Как в самом плохом фильме

«Раз люди кончают самоубийством... значит, существует нечто, что хуже, чем смерть. Поэтому-то и пробирает до костей, когда читаешь о самоубийстве: страшен не тощий труп, болтающийся на оконной решетке, а то, что происходило в сердце за мгновение до этого». Симона де Бовуар

Мы так часто шутим про самовыпил, что нас пора определить в психушку. В одну палату; потому что стоит нас разъединить — мы точно самоубьёмся. Мы обсуждали все способы окончания своих историй, мы знаем, как поступить, даже если у нас не останется ни шнурков, ни пуговиц. Нам нужно быть вместе: мы давно сошли с ума, а сумасшедшим нужно держаться группами, чтобы не умереть. Нет. Группой надо держаться только им, а мне вполне хватает компании из самой себя; и честно признаться: я давно устаю от их общества, но только куда их деть? Друзья детства, с ними я прошла через огонь и воду, мы столько пережили вместе, а я от них вдруг устала. Не знаю, когда это произошло: может, год назад, а может, два, или это всегда так было, или случилось только сейчас. Так что, если меня посадят в отдельную палату от них, — я, скорее всего, буду даже счастлива. — Неля, а ты знаешь, что если сыпать столько кофе в кружку, сердце однажды придёт к тебе и спросит: «Ничего, что я без стука?» Ира. Вечно пытается окружить меня какой-то странной заботой. Иногда кажется, что она просто играет роль лучшей подруги: ставит лайки в соцсетях, звонит по нескольку раз на дню, говорит, что я много курю, много пью кофе, а на работе не жалею себя; читает то, что читаю я, смотрит то, что смотрю я, — чтобы нам было о чём поговорить, чтобы мне было с кем обсудить. Казалось бы: мечта, а не подруга, и чего меня не устраивает? Да нет, меня всё устраивает. Действительно — мечта. — Ничего, — отвечаю я. — Не люблю, когда стучат. Ира заливается смехом. Она всегда будет смеяться над моими шутками: смешными и несмешными, чтобы мне не было неловко. — Ещё и без сахара! Как ты это пьёшь? Макс. Только нам известна его серьёзная, депрессивная, тёмная сторона; в другом окружении он превращается в шута; он и есть шут по профессии — радиоведущий. Однако сколько раз мы возвращали его из состояния наркопьяни? Принято не вспоминать. А ещё принято не вспоминать, почему он остался с Ирой, хотя всё время был со мной — иначе всё рухнет к ебеням. Мы же друзья. — Ртом, — отвечаю я, а Ире всё ещё смешно. — Коньяку ещё добавить – и совсем круто будет. Женя. Мой куратор по самовыпилу. Кажется, если я решу выйти в окно — он только и скажет: «Ну, шагай», а то и подтолкнёт. И когда приедут мусора и медики, скажет: «Ну, она сама, я ей не стал мешать». Глупости. Не скажет он так, конечно, и не толкнёт. Остановит. Выглядит он только так, будто всегда готов подать мне лезвие для вскрытия вен. Захотела с ним развестись — согласился; захотела съехать — пожалуйста; вернуться? Нет проблем. Хочешь кислоты? Найдём. Все достали? Уедем или «напьемся вместе так, чтоб больше других не видеть». Свободные отношения с тонной цепей и оков. — Но у нас только ром! Верг. Стучит по столу кулаком, смеётся. Чемпион по реальным попыткам самовыпила. Мы постоянно звоним ему, приезжаем в гости, так как пару раз вытаскивали из петли. Всё время боимся, что третий раз не успеем. Он давно запутался в своей жизни, как муха в паутине, и всё ждёт, когда же паук его сожрёт. «Но паук сыт по горло остальными», — говорит он, когда напьётся до невменяемого состояния. Вот сейчас, часа через два, он это и скажет; у нас сегодня очередной праздник, и Верг напьётся до потери сознания. Он пьёт, чтобы убить себя, он мечтает об алкогольной коме или о том моменте, когда не будет помнить себя и вновь накинет петлю на шею. — Что там, в паблике, гляньте, — сажусь за стол, но ноутбук гуляет по рукам: мы админы крупного паблика по интересам, нам всегда надо быть онлайн. Ноут у Верга. — Да какой-то феминистке мем не понравился, — говорит он. — Очередной