Fallout. Guilty for everything / Фаллаут. Виновен за всё

Мой путь был долог, но я не собирался умирать, не повидав того, перед кем был, по своему глубокому убеждению, виновен. Я не могу уже ходить так, как раньше, старческие ноги отказывают мне раз за разом, но я вижу свою цель, и я её достигну. Слава Богу, хозяин каравана, с которым я совершал переход, не имел ничего против того, чтобы я хоть изредка отдыхал на его повозках во время путешествия. Как, я ещё не назвал цели нашего перехода? Извольте, Нью Аррого, новый политический, военный и культурный центр не только Востока, как завистливо полагают некоторые, но и всего континента, что признают даже его противники. Поразительно, как один человек, пусть и Избранный, как его называют те, кто восхищаются им, сумел сотворить такую крепость всего за два года. А я знал, что он сможет. Я всегда это знал. Хотите спросить, каким образом я, старый нищий бродяга, причастен к самому высшему лицу на континенте? Я признаюсь вам, я ни разу его даже не видел. Да мне этого и не требовалось, я догадывался, что он должен был быть похож на моего старого знакомого, нельзя быть его внуком и быть другим. Может, мне это только кажется, но я думаю, что внук, кем является Избранный, даже превзошел своего деда. Тот Избранный, которого я знал, всё привык делать сам. А… а впрочем, обо всём по порядку. Время есть, до Нью Аррого ещё как минимум дня три. Есть возможность вспомнить всё, как оно было, не стыдясь хоть на этот раз самого себя в мыслях. Моё имя Михаэль Майерс, и я один из немногих оставшихся в живых выходцев из Убежища 13. Да, да, того самого легендарного Убежища, откуда первым вышел наш Избранный , испытал, я уверен, на своем пути дьявол знает что, поборол страх перед бесконечным пространством, сумел полюбить его, научился не бояться одиночества и совершенствоваться в условиях отнюдь к тому не располагающих. Да, это именно он сокрушил больного киборга с гипертрофированным чувством превосходства Мастера, внес в дисбаланс в начавшие формироваться властвующие силы разбитой Америки и спас своих близких и друзей Убежища. Пожалуй, главным для нас было отнюдь не последнее. Избранным стали восхищаться. Его начали обожествлять. И вот тут-то наш Надзиратель совершил стратегическую и роковую для него ошибку. Он прогнал героя. Впрочем, как я уже сказал, обо всем по порядку. Мне было тогда пятнадцать лет, и в отличие от своих сверстников, мне всегда было мало предлагаемой нам преподавателями и тренерами информации. Я не мог насытиться однообразными знаниями, расписанной по часам недели и определенным с рождения предназначением. Я не хотел быть техником, не горел желанием работать на складе, ненавидел разработки и был уверен, что никогда не смогу кого-либо чему-либо обучить. Конечно же, я ни в коем случае не был безграмотным лентяем, нет. Скорее, я знал слишком много для своих лет, и мне было скучно повторять то, что для других являлось новшеством. Я преуспевал во всех областях знаний, но звание лучшего ученика Убежища мне мало льстило. Я знал каждый уголок трех уровней Убежища, и не мог назвать ничего, что вызывало бы у меня интерес к жизни. Кроме одного, пожалуй. Единственным, что было мне неведомо и что манило своей недоступностью и многогранностью, был внешний мир. Знаете ли вы, каким магическим смыслом обладали для нас, подростков Убежища, эти слова? Внешний мир. Нет, вам, пожалуй, всё же сложно понять…Эдем. Для нас это был наш таинственный Эдем. Взрослым было намного легче: повседневные заботы съедали львиную долю их эмоций и мыслей, практически полностью отвлекая их от собственных фантазий. Их время прошло, и они ничего не успели сделать. А может, слишком поздно это осознали. Я же стал взрослым слишком рано, хотя и не был этим недоволен, отнюдь. Я иногда задавал себе вопрос: что было бы, если бы я был на йоту глупее? Ответ приходил мгновенно: после достижения переходного рубежа, шестнадцати лет, меня бы завербовали в какие-либо рабочие, и моя жизнь была бы предопределена. Мечты остались бы мечтами. Но мне было пятнадцать, и я отчаянно боялся становиться взрослым, когда уже нельзя думать свободно. Я очень хотел жить так, как было описано во многих книгах. Должен признать, не один я являлся вольнодумцем. Один раз я видел, как плакал наш главный конструктор, читая рассказы Джека Лондона. Люди сходили с ума по-своему. Некоторые образовывали клуб «по обмену дерзкими мыслями», как называл их Надзиратель; некоторые тренировались до одурения после учебы или работы, совершенствуясь в каждом миллиметре и без того обученного тела; некоторые проводили тихие одинокие вечера в своих отсеках. Я относился ко второй группе, но в отличие от них, точно знал, что и зачем мне лично понадобиться. Я торопился как мог. Я знал, что мое время на исходе, и что до моего совершеннолетия оставалось меньше четырех месяцев. Нельзя сказать, что в Убежище было плохо. Что вы! Учеба, спорт, кинозал, библиотека, компьютерный зал, праздничные вечера с дискотеками, - всё это у нас было и строго соблюдалось, дабы ни один из живущих в Убежище не чувствовал себя одиноким. Я сам, кстати, едва находил время побыть одному. В этом не было ничего удивительного. Попробуйте найти в закрытом населенном пространстве безлюдное место! В спальном отсеке надолго задерживаться тоже не приходилось, потому как я ненавидел участливые расспросы приходящих навещать одноклассников: может, Михаэль, тебе нехорошо, заглянешь