Я всегда выполняю свои обещания

Рано… Очень рано. Я сплю. Я пытаюсь спать. Я очень стараюсь. Через пелену сна я чувствую очень сильное беспокойство и страх. Резко в ушах звенит девичий крик, и я падаю на пол. Судорожно сжимаю виски, в горле пересохло так сильно, что вот-вот вырвет. Таращу глаза в полумрак комнаты и ничего не понимаю, абсолютно ничего. В мозгу шумит, из глаз непроизвольно льются слезы, а из носа тонким ручейком струится кровь, с левой стороны груди появилась багровая борозда, как от ожога. Мне больно и я боюсь, мне хочется спрятаться, куда угодно, лишь бы меня никто не нашел. А я ведь все вижу и слышу. Вот рядом взрывается бомба, нет, не рядом со мной, где-то там, далеко, я непроизвольно заслоняюсь от невидимых осколков. Я слышу стоны и мольбы о помощи, какие-то солдаты прижали к стенке дома двух девочек, они еще такие маленькие, им не больше четырнадцати. На землю падают обрывки одежды, в их глазах отражаются безмолвный крик и животный страх, они зовут маму, но она не придет, уже не придет… Я с трудом доползаю до своего письменного стола, мне требуется огромные усилия, чтобы встать. В глазах темнеет, чувствую удушливый запах, что-то горит. Я еле дышу. Волосы вспотели и плотным шлемом прилипли к голове. Я слышу тихий плач Наташи, удивленно оборачиваюсь и ищу её стройную фигуру в потемках моей комнаты. От резкого поворота шеи, теряю равновесие и грудью падаю на стол. Настольные часы показывают 4:27 утра. Мне так плохо. В голове снова голоса, много, им страшно, больно, горько, к горлу подкатывает ком. Над ухом слышу шепот, слабый, но тот, кто это говорит, пытается меня успокоить. «Ванька, слышишь меня? Тебе больно? Мне тоже очень больно, - говорящий всхлипывает, по голосу слышно, что еле сдерживает слезы. - Ты приготовься, хорошо? Ты только обещай, что сделаешь Людвигу больно, так больно, как мне и тебе, обещаешь? Я его задержу… Я постараюсь, - всхлипывает. - Он страшный, здесь так темно… Вань, я боюсь, забери меня, умоляю. Пахнет смертью, железом, и на стенах так много крови. Я боюсь, но не отступлю, я люблю тебя, не забудешь обо мне?» Нежный шепот прекращается, я слышу резкий свист пули, на эти секунды мое сознание было там. — Ната-а-а-а,- вырвалось хрипло из моей груди. Сжимаю челюсти до боли, кажется, я прокусил изнутри щеку, но сейчас мне наплевать, я встаю. Нет, я поднимаюсь. Сплевываю кровь и гневно сжимаю какие-то бумажки на столе, теперь такие не нужные. И я повторяю себе под нос, как молитву, как обещание, как клятву: «Добро пожаловать, гость дорогой и… Сдохни.» *** 18 июля 1941 года. Я рядом со Смоленском. Появилось подкрепление, девушки, я открыл рот. Они красивые, даже слишком. Вечером я проходил мимо их казармы, лично распорядился, чтобы им выдали отдельный угол, подальше от мужиков. Видел я уже, как они гоготали вслед медсестрам. Прохожу мимо окна, слышу, кто-то плачет, я аккуратно вовнутрь заглянул, чтобы не увидели. Ко мне спиной сидит девушка, руки к лицу прижала и всхлипывает, худенькая, плечики дрожат. Рядом кривые ножницы лежат, а на полу её коса рыжая лежит, длинная, густая. Девушка шепотом повторяет: «Ну кто теперь меня замуж возьмет, уродину?» 5 ноября 1941 года. Я в Москве. Вчера ударил сильный мороз, почему-то мне стало чуть-чуть легче, может, Бог сжалился надо мной? Вряд ли, я не верю в него. В городе более-менее улеглась паника, всё замерло в каком-то страшном ожидании. 