жирухе? — Ира реагирует не без сарказма. — О не-е-т, — продолжает Верг, едва не хохоча. — На своей личной странице она утверждает, что не жирная, а интересная. — Ну, может, интересная, — комментирую спокойно, но ситуация меня бесит: стоит кому-то пойти против нас, они начинают как в детском саду: этот жирный, этот тощий, а тот — тупой. — Ну да, она не безобразная жируха, которая наплевала на своё здоровье в угоду хавчику, она — феминистка, — и Макс туда же. — Только за чьи права она борется? За права толстых баб в лосинах леопардового окраса около KFC? — Ира; это она так шутит, и мне стоило бы хотя бы улыбнуться, но улыбка выходит слишком печальной. — За то, что толстым бабам — мужики не нужны, — и я вновь становлюсь частью этой группки сумасшедших, хоть и не высказываю своего давно сложившегося мнения о феминизме и подобных бабах. — Мне как бы тоже интереса нет к ним лезть, — Верг шутит очень громко, чтобы все услышали. Услышали все. Все смеются. И даже я делаю вид, что мне смешно, и Женя, и Ира, и Макс. — Миниатюрных, знаешь, почему быстро разбирают? — вдруг обращается ко мне Макс. Устало закатываю глаза. — Опять секс. Пизда у них уже, да? Верг едва не выплёвывает ром-колу, Ира снова ржёт, Женя закуривает, но видно — и ему смешно; растерялся только Макс. — Ладно, это тоже, — наконец находится он. — Нет, всё равно, — на помощь мужу спешит миниатюрная Ира. — Много стало стрёмных баб, которые качают свои права. А стоит мне завести шарманку на тему «все мужики — козлы» — Ира заговорит совсем по другому, и даже будет защищать стрёмных баб, потому что только они не пытаются угождать патриархату; она превратится в такую ярую феминистку, что могла бы возглавить целое движение, но… Это если я буду рядом и буду подбрасывать дров в эту тему. — Ну, а как же вот это… Нас ещё в школе учили же, — слова я помню плохо, так как кофе ещё не убил действие алкоголя на мозг; тем не менее, цитирую: — «Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?» — Такие не сосут! — Верг разворачивает ноут ко всем нам, демонстрируя фотку той, что посмела высказать своё «фи» под нашим мемом. Действительно: жирная и стрёмная. Всем смешно, но я ж не Макс, я не растеряюсь. — Вы им не даёте? — перекрикиваю их громкий ржач. — Боитесь, что за сосиску примет и сожрёт? Ира хохочет ещё громче, бьёт по столу — у неё истерика; а вот парни почти замолкают. Бинго. Джек Пот. — Бля-я-я, — тянет Ира сквозь смех. — Ну ладно бы: сарделька! А то… сосиска! — и роняет голову на стол, продолжая ржать. — Да подрочить — дешевле, — не сдаётся Верг. — Кроме резины ещё ж и пакет ей на голову купить надо! — Пакет пять рублей стоит, жмот, — продолжаю я, выходя из-за стола. — Ага, и резинка — четыре сотки! — Макс. — Ладно, я пойду спать; разговор про секс с жирухами утомляет даже меня, — и смысла в этом разговоре нет совершенно никакого. Верг кричит, что я ухожу на самом интересном месте; Макс говорит, что это Верг виноват; Ира говорит, чтоб они вели себя тише: я ушла спать, мне надо выспаться. Женя идёт за мной. — Тебе плохо? — останавливает он меня на пути в комнату. — Да не, кофе не действует, меня рубит прям, я так за столом усну, — открываю дверь в комнату. — Забей, я включу музыку и усну, — закрываю дверь, оставив его там, с ними. Открываю окно. Я устала от их общества и просто хочу побыть одна, но куда проще придумать какую-нибудь причину. Городская прохлада, напротив меня — такой же дом, окна горят и не горят; кто-то выходит на балкон, как и я, закуривает и выпускает дым вверх, глядя на ночное небо. Стоит шагнуть и — вдребезги. Точка. Больше ничего не будет, только тьма. Жаль только родителей — они этого не переживут; жаль Женьку — будет винить себя; жаль друзей — им будет грустно. А себя не жаль. Ненаписанные стихи, рассказы, романы… А зачем? Что мне это даст? Да ничего. В лучшем случае — творческая тварь, материал по которой будут собирать краеведы, и больше никому не будет