Снежный март

Ничто не предвещало проблем, по крайней мере, свой день Тарасов оценил бы как нейтральный и даже с легким положительным окрасом. Тренер сидел у себя в кабинете, чертил схемы, правда, скорее механически и параллельно думая о других вещах. Напрасно женщины полагают, что мужчины не могут думать о нескольких делах одновременно или, точнее, быстро переключаться. Анатолий Владимирович, хмурясь, чуть прикусывая щеку изнутри, думал о разном: о том, как составить наиболее подходящую схему для следующей игры и победы, о Гале, которая на днях, думая, что он не слышит, говорила Таньке: «Ну и что, я не спортивная! Это ничего не значит для папы!» Конечно же, не значит, мысленно вздохнул Тарасов, ему бы и в голову не пришло осуждать дочь за отсутствие способностей к спорту. Зато она умница. Нет, Танюша тоже, конечно, умненькая, но её основной талант — в спорте. Да как вообще можно их сравнивать, эх, девчонки! Не осуждал же он Стасю за то, что она на коньках только стоит и еле едет вперед, а если повернуть её — то всё, ловите меня. Зато статьи какие пишет про сборную, читать их действительно приятно, да и с ребятами как-то подружилась. Раньше Тарасов не поощрял излишнего общения журналистов со своими подопечными, но со Стаськой — другое дело. Словом, каждый человек уникален в чем-то своём. А кто-то выделяется в таланте делать гадости. Мысли плавно перетекли в сторону спорткомитета и пресловутого Балашова, который всё никак не мог никак угомониться и непрерывно ставил Тарасову палки в колёса. И, кажется, вспомнишь солнце, вот и лучик, сначала неподалеку от тренерской послышались шаги и возбужденные голоса, а в следующую секунду дверь с грохотом распахнулась внутрь. Прямо в запорошенном снегом чёрном пальто в кабинет к Тарасову ворвался Балашов. И, судя по выражению лица, чем-то всерьёз разгневанный. За ним робко семенили Валерка Харламов с Гусем, причем по своим габаритам они Балашова значительно превосходили и напоминали Тарасову нашкодивших котят-переростков. Оба выглядели в равной степени виноватыми, только Валера периодически кидал обеспокоенные взгляды на тренера, а Саша, кажется, с трудом сдерживал смех. — Анатоль Владимирыч, полюбуйтесь, полюбуйтесь на своих архаровцев! — выплюнул Балашов, кивая на ребят. — Вы что думаете! Вы что себе позволяете! Выиграли в Канаде, и им всё можно! Нееет, Валерий Борисович, вы хоть и надежда советского хоккея, но это же ни в какие ворота!.. — Да объясните, наконец, что происходит! — Прервал словесный поток чиновника Тарасов. — Что ж вы так кричите, не на вокзале же. — А вы меня поучите ещё, как вести себя в своем, между прочим, кабинете! — распалялся Балашов. — Вы думаете, это вам здесь всё принадлежит? Тут, товарищ тренер, всё общее, а кабинет и вовсе к спорткомитету относится, так-то. Дверь скрипнула. Привлеченный, очевидно, разговором на повышенных тонах, в кабинет зашел Кулагин — как всегда собранный и заранее напряжённый. Переживает, отметил машинально про себя Тарасов. За меня переживает, думает, ляпну сейчас что-нибудь сгоряча. И Валера тоже беспокоился, но уже по другой причине. Об этом Анатолий Владимирович запрещал себе думать даже наедине, даже когда Валера приходил к нему в гости и когда все, казалось, было уже и так понятно. Они давно были друг другу намного ближе, чем просто наставник и ученик. И именно поэтому приходилось скрывать свои сильные отцовские чувства. Так что же сейчас случилось? Последний, увидев Кулагина, чуть-чуть успокоился, глубоко вздохнул. Борис Павлович вообще одним своим видом вселял в окружающих спокойствие. — Что у вас здесь произошло? — Борис Палыч… — выдавил Гусь и, замолчав, покаянно покачал головой. — Иду я к себе на работу в Ледовый дворец, — перебил его Балашов, в упор игнорируя Кулагина и обращаясь только к Тарасову, — вижу, вот эти двое, словно дети неразумные, балуются. В снежки, значит, играют. И Валерий Борисович как зарядит мне снежком прямо по голове! — Извините, — видимо, не в первый раз повторил Валера, — я вас не увидел, честно. — Не увидел он! А заняться полезным чем-то, а? Анатолий Владимирович, вы бы их книжки читать заставили хотя бы, если они не на тренировке. — Я у вас обязательно спрошу совета, когда он мне понадобится, ладно? — Совершенно без желчи произнёс Тарасов, с одной стороны досадуя на парней, с другой представляя изображённую картину и с трудом сдерживая улыбку. — Будьте уверены, я проведу с ними беседу, чтобы такого больше не повторилось. — Дисциплина в команде начинается сверху! Вы мне тут авторитет не подрывайте своими высказываниями! Я к вам не только из-за их баловства пришел! — Бушевал Эдуард Михайлович. — А из-за