трасса сеул-альфацентавра

- Да пошло оно нахуй, ёбаное всё, - тихо говорит Чихо сам себе, и досадливо шмыгает носом, - ёбаное всё. Он садится за руль безликой дорогой тачки, ни марка, ни комплектация которой не имеют решительно никакого значения. Главное, что бак полон, а ключи уже в замке зажигания. Когда не очень правильно живёшь - всё на свете проебёшь. Вот такая простая считалочка. У Чихо проебал достаточно. Безликая тачка с места набирает приличную скорость, и Чихо делает музыку громче. Максимально громко. Потому что слышать собственные мысли - это то ещё удовольствие, если уж быть откровенным. А врать себе самому надоело уже нестерпимо. Асфальт под колесами дымится, а дорога впереди кажется, как минимум, бесконечной. На очередном крутом повороте Чихо выворачивает руль максимально, и смачно матерится, вытряхивая, не глядя, сигарету из пафосно черной пачки. - Спешишь, - гулко говорит сидящий на соседнем пассажирском Сон Мино, протягивая ему горящую зажигалку, и усмехается по-совиному. - Жизнь не дохуя долгая, - отвечает Чихо, и выдыхает густой маслянистый дым. Табак дорогой и пахнет хорошо. - Ты же не куришь на самом деле. - Зато, выглядит круто. Мино не комментирует ничего, хотя ему есть, что сказать. Но делать настолько бесполезные вещи ему как-то не комильфо. - Ну, - тянет он, поворачивая тумблер громкости на приемлемый уровень, - чо как? Как сам? - Да заебись вообще, - Чихо растягивает губы с зажатой между ними сигаретой в широкую улыбку. - Так хуёво? - Совсем, - соглашается Чихо, и молчит после этого очень долго. - Херли ты прозорливый такой. Мино бросает «сорян», травит пару баек о своей новой жизни, которая, выходит, не такая уж супер, как хотелось, но могло быть и хуже, а перед очередным поворотом мягко толкает в плечо и просит притормозить. - Мне дальше в другую сторону, - говорит он, и смотрит как-то странно. Словно ему неловко от этого, но так нужно. - Ну и катись. - Да не злись, - просит Мино и улыбается обезоруживающе. - Увидимся ещё. Чихо ждет, пока дружбан выкатится из машины, и опять дает по газам. Вокруг трассы собираются сумерки. Громкость опять на максимуме, окурок остается далеко позади, отнесённый бешеным встречным ветром. Думать не просто не хочется - страшно. Страх - это совершенно не то, на что Чихо подписывался. Трасса впереди всё ещё бесконечна. - Накурил-то, - хмурится следующий пассажир, - придурок. И слушаешь какое-то дерьмо. Чихо кривится, смешно и по-дурацки, как в давно когда-то оставленной юности, потому что он ненавидит, ненавидит, ненавидит, когда его лечат. Умник, блять, выискался. Но ничего не говорит. Потому что некоторым акулам лучше в пасть палец не класть. - И тебе «привет», Хёк. Квон Хёк смотрит так, словно дыры в Чихо сверлит, и они, дыры эти, зудят и пульсируют. Но это, почему-то, нравится. Гребаный мазохизм. Хёк всё сверлит, сверлит, а потом улыбается как-то так нежно, что ли, и Чихо плывёт. - На дорогу смотри, Шумахер. Такие тут повороты - как бы ни разбиться. - Хреновая трасса. - Ты сам её выбрал. И кривишь её сам. Ещё один знаток человеческих душ, мать его. - Сам, сам. Сам с усам. Ёбаное всё. - Бесишься, - констатирует Хёк, и сам прикуривает тоненькую ментоловую. - Куда мчишься-то? Чихо не отвечает сразу. И не потому, что слова подбирает, а потому что сам нихрена не знает ответ. - Вперёд, - наконец, неуверенно решает он. - Вперёд, Хёк. - А там что? Хёк смотрит насмешливо и как-то очень легко, Чихо от этого бесится, и до хруста сжимает пальцы на кожаной обшивке руля. - Тебе-то что!? - взрывается он. - Какого черта каждый встречный-поперечный считает