Одну вечность спустя

      У Соланы белоснежные крылья — две пары; она беспечно смеётся, что на самом деле их три, как у остальных аэнжелов из её семьи, просто два крыла невозможно увидеть. Когда она улыбается, вокруг разливается золотистый свет, и Лейфтану кажется, что он обжигает, нестерпимо, оседая на сердце тлеющими искрами. Лейфтан едва заметно касается её руки, и улыбка, которую он так любит, согревает, точно тепло очага. У него тоже четыре крыла, и само рвётся с губ, что она, из рода шестикрылых, была рождена для него.       Пламя свечи дрожит, Солана зажимает рот руками, когда слышит приговор, вынесенный всему их роду — смертный приговор, разумеется, во спасение остальных. Она оглядывается к нему в поисках защиты, но всё, что он может — это обнять, закрывая руками и крыльями.       Если мир готов принести в жертву лучшее, что в нём есть — он недостоин жертвы, думает Лейфтан; под волосами зудит, как будто что-то пробивается наружу из-под кожи, и белое перо выпадает, кружась, опускается на ладонь.       Они бегут, как загнанные звери, и вслед слышат лишь проклятия тех, кому и на мгновение не грозила столь же страшная участь; в груди клокочет, но Солана, засыпая, склоняет голову ему на плечо, и ярость гаснет, сменяясь тревогой.       Если бы существовало место, где она могла бы быть счастливой, не таиться, не лгать, выдавая себя за магическое создание иного рода, Лейфтан, не раздумывая, отправил бы её туда, пусть бы даже пришлось самому остаться. Но такого места не существует. Не в пределах досягаемости.       Когда им приходится смотреть на тело сородича, истерзанное, распятое, как если бы жалкие магические создания, вмиг одичав, принесли его как подношение проклятому Кристаллу, Солана плачет от боли и гнева. Внутри закипает ярость, объединяющая их не меньше, чем прежде соединял свет.       — Я слышу их, — шепчет Солана, прижимаясь к его плечу, слёзы дрожат на её ресницах бусинками тающего инея, — как будто они кричат там, внутри Кристалла, на тысячи голосов…       Она часто жалуется, что у неё болит голова, и давится кашлем; Лейфтан подбрасывает дрова в костёр, смотрит в огонь, не моргая, и пляшущие тени представляются ему тенями убийц его народа, корчащимися в агонии.       Его крылья давным-давно черны, как беззвёздное небо.       Её — блеклые, но всё ещё грязно-белые.       Он убил уже семерых.       Посреди ночи Лейфтан просыпается от её сдавленного хрипа.       — Я не слышу, — Солана едва-едва выдавливает из себя слова, растерянным ребёнком смотрит на него, — Никого больше. Никого, кроме нас…       Лейфтан обнимает её за плечи и не сразу замечает тело незнакомца у входа, окровавленный кинжал в её руках.       Гримаса боли искажает черты Соланы, она кричит и воет, как дикий зверь, рвётся из его рук, колотит по стенам пещеры, не щадя себя, а слёзы, катящиеся в три ручья по бледным щекам, смешиваются с кровью. Солана бьёт его наотмашь, словно видя в нём ещё одного врага, и тотчас замирает, чтобы после рухнуть, как подкошенная, на холодную землю. Лейфтан вновь шагает навстречу, сердце сжимает в тисках — он знает, что ей сейчас предстоит.       — Не смотри! — Солана закрывает лицо руками. — Не смотри на меня!       Он закрывает глаза и выходит из пещеры, под промозглый ливень; бежит от собственного малодушия, от криков боли, рвущихся из её груди, когда, раздирая плоть, прорастают рога, когда выпадают перья и сменяются новыми, угольно-чёрными. Во время собственного преображения Лейфтан гневно рычал, раздирая крылья в кровь, впивался зубами, заглушая болью нестерпимый зуд. Она не заслужила, не заслужила этого кошмара! Позже Лейфтан бережно стирает кровь с её лица, целует в лоб, пока Солана ощупывает новые рога — короткие, серебристые под стать растрёпанным волосам.       — Почему именно мы?.. — она дрожит — не то от холода, не то от страха и отвращения к себе; в выемке меж камней собралась небольшая лужица, в которую можно посмотреться, как в зеркало, но Солана, он знает, боится взглянуть себе в глаза; то, что было прежде изумрудной зеленью, свежим летним лугом после короткого ливня, отныне и навек — чёрная, беспросветная бездна. Вся пещера усеяна, точно ковром, лёгкими белоснежными перьями, запятнанными в крови — своей и чужой. Порыв ветра — и от них не останется и следа.       