12 июня 1942 года. Я точно не знаю, где я нахожусь. Вроде бы где-то на Кубани. Очень тепло и мирно, уже почти неделю никто не нападал на наш отряд. Я с любовью смотрю на эти зеленые луга и вековые деревья, мне даже не верится, что сейчас война, а моя спина превратилась в сплошное месиво. Порой мне кажется, что меня долго и упорно таскали за шиворот по колючей проволоке. В последнее время я стал замечать, что у меня пропадают рубашки, я не шучу. Как только выстираю и повешу сушиться, одна или две пропадут. Сегодня я увидел, что очередную мою рубашку утянула прекрасная девушка с большими синими глазами. И тут я понял, зачем дамам могла понадобиться одежда, в которою, в принципе, могут в втроем влезть. Дни-то у них женские бывают, а за ватой и бинтами у нас строгий надзор. Вечером я сходил к капитану и попросил выделить мне пару лишних рубашек. На мое объяснение: «Для девчат.» Он удивленно поднял брови, а потом застенчиво кивнул. Понял, человек-то уже не молодой. 23 августа 1942 года. Я в Сталинграде. Много крови, много боли, много пустых гильз от патронов на земле, много трупов, много багровых пятен на стенах,слишком много смерти, ею тут смердит. Бои идут за каждую улицу. В городе страшно. Если ад есть, то я уже побывал в нем. Сегодня на улице встретил мальчишку, лет восьми. Грязный, босой, худющий, стоит в углу подворотни и что-то к груди прижимает. Я думал, что ранен, подошел. Потом смотрю: котёнка прячет, рыжего, еще глазки голубые и пух на шерсть не сменился, пищит. А мальчик его словно ребенка грудного убаюкивает, колыбельную шепчет. Я думал, что разучился плакать, я видел так много смертей, душа загрубела. А этот мальчонка пробил её. Я встал на колени и обнял его, бережно, чтобы котенка не задавить, и сжал челюсти, чтобы не зарыдать в голос. Я стоял так долго, пока мальчик не спросил: «Дядя военный, у вас творога нет? Или молока?» 4 февраля 1943 г. Я все еще в Сталинграде. Бои кончились, но мне все равно очень больно, все тело ломит. Вчера рвало кровью. Земля ей тут пропиталась так сильно, что алые лужи на улицах уже никого не удивляют. Сегодня мне пришло письмо от мальчишки с котенком, мальчика, кстати, Яшей зовут, не представляю, что за чудо произошло, но письмо дошло так быстро. Я еще тогда лично умыл и накормил их обоих, собственными руками посадил его в кузов какой-то тарантайки, чтобы увезла их подальше от этой бойни. Яшка пишет, что вступил в партизанский отряд и кота назвал Мурзиком, тот растет очень быстро. Еще пишет, что взрослые дяди-офицеры сделали кота чем-то вроде своего талисмана. Также написал, что местная медсестра Аня его вечно причесывает и заставляет руки перед едой мыть, ему это не нравится. Но говорит, что она хорошая, на маму похожа и пахнет от неё,как от мамы, домом. Дочитав его письмо мне стало так тепло и ... и... и... Светло внутри. 5 мая 1943 года. Я в какой-то деревушке, не знаю, в какой. Меня нашли партизаны, сказали, что у меня была сломана нога и прострелено легкое. Сейчас ночь, рядом со мной лежит какой-то мужчина, весь в ожогах, не доживет до утра. К нему подошла сестричка, девочка, лет семнадцать от силы: волосы у нее красивые, густые ,черные, блестящие, личико доброе с легкой россыпью конопушек. Я сделал вид, что сплю. Она к раненому тихонько подошла и шепотом спросила, не хочет ли он чего, тот улыбнулся и хрипло сказал: «Сестричка, я так давно жену не видел, выполни последнее желание: поцелуй на прощание и грудь покажи.» Сестричка смутилась и минуту простояла в нерешительности, потом наклонилась, легонько скользнула губами по губам умирающего солдата. Выпрямилась, раскраснелась так, что в полумраке комнаты её уши можно было разглядеть. Потом резко и с хрустом рванула пуговицы видавшей виды рубашки. Утром солдата не стало, но он умер с улыбкой на губах. 