полмонеты

      В нос ударили миазмы канализационных сточных вод, висящие у потолка туманным маревом, а в мельтешении просыпающегося разума отозвался тонкий напев звоночка.       Это шутка дьявола? Это чьи-то безумные игры?       Первая пришедшая идея оставила долгий сон в прошлом, и кто-то подергал за ниточки тела, напоминая, что шоу продолжается до победного конца. А победный конец оставляет равнодушным только мертвеца.       Хань Мин-жи не была мертвецом. Мертвецы не чувствуют разрывающей боли в темени, будто по воле случая ощутив полет гири в затылок. Первым отрезвляющим толчком послужила боль под кожей.       Тысячи гвоздей, казалось бы, торчащих наружу, разрезали мышечные ткани, не оставляя живого места. Хотелось разогнуться, выпрямить затекшие ноги, сводящие в коленях, расслабить в судороге застывшие пальцы. Нет — вдохнуть полной грудью. Страх паралича послужил точкой невозврата. Под щекой закопошились странные мерзкие твари.       Они залезают внутрь?       Они вылезают наружу?       Мелкие сварливые жуки царапают побелевшие десны, пытаясь прорезать сквозь них путь. Откладывают яйца под теплым языком.       И Хань Мин-жи распахивает глаза, сблевывает куда-то не глядя пенистую рвоту вместе со всеми паразитами. Истерично вдыхает плотный, леденящий воздух, точно насквозь пропитанный гнилью, как может быть пропитана помоями толстая простыня. Чувствует кожей его толстый шлейф. Заходится кашлем и хватается за отчего-то вспухшую шею.       Пальцы приносят чувство отвращения и влаги.       Собственное глухое эхо первым приветствует гостя шумным, подрагивающим дыханием. Белый шум в голове отказывал в содействии помощи, не то чтобы в последнее время Мин-жи и так дружила с головой. Паника разъедала глаза быстрее, чем мысли.       Каждая мысль — попытка что-то найти.       Мин-жи не сразу поняла, что с потолка на нее ритмично капала ржавая вода, пропитывая на спине и так прилипшую от холодного пота одежду. Она пытается встать, слепо и неуклюже опирается на что-то фигуристое и пухлое, раздутое, словно шар, и мокрое, как ее ладони и ступни. Севший голос не дает закричать, и Мин-жи испускает странный хрип, одергиваясь, как от огня, — это трупы!       Изуродованные серые тела с вытекшими белками глаз и перешитыми, деформированными кукольными головами, точно смятые картонные коробки из-под старой обуви, все это время находились прямо под ней.       Ноги отказывают, — и Мин-жи ударяется головой о жестяную пристроенную тумбу-шкаф, прибитую к полу, тело сводит в судорогах от тошноты и пустого желудка. В этот раз больно было разве что от эхообразного грохота, одиноко отскакивающего от стен.       Ее осенило: кто-то ведь может сбежаться на шум?       Удар спровоцировал серию вспышек в сознании. Они проскакивали картинками отвратительным снафф-кино: нечленораздельная болтовня, слабо напоминающая людскую речь, и меняющиеся один за одним размытые кадры чьих-то грубых действий. Насекомые, торопливо заползающие ей в уши и рот, словно ждали своего часа, чтобы сложить мохнатые лапки в пока еще теплом гнезде и приступить за дело. Толчки. Резкие. Суматошные мельтешения похабных, сморщенных рук в стянутых перчатках. Ее хватали за шею, насильно куда-то усаживали, стягивали толстыми ремнями — плечи до сих пор сводит в уродливой судороге, словно что-то не стояло на своем месте, а ребра при каждом вздохе и выдохе изнывали в нечеловеческих тисках.       Мин-жи грубо потирает лицо, зарываясь в мутные ладони.       Не уверенная в своем имени, она с чрезвычайной скорбью узнает родное тело, в то время как все ее чувства обостряются до крайности и вопят о своей живучести. Она поднимает взгляд и первым подмечает смазанную красную настенную плитку со стекающей ржавчиной и редко пробегающим мелким усатым дерьмом (Мин-жи могла поклясться, что слышит каждое шевеление и чей-то писк в этом дьявольском пристанище).       