Полчаса до заката

В этом городе больше нельзя жить. Солнце все еще светит с небес, как прежде, но с каждым часом, с каждой минутой становится все яснее, что его теплые лучи согревают лишь пустую золоченую оболочку, под которой осталась только ржавая пыль да копошение могильных червей. Это чувствуется за фасадами соборов и дворцов, в перекрестьях широких прямых улиц, в контурах головокружительно высоких крепостных стен. Город еще стоит, но уже был мертв изнутри, и эта мертвенность, тщательно маскируемая тысячей каждодневных бытовых ритуалов, все равно сочится наружу. Сейчас Анор Лондо с пронзительной яркостью напоминает Фланну последние месяцы Изалита. Там было так же – монументальное величие архитектурных комплексов из красного гранита, висячие сады над лавовыми озерами, чудеса живого, подчиненного разумной воле огня на каждом шагу... и терпкая тревога, смутная, неясная, словно темное облако вокруг сердца. Неосознанное предчувствие скорого конца. Тогда он успел сбежать, после – успел проклясть себя за трусость, еще позднее – возблагодарить Пламя и собственную счастливую судьбу. Фланна не было в Изалите, когда его поглотили плоды божественной гордыни. Он не знает также, что должно случиться в Анор Лондо – и не собирается узнавать. *** На аудиенцию его проводил сэр Орнштейн, последний из избранных рыцарей Первого Повелителя. Это была несомненная честь, едва ли не величайшая из тех, что еще могла быть оказана просителю в этом мертвом городе. Новый повелитель, Гвиндолин, днем ранее даже не допустил Фланна в свои покои, разговаривая с ним через мутную стену серебристого тумана, от размытых, хаотичных движений которого начинала раскалываться голова. Но холодное, отстраненное презрение Темного солнца ощущалось, как порыв ледяного ветра, даже сквозь туманную взвесь – бог луны ненавидел трусов и испытывал отвращение ко всем, кто в нынешние темные времена решился покинуть бывшую солнечную столицу, а сам Фланн в его глазах был слишком незначителен, чтобы его отсутствие изменило хоть что-то в делах Лордрана. И тем страшнее было после испрашивать аудиенции у принцессы – страх, который не оправдался, даже не успев должным образом окрепнуть. Гвиневер, его прекрасная, солнечная Гвиневер, приняла его в своих полутемных покоях в главном соборе – и тогда Фланн впервые почувствовал, как принятое решение отзывается болью под сердцем. Она останется здесь, в этом мертвом городе – последняя искра настоящей жизни, что еще тлеет в его пределах. Дочь своего отца, она была солнцем и светом для всех, и было бы надменно, так надменно думать, что для Фланна это солнце светит ярче и теплее, чем для всех прочих. Попросить у богини благословения в долгую дорогу, попрощаться официальными, режущими, как осколки сухого льда, словами – и коснуться губами протянутой для поцелуя изящной руки, задержавшись на миг дольше, чем подобает. Ее пальцы дрожат – слабо, почти неуловимо, но Фланн думает только об этом, наконец поднимаясь с колен. Сердце в груди дрожит тоже, словно пронзенное серебряной стрелой, и больше жизни хочется остаться здесь, рядом с солнцем, сияющим в теплых карих глазах женщины напротив... Но в этом городе больше нельзя жить. Сэр Орнштейн, безупречный золотой страж, сопровождает Фланна до самого выхода из собора. *** В сумрачные покои принцессы Орнштейн возвращается через несколько долгих, тягучих, как сосновая смола, минут. На самом деле, ему не было нужды возвращаться вовсе – его пост неусыпного, бдительного стража находится там, в главном зале, за тяжелыми створками высоких резных дверей. И тем не менее, он пришел – он всегда приходит к Гвиневер в конце дня, рассказывая о разных мелочах из жизни города, чепухе, которой, по мнению почтительных дев-прислужниц, вовсе не подобало беспокоить дочь Повелителя. Она была благодарна ему за это, как умирающий от засухи