Inferno

Если боль моя по тебе взошла, если кровь во мне о тебе течёт, скажут ли, что я проклята, примут ли эту казнь в расчёт? Если распять меня удалось тебе, если смола эта выжгла утробу мне, стану ли вороном под рукой твоей? Стану ли я твоей? Это ты, вечная, тёмная. Это ты, зовущая сквозь века, у тебя и шипы, и розы, и смерть в руках. Ты возьмёшь меня, ты распнёшь меня, и вскипит река. Выйдут мёртвые, чтобы живых на дно увлекать. Это ты, я знаю тебя, слышу твой яд. Ты возьмёшь меня, ты распнёшь меня. Так пророчества говорят.

podval capella — ritual podval capella — moola podval capella — vavilon podval capella — nofear podval capella — epic За болью приходит пустота. Они всегда усмиряют её, даже когда она не сопротивляется — это необходимый ритуал, подтверждение неволи. Круциатус заставляет её выгибаться на полу, но кричит не она — то народ, народ в её крови, истреблённый кровавыми лордами, сотнями кровавых лордов до того самого, который считает, будто он единственный. Будто он превзошёл их всех. Но он не больше, чем мальчишка. Её привезли в подарок капризному мальчишке — он никто иной в сравнении с её памятью, с теми, что кричат внутри неё. И всё же это она в цепях, а тёплые руки омывают тело, всё ещё ломящее от боли. Та, что с обожжёнными руками, стоит у стены, держа амфоры с маслами. Остальные умащивают кожу, заставляя её поглощать запах сосновой смолы и мокрых цветов, тех самых, что цветут только ночью, чтобы, когда она раскалится, перед ними раскинулся лес, и сама сердцевина земли обнажилась под жадными взглядами Пожирателей смерти. Ошейник, которым смиряют её магию, впивается в шею, и обычно это единственное украшение на её теле. Но сегодня приносят корону и змей. Длинные, тонкие тела, словно живые ленты — чтобы обвить руки. Волосы продевают через золотые зубцы, кудри свободно рассыпаются по спине, но удерживают украшение. Это не символ власти — всего лишь побрякушка, которой хотят потешить взор. Гермиона позволяет одеть себя подобно грязнокровной шлюхе, каких Каркаров держит, чтобы присматривать за ней. Тёмно-бордовая повязка на груди расшита по краям золотыми нитями, широкий низкий пояс длинной юбки плотно обхватывает бёдра, оставляя подвздошные кости неприкрытыми, и кажется, что она может чувствовать узор, вытканный на его поверхности. Пора бы привыкнуть, но ей неуютно, хочется скрыть тело, линию рёбер, вздымающихся в тяжёлом дыхании. И всё же, вопреки прохладе, царящей среди каменных стен и факелов, не излучающих тепла, она чувствует жар, кожа объята жаром. Так бывает, когда ждёшь беду или приближение грозы. Так бывает, когда тьма надвигается и небо крошит звезду за звездой. Так бывало, когда она раскалялась, и за спиной вспыхивали крылья, и воздух трещал от их мощи. Сегодня всё не так и всё точно так же, и от того тревога подбирается к сердцу, набрасывая свои оковы. Но ей в тисках не впервой. Старый полуразрушенный замок, дышащий пылью и стариной, будит в ней тоску. Среди камней, испещрённых трещинами, где мирно спит время, среди стен, хранящих песок чужого отзвучавшего дыхания, она чувствует себя так, словно весь замок застыл и молчаливо следит за ней. Впитывает каждое движение, чтобы однажды воспроизвести среди тех, кто позовёт её, кто выведет её из праха, как это сделал Каркаров. Глупый, тщедушный человек, получивший своё грязное наследство и выпустивший заточённую века назад узницу. Сколько лет она провела здесь, будучи уже во плоти, под покровом тайны, развлекая мужчину, который так и не посмел коснуться её, боясь утратить драгоценный дар её огненной крови? Когда-то этот замок принадлежал людям этой крови. Но у них отняли и замки, и свободу, а потом