Неужто нежелание умирать во имя общего блага должно караться так жестоко? Разве чисты и светлы лишь те, кто готов по первому слову взойти на эшафот?       Несправедливо. Неправильно.       В тот день его руки окрасились кровью ещё троих; оставаться в пещере слишком опасно. Того и гляди, подоспеют ещё. Но куда бежать в молодом, едва родившемся мире, где все — твои враги? В мире, выкованном в крови и страданиях тех, кто не пожелал добровольно склонить головы на плаху?       Сердце бьётся чаще, рот наполняется полынной горечью; они бегут прочь, преследователи всё ближе, он говорит ей бежать, пытается увести их за собой, Солана улыбается, а затем…       Угасла её жизнь, и в целом мире больше не осталось света.       Она была последней.       Она обещала идти с ним до конца.       Она лежала на лесной поляне, пронзённая копьём, точно птица, сбитая на лету; Отчего-то ясно запомнилось, как под порывами штормового ветра, под которым клонились, треща, столетние дубы, её четыре крыла безвольно покачивались, точно тряпьё.       Лейфтан нашёл её убийц, отомстил сполна, но это было гораздо, гораздо позже и не запомнилось, как если бы жизнь после ухода Соланы обернулась лишь туманным сном. Последнее, что он помнил ясно — чёрную кайму земли под ногтями: могилу пришлось рыть голыми руками.       На удивление легко и просто позабылась прежняя чистота; Лейфтан лгал, кротко улыбаясь в лицо, лгал, скрывая под бесстрастной маской хаос из боли и гнева, и ненавидел их всех — не только потому, что отняли её, но и потому, что посмели забыть.       Мир становился старше; зарастали шрамы старых войн. Однажды табличка с её именем покосилась, а затем и упала, стоило коснуться, разве что не рассыпалась в пыль; Лейфтан не поставил новой. Его Солана достойна памяти, но не такой хрупкой, не такой невзрачной; сама поляна, под которой истлели её кости, навечно стала склепом, куда он приходил в те минуты, когда собственное притворство становилось невыносимым.       А затем, в один из ничем не примечательных дней, время снова пошло. Впервые за много лет в груди поднялась и опала волна тепла. Что-то вернулось, ожило, обрело плоть; что-то близкое и родное, так давно ушедшее. Чувство стрелой вонзилось в грудь, засело меж рёбер; не видя, не зная, Лейфтан повторял знакомое имя.       Солана. Её энергия, её душа — снова здесь, снова в одном с ним мире, как если бы не было многих лет тоски и одиночества.       Лейфтан смотрит меж ветвей на растерянную девушку в ведьмином круге — аккурат над забытой могилой; на девушку с волосами цвета пепла, короткими, не такими, как он помнил. Но глаза не изменились, такие же, как в тот день, когда перевернулся весь их мир, когда впервые омерзительной кляксой прорезала белоснежные крылья чернота. Над её головой солнечные лучи сплетают светлый нимб; гвардейцы гадают о её происхождении, о том, что за волшебное существо было её предком, и только он — он один — видит сложенные четыре крыла за спиной земной девочки. Сверкающие, точно из чистого света — и такие же ослепительно-белые, какие были у Соланы до падения, до бегства, до истребления всего их народа.       Можно подойти сейчас, рассказать обо всём, чтобы не терзаться больше, не видеть, сколь слепо доверяет его Солана тем, кто однажды предал. Нет. Не Солана. Как её зовут теперь?.. Лейфтан знал, конечно, что имя будет другим, что другой будет и память, но сейчас хотел убедиться: она почувствует, а со временем — поймёт, вспомнит… Ведь не просто же так гостья с Земли пришла? Из всех мест в мире — именно сюда?..       Она смотрит, как будто сквозь него, и молчит. Лейфтан кротко улыбается, вновь играя роль. Нет, пройдя сквозь смерть и перерождение, Солана не чувствует ничего. И всё же она вспомнит. Не может не вспомнить. И тогда он будет рядом, чтобы снова взять за руку, встать с нею плечом к плечу.       Тот, кто ждал вечность, может подождать ещё немного.