цветок мог бы быть благодарен робкому грибному дождю. Рыцарь кланяется принцессе безупречным, отточенным движением. – Я проводил лорда Фланна, как вы желали, Ваше Высочество. Будут ли иные повеления для меня? – Нет, все прекрасно, – Гвиневер улыбается ему, но где-то внутри, в глубине грудной клетки, она чувствует горечь и давящую, тесную боль, словно это сплетаются в узел гибкие стебли полыни, – Ты можешь быть свободен. Его шаги отдаются в воздухе глухим лязгом вызолоченной брони, режущим принцессе, кажется, по самому сердцу. Она думает о том, что сегодня – день, когда ее оставляют одну, в золоте, роскоши, без тени любви и тепла. Думает, что клетка остается клеткой, из какого бы металла она ни ковалась, что кровь богов и королей несовместима с правом выбирать, правом любить и жертвовать во имя любви. Еще она думает, что вслух не выскажет этих слов никогда – да с кем ей говорить, с раболепными служанками или с холодным, отстраненно-высокомерным младшим братом? Будто бы кто-то из них может увидеть за золотым светом Гвина сердца и души его внешне таких идеальных детей. Слова формируются раньше, чем Гвиневер успевает усомниться или пожалеть. – Постой, Орнштейн! Она едва успевает одернуть себя, чтобы не сказать «капитан». Темная, холодная тень Олачиля еще висит над городом, как незримый туман, поблекнув с течением времени, но так и не истаяв до конца, а Орнштейн сейчас – последний человек, которому Гвиневер хотела бы причинить боль. Он разворачивается в дверном проеме – на фоне ослепительного света большого зала его фигура кажется ломким черным силуэтом, словно вырезанным из бумаги. – Ты не желаешь... немного вина? – спрашивает Гвиневер, поражаясь наполовину своему же вопросу, наполовину тому, как надломлено звучит ее голос. Орнштейн молчит несколько кажущихся почти бесконечными секунд, но в конце концов отвечает: – Желаю, Ваше Высочество. *** С высоты Главного собора на город открывается вид, больше подошедший бы сказке или легенде. Черепичные крыши внизу мешаются в пеструю узорную мозаику, а улицы видятся тонкими прожилками на мраморе. Несокрушимые крепостные стены не подавляют, через них можно даже заглянуть – и утонуть взглядом в бесконечно далеком просторе, мутной дымке, скрывающей очертания смертных земель за пределами солнечной столицы. Крыша западного крыла – одна из немногих совершенно плоских в соборе. В былые времена, в дни минувшей славы, специально обученные мастера пускали с нее цветастые изалитские фейерверки, распускавшиеся над городом огненными цветами в часы величайших свершений и побед. Сейчас же площадка безжизненна и совершенно пуста, не считая двух фигур, расположившихся у мраморных перил у самого ее края. Гвиневер, принцесса света, сидит на нагретом заходящим солнцем каменном ограждении спиной к прекрасному и мертвому городу, и не испытывает желания обернуться. Бутылка вина в ее руках – полупустая, последняя, но далеко не первая за этот светлый и горький вечер. Принцесса щурится в закат, болтает ногами на краю пропасти и думает о том, в какой ужас мог бы прийти отец, или брат, или девы-прислужницы, если бы увидели ее сейчас. Но вечер тих, и на крыше нет никого, кроме нее и сэра Орнштейна. Тот сидит прямо на полу, на грубых известняковых плитах, прислонившись к перилам спиной. Его львиный шлем лежит рядом, и длинные, спутанные алые волосы спадают на лицо рыцаря подтеками свежей крови. Гвиневер делает глоток и на мгновение ей чудится в вине терпкая полынная горечь. – Орнштейн, – зовет она тихо, иллюзорная полынь все еще ощущается на языке, – Орнштейн, скажи – каково это, когда тебя покидает твой бог? – Больно, – отвечает он после паузы, нескольких бесконечных секунд тишины, – Ваше Высочество хочет покинуть Анор Лондо? – Хотеть можно многого, но немногое можно получить, правда? – горечь стекает с языка, пробирается в слова