и жизни. Их истребили задолго до рождения Тёмного Лорда, но по сей день бродят слухи, что последний феникс, такой же невольный, принадлежал роду Блэков. А теперь её ведут по тёмным коридорам, чтобы заставить танцевать на костях предков. Перед входом в зал её заталкивают в высокий куб из стекла такого тонкого, что кажется, будто его и вовсе нет. Внутри короба кишат змеи, множество змей, они свисают с ветвистых растений, увивающихся по стеклянным стенам, держащихся с помощью магии, ползают по прозрачному дну. Куб скрыт шёлковым полотном. Она чувствует гудение магического щита, установленного вокруг, чтобы позже она могла расплавить его. Этот трюк Каркарову нравится больше всего, его забавляет мысль о том, чтобы на мгновение сделать её свободной, создать иллюзию потери контроля. На одно крохотное мгновение всколыхнуть страх гостей, которые после смогут дотронуться до её кожи и не обжечься. Взгляды Пожирателей проникают даже сквозь завесу. Их ожидание вызывает зуд, и хочется содрать с себя кожу, лишь бы отделаться от этого ощущения. Но сильнее всего жар — словно собственная магия наконец бунтует, пытаясь вырваться и затопить всё вокруг. Сердце колотится, едва ли не выламывая рёбра, заглушая музыку, уже льющуюся со всех сторон. — Милорд, — она слышит услужливый голос Каркарова, — не так давно в мои руки попало одно драгоценное существо, о котором по сей день ходят легенды. Она последняя из своего народа. Строптивая и дикая. Но сегодня она будет танцевать для вас. После его слов и восторженных хлопков с неё срывают шёлковое полотно. Она вертит головой, словно попала сюда впервые. Огромный зал с высокими окнами, освещённый десятками факелов, заставляющих тени плясать, украшен для торжества. Сегодня здесь чествуют смерть. Витражные окна и кресты — как насмешка над святыми местами — опутаны жемчужной паутиной, и пауки на ней подобны бусинам. По залу проходит волна вздохов, и тогда она смотрит на них исподлобья. Затем вздёргивает подбородок, глубоко дыша и чувствуя своё превосходство над собравшимися. Они таращатся и продолжают шептаться. Неужели она и впрямь так красива? Изящно выгибаясь и дотрагиваясь до одной из змей, высоко поднявшейся и оказавшейся почти на уровне её глаз, она мимолётно улыбается и начинает двигаться в такт музыке. Говорят, фениксы танцуют красивее всех на свете. Змеи сжимают её запястья плотнее — живые кольца — его знак. Но что-то не так, словно в самом пространстве происходят сдвиги, нутро гудит от клёкота, и кожу расчерчивают ярко-оранжевые линии, подобные молниям, вспарывающим небосвод. Магия проступает через запрет, и она снова слышит, как они шепчутся, чувствует, с какой жадностью они всматриваются в неё, а она не может контролировать собственное тело. Дрожь ломает каждое движение от пронзительного: Феникс. Это феникс. — Гермиона, — шепчет она, переступая между скользких, холодных тел. — Гермиона, — но имя утопает в музыке, проникающей под кожу и в кости, эта музыка рождает движения её тела, и она кружится, словно безумная, как если бы могла взлететь. В голове горячо, в груди горячо, между бёдер горячо. Её тело раскаляется, пламя изнутри подсвечивает её кожу магистралями вен. Змеи падают с запястий. Мёртвые. На её шее ошейник, а в волосах корона. Змеи вокруг неё беснуются от жара, и тогда Гермиона распрямляется, чувствуя чей-то пристальный взгляд, тот, что сильнее прочих и чернее, чем можно вынести. Тот, что полоснул по бедру, вспорол у подвздошной кожу своей остротой. Она видит её, она видит её и узнает. Внутренности затапливает боль, пригибающая к земле, а кровь в венах не просто подсвечивает кожу, она горит, расчерчивая тело Гермионы как засуха