они за своей зазнобой только издали и не каждый день. Но она же русская! В ответ на это Броглио заявил, что лицеист Пушкин куда больше француз, чем он сам. И что любовь не ведает границ и расстояний. Да к тому же Саша похож, скорее, на обезьяну, нежели на россиянина. Слово за слово, дошло до вызова. Разумеется, убивать «Графа» у него и в мыслях не было. В нужный момент Саша умел так ловко уронить пистолет на землю, чтобы пуля застряла в стволе, погнулся «замок» или выпал и укатился в неизвестном направлении капсюль. Он и раньше много раз это проделывал, чтобы не стреляться с друзьями. Но в тот вечер дуэль не случилась по совершенно иным обстоятельствам. Своего соперника лицеист Пушкин застал стоящим на спинке железной садовой скамьи с надетой на шею веревочной петлей. Другой конец веревки был крепко привязан к ветке ближайшего раскидистого дуба. – Стал я его окликать, – растерянно бормотал Саша, – а он будто и не слышит. А ведьма эта рядом что-то нашептывает. Смотрю, «Граф» сейчас со скамейки шагнет. И что с ним делать, не ведаю. Тут на счастье Фомушка объявился. Как раз бутылку и другую купленную снедь в беседке оставил, и обратно к себе во флигель шел. Стал товарища моего из петли доставать. Тут ведьма скамью и разбила. Броглио на веревке повис. И когда сняли, уже полумертвый был. У него шея была сломанная. Мне Фома сказал, что другого выхода у него не было. Живым-то оборотнем куда лучше быть, чем калекой. – А Василиса Прекрасная что же? – Прибежала, вся в слезах, – встрепенулся Пушкин, – кричала, что передумала. Что такой ценой ей семейного счастья не надобно. – Передумала она, - зло процедил Фролов, оборачиваясь на женщин, - а Фоме теперь под суд идти. – За что же? – искренне удивился Саша, – Он же «Графа» спас! – У ведьмы на жертвоприношение бумага есть, – нехотя пояснил надзиратель, – а оборотень свою инициацию незаконно совершил. Мало того, что ещё одного Тёмного сотворил на мою голову, так ещё и дополнительное разрешение теперь Дневному Дозору выдать придется. Так что Фомушка твой преступник получается. – Это какой-то дурной сон, - возмутился лицеист, - перевернутый мир! Какое-то время все молчали. Недовольно сопела ведьма, тихо всхлипывала Василиса Прекрасная. Господин Фролов стоял, закатив глаза к звездному ночному небу. В непонятно откуда лившемся холодном сиянии лицо его казалось мертвенно бледным. – Велено всех в казарму доставить, – изрек он наконец, – Директор серчает. Темные для своей мадамы конвоира прислали. – И Василису Прекрасную?! – Саша все ещё не мог поверить в реальность сказанного, – в жандармерию?! – Какая ещё жандармерия?! – надулся Фролов, – Ты про Тайную канцелярию слыхал? Саша неуверенно кивнул. – Так вот Ночной Дозор посекретнее будет, – уверенно сообщил надзиратель, и тут в голове у лицеиста Пушкина погас свет.