чего? — поинтересовался Тарасов, с тоской бросив взгляд на свои схемы — нет, нормально поработать сегодня явно не удастся. — Они вот кинулись мне помогать очиститься от снега. И я поверил бы в их добрые намерения, если бы они меня от своего энтузиазма не уронили! — Эдуард Михалыч, — снова протянул Гусь, разводя руками, — мы ж это, помочь хотели… Валера молча кивнул, с волнением поглядывая на Тарасова, очевидно, беспокоясь за дорогого ему человека. Судя по его лихорадочно блестящим глазам цвета чернослива, он уже навоображал Бог знает каких последствий их глупой и, вероятно, вправду случайной шутки, и теперь искренне полагал, что Анатолию Владимировичу достанется за их шалость. И эта своеобразная забота, пусть и выраженная беспокойством, тронула Анатолия Владимировича. — Помогли они, как же! Да вы меня совсем хотели убить, и ещё неизвестно, кто вас на это подначивает, может, тренер подговорил! — Сплюнул Балашов и в сердцах ударил рукой по столу. В ту же минуту он скривился и упал на ближайший стул, придерживая левую руку правой. Тарасов с Кулагиным переглянулись. Игроки и вовсе притихли, словно не два здоровенных лба, а незаметные мышки. — Я руку, наверное, сломал, когда упал, — уже намного тише произнес Балашов, — дисциплина в команде… бестолочь… — он не отрывал взгляда от руки и выглядел, хотя уже не таким грозным, но намного более напряженным. — Вам нужно к врачу, — сказал Тарасов. — Перелом, — с горечью выдохнул Балашов, — пе-ре-лом! Нет, вы полюбуйтесь, заслуженные тренеры, что происходит! Тарасов только покачал головой, обошёл стол и приблизился вплотную к Балашову. Протянул ему доверительно раскрытую ладонь. — Дайте сюда, я посмотрю. Ничего страшного, всего скорее. «Если бы был перелом, он бы даже зайти не смог без охов и ахов. С другой стороны, на адреналине мог бы и не заметить боли. Нет, глупости!». Балашов, заранее уверенный в агрессивных намерениях Тарасова и невозможно недовольный ситуацией, однако, медленно протянул повреждённую руку последнему. Мысль о переломе его действительно пугала. Анатолий Владимирович мягко пробежал пальцами по его кисти, поднялся чуть выше. Хотя они оба на дух не переносили друг друга, в профессиональной сфере Тарасов не позволял своим эмоциям вырываться вперед. Он безошибочно нашел то самое место, откуда боль расходилась по всей руке, и надавил. Кожа мгновенно покрылась мурашками. — Не беспокойтесь, перелома у вас нет, даже растяжения, — он аккуратно отпустил Балашова, — просто сильный ушиб. Эдуард Михайлович молчал. То ли его так обрадовало, что перелома нет, то ли удивило, что Тарасов не стал в отместку за многолетнюю холодную вражду причинять намеренно боль. Он особенно и не скрывал своего отношения к Анатолию Владимировичу, поэтому его недоуменный взгляд легко читался, словно открытая книга — он, казалось, был искренне поражён тем, что Тарасов не стремился ему навредить при первой же возможности. — Вас сопроводить к врачу? — нарушил молчание Калугин. — Или вот они лучше, — он кивнул головой на мнущихся возле двери хоккеистов. — Да нет, спасибо, я как-нибудь сам. — Произнес Балашов, медленно вставая уже без кряхтения. — Всего хорошего. Трудно сказать, сколько в его голосе было иронии, но благодарность в его интонации также прослеживалась. — Простите нас, — как только дверь закрылась за Балашовым, сказал Валера, — Анатоль Владимирыч, мы правда не хотели ничего дурного… — Да что я-то! Вы как умудрились, расскажите мне? Или мало на тренировках устаете, что хватает сил в снежки играть? — Так ведь снег же, — словно малому ребёнку, пояснил ему Гусь, расплываясь в довольной улыбке. И всё по этой улыбке Анатолию Владимировичу было прекрасно понятно — и что они молоды, веселы и полны жизненного задора, им побегать и поиграть в снежки только в радость. И никак невозможно эту радость у них выбить ни тяжелейшими тренировками, ни закулисными интригами, ни даже аварией, которая стоила Тарасову, казалось, всей его жизни. Так что он по-хорошему даже завидовал ребятам, потому что сам в душе был молод, и общаться с юными людьми ему всегда нравилось. Это взаимодействие всегда заряжало его бодростью и энергией, и сейчас он ощущал, как душа наполняется чем-то светлым и чистым, как капель по весне. И не важно, что там за интриги плетут в комитете и сколько процентов правды в словах Балашова (а Тарасов в принципе допускал, что Эдуард Михайлович не мог быть абсолютно во всём неправ), тяжёлые мысли уже не одолевали тренера. Его ребята были не только победителями и лучшей в мире командой — они были его любимыми оболтусами. И это согревало сердце. — Март-то какой снежный выдался, — задумчиво глядя в окно, протянул Кулагин.