полосует землю, заставляет трескаться. Её ноги и бёдра, её руки и плечи, её шея и лицо испещрены огненными витками, тело тянет к земле. Она становится такой тяжёлой, что едва выносит себя, но продолжает извиваться, двигая бёдрами, разводя руки и снова соединяя, чтобы в следующий момент прижать ладони к стеклу. Тысячи мелких осколков осыпаются к стопам, но не ранят, когда она ступает босыми ногами. И видит только женщину с чёрными волосами, ссыпавшимися по плечам. Она смотрит так, что зверь внутри не воет уже — скулит. Дышать тяжело, взгляд застилает пелена, оставляя нетронутым лишь её лицо, её руки — одну сжатой на подлокотнике её кресла, другую — держащей серебряный кубок, усыпанный рубинами. Её губы, воспалённые от вина. Её глаза, глаза, чей взгляд способен разодрать Вселенную, выпотрошить её и растереть звёзды в пыль. Не существует такой магии, которая не подчинилась бы ей. Защитный барьер плавится под руками Гермионы, истлевает, распространяя запах шелкопряда и гниющих листьев. Так пахнет чужая магия, смешанная с её огнём. Женщина с интересом и отблеском полного безумия наблюдает за приближающейся Гермионой, её губы распахнуты. Гермиона не знала, что ещё остались волшебники, чья кровь способна призвать феникса. Ведь фениксы вымерли, и теперь их пламя кричит в ней и выжигает волю, откликаясь, откликаясь. Она припадёт к земле, она сбросит путы, но склонит свою волю. Она танцует для неё, она уже близко. Слишком близко. — Круцио! — кричит Каркаров, и боль опрокидывает Гермиону на пол, заставляя выгибаться, уже не подчиняясь танцу. Он бросает ещё одно проклятье, и все раны, которые когда-либо она получала, открываются и начинают кровоточить. Пожиратели смеются, салютуют ей кубками, змееподобный мальчишка молчаливо наблюдает за ней и в глазах его неприкрытое восхищение. Он хочет её, хочет её себе. — Не забывай своё место, дрянь! Ты здесь для того, чтобы танцевать для Тёмного Лорда. Иначе… Что он сделает? Что ещё он может? Но раны одна за другой начинают затягиваться, боль отступает, оставляя только жар. Её волосы разметались по полу, из-под короны выползла змея. Мраморная кожа обагрена кровью, впитавшейся в тонкую ткань её одеяний. Гермиона знает, что это Волан-де-Морт остановил её кровь, холодную и красную от боли. — Я хочу посмотреть, что она может, — он растягивает слова, лениво поворачиваясь к Каркарову, зная, что тот и не посмеет возразить, даже при всём желании. Он уже боится, что потерял своё сокровище. — Танцуй, огненная девочка, порадуй нас всех. И она поднимается, встречаясь со взглядом чёрных глаз. Они всё так же жадны и безжалостны, но там, на дне тёмного моря, блещет болезненное восхищение. Гермиона идёт к ней, но останавливается перед той, что сидит рядом, бледная как луна. Её кожа выглядит посеребрённой в оранжевом отблеске факелов. Гермиона видит, что под этой богато расшитой одеждой незажившие раны. Она хочет их спрятать, но следы наказывающих заклинаний скрыть непросто. Гермиона склоняется к ней, и все вокруг замирают, два жадных взгляда упираются в неё, остальные же либо пусты, либо пугливы. Мужчина с длинными белыми волосами едва дёргается, когда она опускается на колени этой неподвижной женщины. Вкус собственной крови во рту играет на языке Гермионы — когда она падала, то прокусила губу. — Повелитель, — зовёт мужчина. — Нарцисса слишком напугана, чтобы сказать, что ей неприятно подобное поведение, — он замолкает так, словно у него перехватило дыхание или чья-то рука сдавила горло. — Уверен, в этот раз Нарциссе куда приятнее, чем в тот, когда её наказали за твои проступки, Люциус, — отзывается Волан-де-Морт. Его увлекает всё происходящее. Мальчишка. Взгляд