своим долгом мне в кишки забраться!? Вперёд и вперёд, хоть для чего. Тебе-то со мной не по пути. Хёк спокойно докуривает свою тоненькую дрянь и хмыкает. - Как скажешь, Учи. На всё воля твоя, Учи. А теперь останови тачку. - Не называй меня так, Дин. Бесит, блять. - Не назову. Больше вообще никак. Квон Хёк выходит и отвешивает шутовской поклон. - Да здравствует король. - Я ещё не сдох, твою же мать. Чихо тянется и сам захлопывает пассажирскую дверь, и резко дёргает с места. Злится, конечно. Дорога под колёсами его безликой дорогой тачки то и дело петляет, впуская и выпуская из прокуренного салона самых разных пассажиров. Одни остаются надолго, иные - на пару минут, Чихо даже разогнаться не успевает. Их было шестеро, тех, кого он оставил там, в начале этого очередного пути. Теперь хрен его знает, что с ними, но это шесть отдельных и всё более незнакомых людей. Таких, как Чихо, связи тянут вниз. Таких, как Чихо, тянет вверх, в необозримую необъятную высь. Рождённый летать ходить не может. Вопрос только в том, что там на самом деле. Кто. Чего ради. Таких как Чихо всегда тянет из. Прочь. От. Туда, где не. Отсюда. И да, он знает, что проёбывается снова, снова, снова, снова, снова, снова, снова, снова, с.н.о.в.а. Потом пассажиры заканчиваются, и сигареты тоже. Первое хорошо, второе бесит. Хотя, он же не курит, на самом-то деле. Трасса делается совершенно прямой, и Чихо косит взгляд на пустующее пассажирское, на котором одна из ничего не значащих девчонок забыла розовый блеск для губ. Почему-то крохотный милый флакончик физически мешает жить, и Чихо рывком хватает его и вышвыривает в окно справа. Сумерки делаются голубичными и незаметно душат. Чихо не поднимает стекло рядом собой и выкручивает звук на максимум. Биты бьют по вискам, дрожью отдаются в позвоночник, потом снова вверх, до самых кончиков пальцев. Чихо коротко жмурится, бесится от того, что ещё громче никак не сделать. Чтобы вызвучило, выбило, вытряхнуло чертовы мысли прочь из головы, прочь, прочь. - Кёныч, блять, мудрая твоя рожа, хренли тебя нет рядом-то, когда так нужен. На других злиться проще, чем на себя самого, даже на самых близких святых. Чихо представляет, какое бы сейчас было лицо у Кёна, услышь он вот это вот всё. Недоверчивое сначала, а после - до спазма ржачно охреневшее. Он потом обязательно задал бы сакраментальный вопрос в духе «а не в конец ли вы охерели, досточтимый?». Кёныч всегда выражается витиевато и через задницу, но всё равно максимально понятно. И ругается нелепым матом, и осуждает, и рожу свою кривит брезгливо, а всё равно... Очередной поворот появляется настолько неожиданно, что Чихо чуть не летит ко всем херам вниз с обочины, в чернильную уже, непроглядную темноту. Только возвращаться нельзя, даже так. Ни со щитом, ни на щите. Чихо даже не пытается запомнить имена следующих пассажиров, просто говорит с ними, отвечает невпопад, соображает с сотню паршивеньких дешевых рифм, а потом сбрасывает скорость до законной, и закрывает все окна в ничего не значащей дорогущей тачке. А в какой-то момент и вовсе тормозит под знаком «парковка запрещена», и тяжело вздыхает, уложив руки на руль, а на руки тяжелую голову. - Какого ж хера... - тихо, как-то очень по-человечески жалостливо спрашивает он, а потом невесело усмехается и поднимает одну руку. - Не лечи, пожалуйста. Сейчас - совсем не нужно лечить. С заднего, всегда пустующего сиденья раздается короткий хмык. - Как скажешь, милый. Я не лекарь, насиловать не буду. - И на том спасибо. Он молчит, она тоже, и все те - настоящие, а она - в его голове, и черт его пойми, хорошо это, или