до меня никогда дела; в худшем — и этого не будет. И при всём этом всю свою жизнь я положила на этот бред: стихи, рассказы. Кому они нахер нужны? Зачем? Сколько раз я думала о том, что только это и не даёт мне спокойно сделать шаг навстречу тьме? Вот допишу — и можно умирать; но не умираю, потому что придумываю новую историю; словно специально, и чем длиннее — тем лучше. Насколько скучна и однообразна жизнь, если ты решаешь стать писателем, чтобы прожить чужие жизни своих персонажей как свою? Сколько жизней было у меня? И все мои героини — куда смелее. Каждая из них нашла бы в себе силы плюнуть на всё это и сделать шаг, покончить с собой, уничтожить выдуманный мир. А меня останавливают очередные аргументы в пользу жизни из жалости к остальным: мы пили ром; в моей крови найдут алкоголь, друзья — продолжают пить; их замучают допросами: — Что вы делали в этот вечер? — спросит один мент. — О чём говорили? — поинтересуется второй. — Почему она вышла в окно? — спросит один из понятых; просто так, чтобы сплетни по району разнести. — А может, это вы её выкинули? — продолжит один из мусоров. Друзья, конечно, убитые горем, будут говорить, правду: — Ничто не предвещало беды, — скажет Ира, давясь слезами. — Она шутила, как обычно, была весёлой, — пожимая плечами, ответит Макс. — А потом пошла спать, — заключит Женя, понимая, что в этот момент он ещё мог меня спасти. — Может, вышла покурить и споткнулась или уснула на ходу и вывалилась? — предположит Верг. Его назовут дураком, но по итогу они так и решат, и никто не будет думать: что же случилось на самом деле. В это, со временем, поверит даже Женя и перестанет себя обвинять в том, что случилось. Сколько же будет проблем из-за этой моей финальной точки. Но мне ведь должно быть всё равно, верно? Почему я должна оставаться здесь ради других, если мне настолько плохо? Может, хватить жалеть этих других? Жизнь — ничего не стоит. Раз — и всё. Спичка вспыхнула, спичка погасла. У меня есть всё для нормальной жизни, но нет ничего для той, которую я выдумала. А это ещё один аргумент для того, чтобы все решили: упала с балкона по пьяни. — Чёрт возьми! Как обидно! Такая молодая, и упасть пьяной с балкона! — скажет один сосед. — Писательница же! Все они, эти писатели, такие: вешаются, вскрываются, бухают, как свиньи, — будет говорить другой сосед, а в пример сможет привести только несчастного, заклейменного Есенина. Ни жизнь, ни смерть — не имеют смысла, но смерть манит больше своей неизвестностью. Вот бы вернуться и написать о ней книгу, но она никого ещё не отпускала, она не хочет, чтобы о ней знали все остальные. Она самодовольна, она самодостаточна, ей не нужны книги про саму себя. — Пишите о жизни! — кричит она и смеётся в лицо. — Пишите, пока у вас есть такая возможность! Пока я не решила, что вы сказали всё, что могли сказать! Смотрю вниз, сидя на перилах, болтая ногами на улицу, и голова кружится — я всегда боялась высоты, а сейчас — нет. Видятся пустые глазницы черепа; представляется собственное тело на асфальте; истерики, крики, паника. Ужас! «А если выживу?» — подкрадывается мысль. Бывают ведь и такие случаи. Выживу и стану инвалидом. Смерть решит, что ещё рано. Любой нормальный человек сошёл бы с ума от таких мыслей, а мне — нормально. Меня оставили одну, я почти счастлива. Осталось только шагнуть — и всё. Однако я точно знаю, что не сделаю этого сегодня: ещё не дописана одна история, ещё не начаты две других — жить да жить. Делать вид, что живёшь и радуешься. Всё хорошо: друзья рядом, родители любят, истории пишутся, читатели есть, работу люблю, в деньгах не нуждаюсь, езжу отдыхать, посещаю концерты, слушаю музыку. — Неля? — вздрагиваю; это Женька; пытаюсь обернуться, но внезапно — как в самом плохом фильме — теряю равновесие, рука соскальзывает, опереться больше не на что. Хватаюсь за воздух, хоть за что-нибудь! Сердце вот-вот выпрыгнет! «Я не хотела сегодня! — мелькает мысль. — Нет!»