Нарциссы обжигает ледяным прикосновением. Но Гермиона смело смотрит ей в глаза, воздух едва не трещит от напряжённой атмосферы. И перед тем как прижаться ко рту женщины, Гермиона касается её щеки. Целовать её не было необходимости, но Гермиона хочет показать себе и той, что сидит рядом и чей взгляд становится смертоносным, что она не подчинится. Она никому не подчинится. Сначала Нарцисса дёргается, ощутив горячее прикосновение ко рту и к языку. Словно рот наполнили вскипевшей смолой. Но затем она замечает, что из тела уходит боль. А когда феникс отстраняется, Нарцисса вдруг смотрит на свои руки, трогает шею и понимает, что на ней нет и следа от былых шрамов. На языке остаётся соль чужой крови. Гермиона пристально смотрит на неё, жадно вдыхая сладкий цветочно-цитрусовый запах, исходящий от шеи, из-под волос женщины. Она красива как выжженное поле с мёртвым колосом, где под слоем золы всё равно назревает жизнь, как павшие птицы, оставленные на милость чужих сердец — неважно, милосердны они или нет. Её красота не губит, не опаляет взор, но леденит душу. Потому и хочется её коснуться, остудить ладони. — Почему ты это сделала? — шепчет Нарцисса, проводя кончиками пальцев по губам и вытирая кровь, смешанную со смазавшейся помадой. Кровь феникса, отданная добровольно, способна исцелить любую рану и избавить от проклятья. Так говорили, когда порабощали фениксов, когда забирали их детьми из семей. Когда помещали их в свои чистокровные семьи, приучая любить. Кровь же, отданная против воли, не даёт такого сильного эффекта. Каркаров накажет её за это. За проявление воли. — Потому что, когда меня пытали, ты была единственной, кто отвернулся, — отзывается Гермиона и стремительно поднимается с чужих колен, потому что чувствует, как кровь снова начинает раскаляться. И упорно игнорирует ту, чья аура струится, исходит смоляными сполохами. Воздух вокруг неё пульсирует, от неё нужно идти подальше. Музыка снова звучит, пространство полнится золотыми искрами, вокруг так много серебра и золота, окружённых древностью, ненасытной и сияющей из каждой трещины. Гермиона вновь принимается танцевать, исторгая томление, одурманивая каждым своим движением, своим запахом. От стен пахнет ладаном и пылью, вина источают пары терпкости, факелы гаснут, и остаётся только полумрак, вспарываемый искрами. Гермиона кружится, словно заведённая шарнирная куколка, вся в прожилках. Она стара, она старше, чем небо, старше, чем земля, она выше времени, и она пленена людьми. Но что люди, что их войны, когда чёрные глаза неотрывно следят, когда молчание, выплёскиваемое из алого рта подобно горячему молоку, достигает сердца Гермионы и крошит его? Ты всё поняла, ты теперь знаешь, да? Ты ведь чувствуешь это? Скажи, что чувствуешь. — Снимите с неё ошейник, — шипящий голос Тёмного Лорда раздаётся над музыкой, заполняя пространство вибрирующей силой. Его магия так же горяча, как её, но тоньше в сотни раз. Если бы он только знал, если бы он мог представить, невоспитанный и глупый мальчик, он бы никогда не произнёс этих слов. — Мой Лорд… — с лица Каркарова стекают все цвета, в какой-то миг он даже кажется картонным. Нелепое подобие человека. — Она очень опасна, даже ошейник не поглощает её магию полностью… — Беллатрикс, — имя полосует пространство, разъедает его как щёлочь, и Гермиона вздрагивает, открывая рот и втягивая воздух, словно стремясь перекатить этот звук по нёбу, сжать языком и лопнуть, как сочную виноградину. Гермиона смотрит на неё в упор, выжидающе, словно в ней бьётся чувство, что через мгновение реальность лопнет, расслоится и спадёт лоскутами к её ногам. Придёт огонь, пожрёт огонь всё живое и сущее. Она