На промытый рассудок снисходит облегчение: что за глупости — никаких подкожных гвоздей не было, о которых в момент пробуждения кричало все тело. Кожа была словно натянута чужими руками, на некоторых пальцах отсутствовали ногти, и что-то постоянно стекало со лба.       Широкое помещение в десять размахов пестрило запахом смерти, местами чем-то измазанными стенами с приклеившимися влажными кусочками неизвестного происхождения. По всему стенному пространству в ряд кто-то выставил однотонные жестяные столы и полупустые полки, ненадежно прикрепленные над головой. В каких-то углах возлежал хлам из грязного тряпья, переполненных дырявых мешков с, кажется, постельным бельем, нанизанных друг на друга ржавых металлических тазов и бог весть знает каких инструментов, скорее напоминающих орудия для пыток — за свои двадцать два Мин-жи в жизни не видела ничего более отторгающего и ввергающего в ужас.       Сколько она здесь пролежала?       В заточенной коробке из собственных страхов и играющих на струнах подсознания лживых прообразах — она не может вспомнить, только не сейчас.       Схватившись за голову, будто она вот-вот разлетится на части, Мин-жи шатко, чувствуя грубые расщелины голыми скользкими ступнями, пошла навстречу мраку, настолько, насколько позволяли ей ноющие ноги и ориентация в пространстве. Туда, где кончался мерцающий тусклый свет, единственный разрушающий пространственную тишину звенящим гулом.       «Если есть свет, значит, я не одна. И они что-то сделали с моим телом. Бросили умирать. Умирать? — Мин-жи останавливается перед операционным жестяным столом, покрытым легкой ржавчиной. — Кто мог желать моей смерти?»       С каждой попыткой думать становилось сложнее — и Мин-жи почувствовала дыхание смерти в затылке. Почувствовала, что издохнет, как кролик на убое, дыша воздухом, пропитанным кровью, химическими отходами и испражнениями трупов. И мысли ее все были о небе, потому как небо — плоть божества, укрывающая ее днями и ночами.       Нет, она не может умереть. Только не здесь.       Что бы сказала драгоценная Чунтао, завидев, в какое место ее завел грязный похититель? Скольких людей он лишил жизни? Должно быть, они все были на ее месте, на месте Мин-жи. Им повезло меньше — их трупную вспухшую кожу изъели паразиты, и они позволили этому произойти.       Мин-жи не позволит.       Она чувствует: сам божественный дух завладел ее телом, вытащил с того света, чтобы снова привести ее домой к Чунтао, к ее маленькому Хань Шену.       Она останавливается.       Словно осененная, в трепете суетливо ощупывает каждый сантиметр тела, и ее руки проваливаются и тонут в мешковатой, липкой больничной одежде, врезаются в выступившие кости, плотно обтянутые кожей, больше напоминавшую тонкий лист бумаги: глядишь, слегка надави — и прорвешь себе путь в забитое органами пространство.       Несколько раз Мин-жи в страхе натыкалась на раздутые яйцеобразные бугры, контрастно выступающие на плоском животе. Ее полупрозрачная кожа была настолько белой, что напоминала китайскую фарфоровую вазу, которую она видела в Национальном музее в парке Уэно. Вразнобой на ней высыпали круглые кровоподтеки размером от ногтя младенца до монеты в десять йен.       «Это не моя одежда. Не мое тело».       «Это не я, это кто-то другой».       «Будто я переживаю другого во мне, а другой переживает меня в себе».       Мысли о том, что ее возлюбленная могла быть где-то здесь, ужасала. Они теряются во временном пространстве, не зная, что делать, куда идти, кому верить. Но Мин-жи справится. Справится так же, как и справлялась с выходками отца. Но она ни за что не позволит, чтобы Чунтао впуталась в этот дьявольский калейдоскоп ее запятнанного прошлого, если ее предположения верны и между ним и происходящим есть взаимосвязь, до которой пока с трудом удается додуматься.       И уж тем более она позаботится о том, чтобы Хань Шена не коснулось то дерьмо, что заварил их отец.       В своих предположениях Мин-жи находила утешающие мотивы происходящего.       