Так надо

На войне множество людей и всего две роли: тот, кто отнимает жизнь, и тот, кто ее отдает. Есть те, кто примеряют сначала одну, а потом другую. Есть и те, кому повезло не знать ни той, ни другой. Но есть и третьи — призванные жизни сохранять. — Андрей Викторович. Арсенин тяжело поднимает голову со сложенных рук. Сначала он смотрит на часы, автоматически отмечая, что спал три часа, затем — на стоящего рядом солдата. — Раненые, — словно виновато говорит тот. Арсенин кивает. Он не слышит рева грузовиков, а значит, они еще далеко. К тому времени, как три неуклюжих машины въезжают во двор, Арсенин успевает умыться и хлебнуть крепкого чая. Солдаты выгружают носилки. Арсенин подходит к первому раненому и морщится. Мальчишке едва ли есть двадцать. Его грудь разворошена, удивительно, что он до сих пор жив. Гимнастерка пропитана кровью, слева ткань прорывают острые обломки ребер. Из раны выпирает что-то серо-синее, наверное, легкое. Мальчишка сипит, и кровь пузырится на его губах. Он бледен, словно уже труп, но грудная клетка еще судорожно вздымается, влажно клокоча и булькая. Арсенин даже не опускается осмотреть рану. В госпитале мальчишкой занялись бы в первую очередь как самым тяжелым. Однако здесь — фронт и задачи иные. Мальчишке не помочь, а возиться с обреченным — значит отнять время у других солдат, тех, кого можно вернуть в строй. — Туда, — Арсенин кивает вправо, и носилки волокут в сторону. Он подходит к следующему. Этот в сознании, но лучше бы не был. Он не кричит, но, как безумный, все время стонет: «Нога, нога, нога…». Словно в контраст с предыдущим мальчишкой перед Арсениным рослый мужчина, правильнее даже сказать — мужик, бородатый и крепкий. Вместо правой ноги у него культя. Кость торчит из раны, а ошметки мышц болтаются, когда носилки ставят на землю. Рану даже не удосужились перевязать. Арсенин ослабляет жгут, и алая кровь тут же струится из раны, забрызгивая все вокруг. Мужик замолкает, но, едва Арсенин снова затягивает жгут, хватает его за руку. — Нога, — громко шепчет он. — Нога, доктор! Арсенин не отвечает, наскоро бинтует рану, лишь бы скрыть обнаженную плоть, затем велит санитару сделать укол морфина и кивает влево. Этот отправится в госпиталь. Арсенин осматривает ряд носилок, опытным взглядом определяя, кто слишком тяжелый, а кому помощь можно оказать прямо здесь. Совесть кричит, что это неправильно. Нельзя оставлять людей умирать, ничего не сделав. Разум очень быстро ее затыкает. Так надо. Двадцать пять человек. Цифра кажется смехотворной по сравнению с тем, сколько людей сейчас воюет за Союз. Для Арсенина это много. Он вымотан и хочет есть, спать, но больше всего — вымыться. Банально вымыть руки с мылом и залить сверху спиртом. Еще лучше — принять внутрь. Арсенин возвращается к своей палатке мимо тех носилок, которые отверг сразу. Мальчишка с раной в груди лежит неподвижно. Грудь больше не вздымается, а в ране уже копошатся мухи. Надо велеть убрать тела погибших, мимоходом думает Арсенин. Это вовсе не те мысли, которые должны возникать при взгляде на мертвого парня, которому он не помог. Вот только разум научился подавлять совесть. Арсенин быстро обедает, потом заполняет бумаги. Солдат заглядывает к нему и снова неловко улыбается. — По рации передали готовиться, — говорит он. — Скоро еще раненые будут. — Как скоро? — Часа три-четыре. — Разбудишь меня. Арсенин устраивает голову на скрещенных руках. Не отпускает мысль, что есть те, кто жизни отнимает, есть те, кто отдает. Он же спасает одних, обрекая на смерть других. — Так надо, — шепчет Арсенин, засыпая.