поднимается, тонкая и хрупкая, но сила, которая изгибает время вокруг неё и мнёт пространство, столь велика, что грудную клетку Гермионы сдавливает. Взгляд её наполняется восторгом, так смотрят на старых богов, танцующих в песке времени, такого взгляда Гермионе не скрыть. И близости её не вынести. Исчезают стены, остаётся только бесконечное небо и его мёртвые звёзды. Горят храмы, и пахнет ладаном, и пахнет смогом, за смогом приходит чума, вымирают целые виды, фениксы вновь обращаются в прах под угасшими светилами. Беллатрикс. Беллатрикс. Так сказал глупый мальчик и не обжёг языка. А она идёт по выжженной земле, она идёт по развалинам и смеётся, ведь реки выкипают от звука её имени, а леса падают к её ногам, разоряя источники магии, что рождаются среди старых деревьев. Безбожность её красоты погасит солнце, чернота её души зажжёт новое. Кожа Гермионы раскалена, поднимается пар, но руки, холодные руки касаются плеч, сбивают её волосы назад, скользят под ошейник, и тот с щелчком раскрывается и падает, расколотый надвое. И Гермиона вспыхивает, раскрывает руки, освобождая огонь. Но не вредит он той, что стоит перед ней и улыбается как смерть, пришедшая по осени в дом, где её не ждут. Они смотрят друг на друга, и всё тёмное, порочное сплетается между ними. Они смотрят друг на друга и не помнят ни прошлого, ни настоящего, ни своих имён. Есть только огонь и зов, что громче любого звука во Вселенной. Но пламя угасает, и тогда Гермиона поворачивается к тёмному мальчику. Он говорит: — Ты пойдёшь со мной и будешь верна мне. Их взгляды встречаются, и он чувствует, что нет в ней ни страха пред ним, ни трепета. — А что я получу взамен? — спрашивает она. — Зачем мне дарить поводок своей свободы другому хозяину, когда я могу выжечь здесь всё и выйти отсюда свободной? Каркаров не хочет её уступать, он достаёт палочку, но не успевает. Ничего не успевает. Столп огня поражает его, оставляя лишь прах. Пожиратели смерти вскакивают, вынимая палочки свои и наставляя на неё. Но Волан-де-Морт смеётся. — Вот глупые, — тянет он, бросая на них взгляд. — Я не стану принуждать тебя, но в моих рядах ты получишь почёт, которого заслуживаешь. Тебе понравилась Нарцисса? Можешь её взять, — он говорит это так легко, что даже Гермиона вздрагивает. Беллатрикс позади неё напрягается, боясь за ту, другую. Ей не по душе предложение повелителя. — Люциус не станет возражать, правда, Люциус? — он обращается к тому, что сидит с Нарциссой. — Беллатрикс, что думаешь, не лучше ли будет твоей сестре рядом с кем-то действительно могущественным? Беллатрикс ничего не отвечает, потому что следом Волан-де-Морт говорит то, от чего у Гермионы подгибаются колени, а на коже вновь проступают раскалённые узоры — всего на мгновение, но отчётливо. — И я обещаю тебе поднять твой народ из праха. Она долго смотрит на него, а затем кивает: — Я пойду с тобой, — говорит Гермиона и улыбается так, что теперь вздрагивает Тёмный Лорд. Змеи ползают по полу среди тех, что уже мертвы. Остальных Гермиона убьёт потом. — Но я хочу другую сестру. Ибо я суждена ей. _________________________________________________________________ Когда Беллатрикс входит следом за ней в просторные покои, где альков обит бархатом, расшитым птицами на ветвях, Гермиона сбрасывает корону, разводит руки, струясь огнём. Она смотрит Беллатрикс в глаза, а затем опускается на колени и склоняет голову, не в силах больше сдерживаться. Смотри, во мне времени больше, чем в мире, я видела парады планет. При мне цивилизации восходили к величию и обращались в пыль. Я видела крушение эпохи королей. Смотри, я горячее, чем ядро земли. И я твоя. — Разве кровь твоя не утратит силу, если