Несвободная

      Она не знает, что значит быть свободной.       Мир доносится до неё глухими отзвуками, его свет преломляется сквозь прозрачную кварцевую оболочку, и свежий воздух достигает малышки вместе с болезненным звоном и меткими ударами стрел. Именно в эти краткие мгновения она, безымянная, чувствует немного свободы, и такая свобода пугает её. Незащищённая, обнажённая перед миром, перед воздухом, перед ярким солнечным светом и чужими глазами, она познаёт свободу через боль, когда не может дозваться до той, кого все зовут Призрак.       Она не имеет имени, не считается за отдельный самоцвет и хочет потому иногда закричать, ударом головы разбить собственную оболочку и вырваться наружу. Но Призрак смыкает губы, душа этот глухой крик, и бежит как можно дальше от остальных, чтобы никто не услышал.       Она — всё самое тёмное, что у Призрак есть. Она слышит любую её неправду, знает любой её повод неслучайно пересечься с Ляпис в коридоре, и Призрак, верно, поэтому силится не замечать её, потому что слишком они близки, слишком много знают друг о друге того, чего знать не положено. И близки не по собственной воле — по праву рождения, спрессованные, силой самой природы помещённые в одно тело.       Она поначалу даже не понимает, когда Ляпис-Лазурь обращается к ней. Не к застывшей в шоке Призрак, а к ней, будто она что-то значит, является чем-то отдельным. Она тянется к Ляпис, ловит взглядом каждую её улыбку, каждый изящный жест и приветливое умное слово.       И тогда, кажется, они с Призрак становятся одним целым. Малышка не стремится больше расколоть её, высвободиться — только внимает мягкому голосу Ляпис и смирно ждёт следующего дня, чтобы услышать его опять. Они с Призрак обе стремятся за нежной небесной лазурью её задумчивых глаз, ловят золотисто-синие отблески и чувствуют себя счастливыми.       Они обе исходят трещинами дрожи, когда голова Ляпис падает им в руки, сброшенная с корабля лунян словно подачка, снисходительная милость. Они обе кричат, пытаясь вернуть её тело, бегут как только могут быстро, теряя собственные осколки в спутанных косах трав, но тень в небе исчезает быстрее. Они остаются, лишённые надежды и цели, желая отдать себя взамен Ляпис, но их мольбам луняне не внимают.       Малышка уходит в себя, затихает на дни, недели, месяцы, не считая времени. Ей незачем выбираться из плена, в котором она была рождена, потому что никто не будет ждать её снаружи. Прозрачный кварц туманится, мутнеет от горя, но ей и не хочется смотреть сквозь него. Зачем им небо, зачем им море, если их воплощённая синь не будет с шелестом перебирать библиотечные книги? Зачем им книги, которых не коснутся в задумчивости её пальцы? Зачем им ветер, в котором нет её мягкого шёпота? Зачем им солнце, если его лучи не будут играть на пиритовых крапинках в её прядях? Зачем им мир, в котором нет Ляпис?       Малышка боится теперь потерять Призрак, её единственную защиту от одинокого мира, и именно тогда Призрак уходит, сколотая обстрелом. Она впервые стоит на земле — сама, впервые слышит звук собственного голоса — на удивление низкий, впервые смотрит на мир одна, и ей страшно. Имя Призрак ей словно глухая кварцевая оболочка, словно та же тюрьма, к которой она уже давно привыкла.       Но впервые за долгое время она хочет быть свободной — и с тех пор её все называют Каирнгорм.       Каирнгорм свободной быть не умеет — даже когда Призрак нет, она всё равно остаётся Призрак, и последние её слова: «Защити Фосс, ладно?», — становятся для Каирнгорм девизом.       Каирнгорм хоть и противится, хоть и не скрывает гнева, а не умеет быть свободной. Она чувствует это, не чувствует самой себя за бесконечными "надо".       Когда Фосфофиллит отстреливают голову, Каирнгорм прощается мысленно с прошлым — с Ляпис, с Призрак, с тайнами, которые они вдвоём на Луне хорошо сохранят — и резко произносит, как окончательный приговор, как прощание, как отчаянную попытку стать свободной:       — Я считаю, что Ляпис не вернётся. Никто не вернётся.       Но Каирнгорм свободной быть не умеет, и долгие зимы длятся для неё холодной пыткой. Ведь Каирнгорм отчаянно хочет, чтобы рядом была Фосфофиллит, Ляпис, Призрак — вместе или по отдельности — и, выдыхая в звонкий, пустой морозный воздух, слушает вместо их голосов визг бьющихся льдов. А лёд словно ловит её мысли, тянет к себе неясным шёпотом, и Каирнгорм, несвободная, так хочет нырнуть, расколоться о льдины, чтобы её чёрные осколки растворились в тёмных водах и затерялись так, чтобы никогда больше не быть собранными. И одна лишь фраза удерживает её, словно натягивает незримый поводок: «Защити Фосс, ладно?»       