тяжелыми каплями, – Я бы хотела не иметь долгов, кроме своих собственных, хотела быть женой того, кого я люблю. Я бы хотела принести что-то в жертву этой любви – если бы только я могла это выбрать. Я... Принцесса глубоко вдыхает теплый воздух, кажущийся рыжеватым в последний предсумеречный час. – Я, кажется, просто пьяна, – неловкая улыбка дрожит на ее губах, – Пьяна и говорю глупые вещи. – Или отважные вещи, – рыцарь забирает у нее бутылку и отпивает сам, – Вы храбрее вашего брата. Гвиневер понимает, о котором из ее братьев речь, быстрее, чем успевает осмыслить слова – и вздрагивает против воли. Она никогда не говорила об этом прямо – никто не говорил под страхом черной ярости ее повелителя и отца. Но отец давно отдал себя огню, и гнев его обратился в пепел вместе с его душой. – Брат говорил, что любит тебя, правда? – она хотела задать этот вопрос долгие, долгие годы, а теперь, кажется, сердцем предчувствует ответ. – Говорил, – Орнштейн усмехается в пустоту перед собой, невесело и страшно, – Много что он говорил, да вот кроме слов ничего не осталось. Принцесса усмехается тоже, бледным отражением в мутном зеркале. – Как же сильно надо любить, чтобы слова значили больше, чем дела. – Я ненавижу его, а не люблю, хотя сейчас для меня уже нет никакой разницы, – рыцарь оборачивается и смотрит на нее снизу вверх сквозь спутанные пряди, – Но раз уж мы заговорили о словах, Ваше Высочество, позвольте дать вам совет: никогда и ни в чем не клянитесь навечно. Гвиневер кивает чуть заторможено – то ли так действует алкоголь, то ли последние теплые солнечные лучи. Она знает Орнштейна очень, очень давно – долгие годы, долгие века с тех пор, как ее вероломный брат привел в королевский замок мальчишку, которого назвал своим учеником. Тот вырос почти у нее на глазах, но сейчас принцесса внезапно ощутила себя много моложе бывшего капитана. – В брачном обете ничего не говорится о вечности, – тихо отвечает она, то ли желая успокоить, то ли потому, что чувствует необходимость хоть что-то сказать. – Тогда это хороший обет, – Орнштейн допивает вино одним глотком и поднимается на ноги – его движения непривычно смазаны и нечетки. Он несколько секунд стоит напротив Гвиневер, не то вспоминая, не то обдумывая что-то – а потом улыбается внезапно и ярко. – Вы были правы, полагая, что Гвиндолин никогда не отпустит вас, но... серебряные рыцари без вопросов выпустят из города любого, кого прикажет выпустить их непосредственный командующий, и командующий этот – пока что не Гвиндолин, – глаза рыцаря сверкают отчаянным, дерзким серебром, и принцесса не осмеливается верить зрению так же, как слуху, – Выбирайте теперь, Ваше Высочество. Она не говорит ничего, вместо этого резко подается вперед и крепко обнимает Орнштейна. Теплый металл брони неприятно врезается в прикрытую только шелком платья кожу, и со стороны они, верно, смотрятся смешно – даже сидя, принцесса на голову выше бывшего капитана и тот неловко утыкается носом куда-то в ее плечо. Гвиневер не думает об этом, не хочет думать, когда так головокружительно внезапно исполняются самые сокровенные и преступные из желаний, и словно ослабевает в груди узел из горьких полынных стеблей. – Поехали с нами, – говорит она, наконец выпуская рыцаря из объятий, – Уедем все вместе из этого проклятого города. – Вы знаете, что у нас разные дороги, Ваше Высочество, – Орнштейн все еще улыбается, но теперь его улыбка кажется одновременно светлее и печальней. – Но ведь нет ничего плохого в том, что эти дороги разойдутся на день позже, верно? – говорит Гвиневер, словно убеждая также саму себя, – Может быть, мы еще встретимся после. – Может быть, Ваше Высочество. Последний, самый яркий отблеск заката исчезает, осветив на прощанье две одинокие фигуры на плоской крыше, и сумерки сизым плащом ложатся на город богов. Солнце уходит из Анор Лондо.