твоя невинность будет попрана? — с насмешкой спрашивает Беллатрикс, обходя Гермиону, кружа над ней словно ворон. Гермиона поднимает голову и смеётся: — Они берегли меня, веря старым байкам. Они не смели меня коснуться, не зная, что я давно испорчена, — Гермиона встаёт, чувствуя лёгкость, словно сбросила бремя с плеч. Она молода, но не в сравнении с людьми. Она знала, что такое любовь и что такое страсть. Но не знала, что однажды придёт женщина и приручит её огонь. И вот руки замирают над оранжевыми прожилками, и чужое дыхание касается губ, стекает на плечо, теплится под ключицей. Волосы её тенью ложатся на лицо Гермионы, замершей в напряжённом ожидании. Беллатрикс слишком близко, она так непростительно близко, что хочется кричать. Наконец тонкие холодные пальцы касаются подвздошной кости и гладят, гладят, забираются под широкий пояс и долго прижимаются к коже. Гермиона чуть поворачивает голову, чтобы посмотреть в глаза Беллатрикс. — Говорят, — говорит она, дыша прерывисто, — что ты убила своего феникса, чтобы не полюбить его. — Обо мне много чего говорят, — отзывается Беллатрикс, другой рукой обхватывая горячую шею. — Но разве ты не слишком стара, чтобы верить слухам? Что? — спрашивает Беллатрикс, заметив удивление во взгляде. — Ты думала, что личина девочки способна обмануть меня? — она смеётся, смех тот мягкий, бархатистый. Гермиона, заворожённая тем, что видит, наступает вперёд, но Беллатрикс делает шаг назад. И они оказываются у стены. Отступать больше некуда. Но больше и не хочется. Беллатрикс разворачивает их, и теперь у стены оказывается Гермиона, захваченная ощущениями. От кожи снова поднимается пар, потому что запах Беллатрикс дурманит сознание, рождает такое неистовство, что от этой терпкой сладости расколовшихся яблок, смешавшейся с шипровым, бальзамическим шлейфом осенней листвы, хочется выдрать собственное сердце. Беллатрикс целует её жадно, но мучительно медленно. Язык её горяч, язык её словно жало, плавящее другой язык, скользящий по нёбу. Люди не посмели бы звать это поцелуем. Только неистовым проникновением одной сущности в другую, мучительным и удушливым. В этот момент Гермиона готова признать, что плотоядие — единственное выражение любви. Потому что прямо сейчас она испытывает жажду поглощения. Безумство, одно на двоих, заставляющее думать, что если она набьёт своё нутро плотью этой женщины, ей станет легче. Поцелуй вплавляет её в стену, ведь камень крошится и плавится от того, насколько она раскалена. Зачарованная одежда больше не выдерживает пламени. На них не остаётся ничего, кроме прикосновений, кроме одурманивающих поцелуев. Гермиона толкает Беллатрикс к постели, не боясь, что та воспламенится. Пусть, пусть горит, они займутся любовью прямо в огне. Даже когда от замка останется лишь пепелище, их тела, сплетясь, продолжат переливаться, перетекать из одного в другое. Так будет, так будет, но пока Гермиона, возвышаясь над Беллатрикс, смотрит на неё, раскалённая пороком. Чужие бёдра между её собственными так же горячи. И нет блаженства выше, чем чувствовать их так остро. Она извивается, словно продолжая танцевать, выгибается, позволяя рассмотреть себя. А затем склоняется над Беллатрикс и вновь целует её, всё с той же бесконечной жаждой и отчаянием. Её шею, её ключицы — и раскалённые прожилки стекают с одной кожи на другую, заставляя неистовствовать от боли и удовольствия. Нет ни пространства, ни воздуха — только два тела, соединённые в нечто бесконечное, непогрешимое в своей крепости и вязкости. И пламя расходится, пламя поглощает, источая запах греха, запах дыма. Так приходит истерия, так рождается магия. Так начинается инферно. И нет ему конца.