Кто-то очень близко, ближе, чем она думала, щелкнул затвором, и грохот разнесся вибрацией по ее ногам.       Мин-жи могла поклясться, что что-то мохнатое в таком же страхе, как и она, пробежало из-под стола — и по ее ступням. Она прикусила язык, настолько сильно, что он хрустнул у нее под зубами, как стекло или сахар. «Божественный дух», осветивший все ее раны, растворился в пыль и осел паутиной в ослабленных легких. Надежда на спасение в мгновение стерлась, ее ноги прибило к полу — не сдвинуться.       Он приближается!       Размеренные шаги, совсем близко. Нечто извне уставилось прямо на нее, и ждет, очень долго ждет, собирается с силами, убеждается в том, что видит.       Ей нужно спрятаться, но отчего же, отчего же она застыла как вкопанная? Эхо затихает.       Жестяной звон падения впереди пугает Мин-жи до смерти: в такой же полумгле, как и она, куда не доставали блики едва уловимого освещения, она улавливает силуэт плотно сложенного низкорослого мужчины.       Видеопленка воспоминаний недоброжелательно промелькнула перед глазами, и все ее бытие было захвачено происходящим.       В самом худшем сне она не могла представить, как незнакомец в бесконтрольной ярости разбивает ее лицо до полусознания, насильно усаживает, привязывает, затыкает, указывает пальцем, словно не видящей, где ее место и то, что она, не в силах противодействовать, должна поддаться. Сыграть в его игру. Должна испытать боль, а затем боль еще хуже, пока он не будет доволен.       «Насильник» не спешит: он действует как по заученной схеме. Такой, какой бы следовал юный прохиндей в неудавшемся ограблении в подворотне, а затем вернувшийся к новой жертве с новыми умениями и возможностями: «Я мужчина. Значит, я сильнее. Я в вершине пищевой цепи. Поддайся, и я сделаю тебя счастливей».       Мин-жи не могла признать: были ли это ложные воспоминания, стала ли она когда-то их свидетелем или что-то извне пудрит ей мозги.       Адреналин ударяет по венам, и Мин-жи проворачивает десятки вариантов, как все могло обернуться таким образом.       Мин-жи беспомощна.       Беспричудный агнец в открытом пространстве, не знающий, куда ему податься. Агнец, давно позабывший сильную руку ведомого пастуха и сладкий, огражденный кусочек земли — и ни гектаром больше. В меньших долях родной территории она видит дом и спасение, а в наставляющей руке — спокойствие за будущее и те ценности, которые привычно отстаивать до конца своих дней. Иногда ограничение свободы — это тоже свобода.       Но только когда это не касается похищения маньяком.       Беспричудный агнец, трепещущий в дробящей музыке электрической дрели, стоящей в ушах. И Мин-жи догадывается, что в этих стенах с ней творили страшные вещи.       Наконец неизвестный сверкает странно сконструированной формы очками, изгибая в удивлении брови и переступая через свой, как оказалось, упавший медный таз c неизвестными вонючими желеобразными отходами, в непонятной радости разводя руками, будто повстречав давно пропавшего друга:       — Дьявол меня раздери!.. Я думал, ты мертва, — его короткий жилистый палец, просачивающийся из потертого рукава медхалата, проделал в воздухе резкое протыкающее движение, указывая сначала в отчего-то остро заколовший лоб Мин-жи, потом — в ее глаза, будто наотрез отказывался верить в то, что видит, — ты должна была быть мертва. Знаешь, сколько времени я ждал? Ну-ка, иди сюда.       Есть в его жеваном голосе некая игривая издевка человека, подсмотревшего все карты оппонента и разгадавшего его карт-бланш, вместе с тем этот странный человек кажется просто вне себя от счастья. Его очки отражают неприятный глазу свет подвальной лампы, как оживший зверь, и Мин-жи хочет кричать под натиском безумного взгляда, отражающего радость, нет, трепет момента.       Он собирается бросится к ней.       Она — забитая овца в сладкой дреме мясника.       Бежать. Нужно бежать. Навстречу свету. Навстречу Чунтао и Хань Шену.       Но Мин-жи не бежит.