Ладно.       Каирнгорм не видит в Фосс самой Фосс, когда та просыпается от столетнего сна. Она видит знакомые черты, ловит золотисто-синие отблески и снова хочет вечера проводить с ней в библиотеке, хочет снова слушать этот мягкий перезвон нежного голоса. Она видит знакомые жесты — стоит Фосфофиллит поправить волосы или в задумчивости замереть над жёлтыми страницами книг — но хочет быть свободной.       — Срочно поменяй причёску, — выдавливает она и отводит взгляд.       Но Каирнгорм не свободна — и когда синие пряди теряются в океане, когда перед ней словно предстаёт совершенно незнакомый самоцвет, то просто падает на прибрежный песок и топит досаду в горько-солёном морском ветре и таких же на вкус воспоминаниях, от которых никак не может освободиться.       Каирнгорм хочет быть свободной — и сама удивляется, насколько легко переживает уход Фосс на Луну. Только сном стремится забыться поскорее, пока ещё всё равно.       Но Каирнгорм не свободна — и, когда Фосфофиллит, облачённая в туманы и лунный свет, возвращается обратно невредимая и слишком уж подозрительная, не удивляется её обыденному «Если кто-то передумал, уходите сейчас. Кроме Каирнгорм».       Возмущается для вида, но, несвободная, соглашается.       Хочет ли Каирнгорм быть свободной? Она готова спрятаться обратно под мутную оболочку — на этот раз антарктицита — и наблюдать сквозь неё, снова ловить синие отсветы чужих волос и делать всё ради них. Она готова стереть себя окончательно, чтобы Фосс-Лазурь стало лучше.       Её ломает от несоответствия. Атомные решётки скрежещут, гнутся, ломаются, всё тело прошивает дрожью, и она не понимает уже сама, чем является, что она такое, чего вообще хочет, а глаза так нестерпимо жжёт, так саднит, что хочется их вырвать вместе с остатками Призрак, чтобы освободиться.       Каирнгорм хочет быть свободной — и новые, тёмные глаза смотрят на чёрное лунное небо. Каирнгорм отрицает — отрицает Фосс, отрицает Ляпис, отрицает Адаманта. Каирнгорм всю себя швыряет в новую жизнь, твердя себе, что всё, что было до, принадлежит Призрак, всё, что было до — не её.       Но Каирнгорм не свободна — она не сразу это понимает, обнимая Эхмею и шепча что-то нежно-глупое до приторности. Она не может существовать, если рядом не будет кого-то, и сама не замечает, как привязывается к мягкому принцу, что показывает ей весь мир за пределами Земли.       И тогда она понимает, что не умеет, не может, не хочет быть свободной. Ей не нужен мир, в котором есть место лишь для неё одной. Ей не нужен тихий плач ветра вместо живого голоса. Ей не нужна пустота беззвёздного неба, если она будет смотреть в него одна.       Каирнгорм мечется, не зная, что правильно, не зная, где проходит эта граница между ней и Призрак, где заканчивается увиденное чужими глазами и где начинается пережитое.       …Эхмея особенно тих и задумчив сегодня. Каирнгорм откидывает пышные вуали, обнимая его, чтобы быть ещё ближе, чтобы раствориться в нём. И тогда он произносит извиняющимся тоном, пряча её ладони в своих больших мягких руках:       — Я подготовил всё, чтобы ты могла сбежать с нашей войны. Я построил особняк на самой дальней и маленькой луне. Он ещё не закончен, но даже в нынешнем состоянии в нём можно рассчитывать на смягчение всевозможных влияний, — и, добивая, продолжает. — Прости, что ради соблюдения приличий заставил тебя участвовать в том, что не имеет отношения к твоей природе — жена, свадьба, вот это всё. В моей стране народ скорее поймёт простые эмоции. Им одновременно нужны банальные причины и оригинальные впечатления.       Каирнгорм не понимает. Отрицает. Каирнгорм мотает головой, не желая вникать в столь страшный для неё смысл, прижимается к Эхмее теснее, накрывается кварцево-прозрачными вуалями, прячется.       И когда настоящее и прошлое, свобода и неволя, своё и чужое, Каирнгорм и Призрак размалываются в песок под множеством непрошенных вопросов в голове, когда пальцы изломаны дрожью, а ночная Луна затихает в сонном оцепенении, Каирнгорм чувствует, что хочет уйти во тьму льдов, хочет взмыть в чёрное, пустое небо, глухое к просьбам и крикам, и раствориться в этой тьме. И тогда произносит, понимая — свободной никогда не будет:       — Моё желание изменилось. Я отправлюсь в небытие с тобой.        Потому что свободной Каирнгорм быть не умеет. И, теряя надежду, отказывается от себя.