плохо. - Ты опять проебался, да? - ласково спрашивает она, перетекая на переднее, пока-уже пустующее. - Опять себя грызёшь? Чихо молчит, пока она курит незнакомую цветную, ярко-розовую. - Ничего себе такая тачка у тебя, я погляжу. Чихо тихо раздраженно фыркает, она легко на это смеется. - Как ты меня называл раньше? - Не помню уже. - Вот и я. Лучше по имени, Чихо. Мне моё нравится, тебе твоё, так к чему чертей смешить? - Мне тоже твоё нравится, Марьям. Вот если бы ты была настоящей... - Если бы да кабы, - обрывает его Марьям и устраивает ноги на бардачке, своевольничает. - Волосы рыжие? - Открой глаза, и посмотри. - Рыжие? - Да. Чихо медленно поднимает голову, открывает глаза, и смотрит на неё, бесстыже рыжую (в крови это у них с Кёном, что ли?), спокойную, ничуть за годы не изменившуюся. - Паршиво выглядишь, - врет Чихо. - А ты ничего так, - врёт Марьям, - миленько. Вот именно, что «ничего». На последнем её слове Чихо вздрагивает, как на промозглом ветру. - Нихрена это не то, к чему я шёл... к чему собирался идти. Что за хрень ты куришь? Марьям смеётся, потому что пару десятков попутчиков назад что-то очень похожее спрашивал Хёк, и Чихо кривил морду. Марьям кривляется тоже, передразнивая его, совсем ещё юного, безбашенного, но чистого и трогательного, как едва начатая книга. - Ты давно не приходила, Марьям. Почему? Только постарайся не использовать слово «ненавижу», лады? О ненависти я и так знаю. Рыжая, что живёт только в его голове, надолго задумывается, а Чихо за каким-то дьяволом вспоминает Чихуна, Чихуна и его Букаху. - Мир такой спиральный, блять, всё одно и то же. - Сансара, - Марьям спокойно, как о само собой разумеющемся, пожимает плечом. - Колесо, все дела, ты, наверное, слыхал. Не приходила, потому что были дела. - Жила в чьей-то ещё голове? - В основном, в своей. Ты в курсе, Учи, что для меня всё ровно наоборот? Вроде того, что я живая, а ты картинка, ожившая в моей голове? - Не называй меня «Учи». Я не хочу быть картинкой в голове. Марьям опять пожимает плечом: - А я вот не жалуюсь. Но был бы ты настоящий... -Если бы да кабы, - Чихо вдруг смеётся, распрямляет спину, хрустит затекшей шеей. - Ненавидишь, серьёзно? - Шутовски, или даже понарошку. И да, кстати, эта дорога никуда не ведёт. Опять ты свернул не туда. Не хочешь возвращаться – так сворачивай. И поменьше пассажиров, Чихо, они тебе весь салон угваздали. И я буду звать тебя «Учи», потому что это мило. Не нравится, стань обратно собой, окда? Чихо слушает её, слушает и никак не может понять, почему же не хочет скандалить. Она же бесит, святый Иоан, до трясучки. Умная выискалась, чтоб её. Но ругаться не хочется. Чихо смотрит на неё долго-долго, а потом улыбается очень хорошо: - Спасибо, что пришла. Постараюсь не дать повода снова пропасть. Врёт, и оба знают это, но от просто слов даже - как-то хорошо. - Рассвет скоро, - зевает рыжая Марьям, - езжай домой - А он где? Ты в курсе? Марьям хмурится. Она и про себя-то, живую и настоящую, ещё не уверена. - Хрен его знает, Учи. Будем надеяться, что он в принципе есть, хоть где-то. А пока можешь просто остановиться в ближайшем мотеле. И ты знаешь адрес Кёна, пустит же. Мы с ним тебя всегда впускать будем, такая у нас, рыжих, судьба. «Всё» становится не такое уж ёбаное-проебаное. Чихо поворачивает ключ в замке зажигания, и делает музыку громче, потому что он остается один, и, в коем-то веке, ему от этого хорошо и очень спокойно. Он сворачивает на первом же съезде, потому что пора. Не просто искать, а уже найти себя. И успокоиться немного. И глядишь, любимая рыжая будет заходить почаще. OWARI