19 июля 1943 года. Я в Курске. Я не в самом сердце боя, танки не люблю, из-под него столько мяса лезет. Мы сидели в окопах, на нас ехали танки, я дрожал или это земля дрожала подо мной? Все ждали сигнала атаки, ожидание тянулось дьявольски долго. И тут, парнишка, который сидел рядом со мной, выпрямился в полный рост и как заорет: «Ну, вы и трусы!», и пошел, один. Раздался звук пулеметной очереди, и парня не стало. И вот тут грянул бой. Я подбежал к нему, всю его грудь исполосовала кривая линия ровных дырочек. Каска слетела и льняные волосы на грязной земле смотрелись как-то,не знаю, неестественно страшно и красиво. И тут я понял, что не парень это был, а женщина. 27 июля 1943 года. Курск. Я снова на поле боя, уже все кончилось, по крайней мере, здесь. На руках у меня умирает мужчина, я даже до сих пор его имя и фамилию помню: Антон Ряжев. Ему пуля попала в горло, он умрет, сейчас, быстро. Я смотрю в его туманные глаза, как же мне больно… Чувствую, он тыкает мне в руку клочком бумаги. Я принимаю его и разворачиваю. Письмо из дома. Видимо, прямо перед атакой пришло, не успел прочитать. «Антон, ты только не умирай, пока я не дочитаю, хорошо?» - сказал я дрожащим голосом, глаза наполняются слезами, а в горле ком. Ряжев как мог кивнул. «Дорогой Тоша, - начал я, - Пишет тебе твоя мама, я очень сильно тебя люблю и жду, когда ты вернешься». После этих строк мне стало так горько, так обидно. Пока я читал, Антон жил, несмотря на все законы мира, он жил. Как только я дочитал, он мне улыбнулся - поблагодарил, его серые глаза потухли. Я взвыл от несправедливости, боли и огромного, съедающего чувства отчаянья. Боже, ты есть? Осень 1944 года. Я присоединился к отряду партизанов, они обещали провести меня до штаба, я по своей глупости отстал от своих и заблудился в лесу. По пути нам попалось маленькое село, над ним клубился тяжелый и черный дым. Один из партизанов сказал, что сегодня они отбили его у немцев. Чтобы быстрее дойти до своих, нужно было пройти через село. Пока мы шли, я прятал лицо в шарф, мне надоело видеть весь этот кошмар, лучше делать вид, что не замечаешь. Мы остановились. На мой немой вопрос старший кивнул куда-то в сторону. Я посмотрел туда. Девушка красивая была. Её распяли, как издевательство, ей выкололи глаза, облили грудь кислотой, а потом прибили к самодельному деревянному кресту. На ветру колыхались неровные тонкие пряди седых волос. — Наська, хорошая партизанка была, да и девка приличная, чистая, а пела-то как… - начал старший и сплюнул на землю,- а волосы-то были ниже плеч, густые, русые, что ж они с красотой русской делают?! На лице отразился гнев и... горькая обида. 8 мая 1945 года. Ночь, я в Берлине. Победа. Ната, я отомстил, за тебя. За Олю. За партизанку Наську. За солдата с ожогами. За тех двух девочек из Бреста. За всех детей, которые потеряли родителей. За родителей, которые никогда не увидят своих детей. За девушек, которых после войны считали блядями. За инвалидов. За невест, которые так и не смогли надеть свадебное платье. За выпускников, которые не погуляли на выпускном бале. За боль. За страх. За смерть. За кровь. За все.