в медпункт? Идите вы!.. Медпункт… Меня называли Медведем. Мол, такой вот я необщительный, замкнутый и угрюмый, вид соответствующий: рожа кирпичом, тело перекачано, взгляд исподлобья. Глупости, я старался не отходить от их компаний, дабы не вызывать подозрений. Я и не вызывал! Меня любили девушки, не трогали парни, некоторые же, кому я мог это позволить, даже называли меня Медвежонком. Хоть прямой кишкой назвали бы, многого бы от этого не изменилось. Серьезных подозрений на меня не падало, и одно это уже было прекрасно. А я знал, что делать. Я, кажется, говорил, что для своих лет был очень умен? А ещё я очень хотел увидеть новых людей и пробежать к ним навстречу по прямой, не сворачивая, несколько миль. Свои мечты я привык воплощать в жизнь. Наши техники и конструктор любили меня за казавшийся искренним мой к их работе интерес, за исполнительность и постоянную помощь. Никогда не знаешь, что пригодится, и моё терпение и врожденный артистизм были вознаграждены. Вы не поверите, но план был составлен мною мгновенно, точно давно изученный сценарий. Будто сам дьявол помогал мне, – я знал точно, что надо делать и что мне для этого понадобится. Может, помогал аналитический склад ума, может, просто жгучее желание и ненависть к блестящим серым стенам Убежища. Итак, я начал думать. Я не смог бы открыть Убежище, даже если бы изучил все наши компьютерные коды, находившиеся у одного лишь Надзирателя, старого никудышного пня. Убежище мог открыть только он, старый никудышный пень, и с этим условием приходилось считаться. Что могло бы заставить его пойти на такие крайние меры? Вопрос о благополучии и безопасности вверенных ему людей. План готов. Конструктор говорил, что его всегда удивляло, что нам был доставлен лишь один водный чип, ведь должен бы быть предусмотрен какой-то запасной ход, случиться могло всё. Обычно все технические части хранились в нескольких моделях, это и наводило на мысль о том, что что-то было не так. Ну и чума с ним, причины меня не интересовали. Запасного чипа не было, и в непредусмотренном случае аварии воду можно было достать только в одном месте. Наверху, во внешнем мире. …Ту ночь я запомнил навсегда. Её я до сих пор считаю главной в своей жизни. После отбоя встретить кого-либо в коридорах было практически невозможно. Трое дежурных на уровнях сидели у отведенных им компьютеров, изредка поднимаясь, чтобы пройтись по кабинетам. Камер наблюдения было крайней мало, и те находились чаще всего в отключенном состоянии. В самом деле, рассудите здраво, кого нам опасаться? Самих себя? Глупости, кто же захочет вредить тем, кто делит его еду и жилище? Даже я был не до конца уверен в том, что всё пройдет гладко и никто не пострадает – поверьте, этого я бы не хотел. Но я точно знал, что должен это сделать. Поднявшись на турболифте на третий уровень, я почти бегом преодолел расстояние коридора и остановился широкой металлической дверью. Вход в центр управления был всегда открыт, Надзиратель говорил, что мы должны научиться доверять друг другу. Доверяй, дряхлый козел, доверяй и дальше, может, однажды тебя зарежут во сне, предварительно отрубив сигнализацию, которую ты, доверчивый, ставишь на дверях своей спальни каждую ночь. Я скользнул в гудящий от множества процессоров зал и уверенно направился к пульту управления. Именно отсюда, не считая пульта самого Надзирателя, осуществлялся главный контроль над системами обеспечения Убежища. Осталось лишь ввести верные коды и чуть поколдовать над системным блоком, - и водный чип не смогут починить самые обученные конструкторы. Чип – дело деликатное, его поверхность требует особого внимания и чутких пальцев… Я улыбнулся, шагая к пульту. Внезапно выступившая из полумглы фигура заставила меня негромко вскрикнуть от неожиданности. Сердце забилось так часто, что я боялся – разорвется в груди. Человек тоже отшатнулся, только что увидев меня, и замер на месте. Мне показалось, что я узнаю его смоляные волосы и светлые глаза, но тотчас одернул себя: нет, этот выглядел несколько иначе. Этот мне только напоминал одного парня из шестого отсека. Это не он. Человек пошевелил губами, о чем-то спрашивая меня, но я не услышал ни звука. Я переспросил, он не ответил, внимательно глядя на меня. Потом он кивнул на пульт управления и вопросительно указал рукой в сторону. Я не понял, тогда он нетерпеливо шагнул ко мне, пытаясь, очевидно, схватить за руку и подвести меня к интересующему его предмету. Я вскрикнул ещё раз, уже в полный голос, потому что его побледневшая рука прошла сквозь мою плоть, не повстречав при этом ни малейшего препятствия. Я не почувствовал ничего, только небольшое напряжение, но это могло всего лишь отражать мое внутреннее состояние. Человек побледнел и взглянул на себя. Потом на меня. Снова шевельнул губами, кажется, извиняясь, и попятился к выходу. Тут только я заметил, как он был одет. Черная облегающая кожанка не скрывала ни малейшего изгиба мускулистого тела, покрытая шрамами рука лежала на рукояти необычного энергетического пистолета. Он открыл двери и скрылся в коридоре. Я, помню, тогда ещё долго простоял, глядя на свою руку. Нет, я не боялся, и даже был бы рад познакомиться с этим призраком поближе, если бы был уверен в том, что это не моя расстроенная фантазия и что этот человек не вернется вновь, ведя с собой заспанного Надзирателя. Но в коридоре было тихо, и я приступил к делу. Пальцы в тонких медицинских перчатках дрожали, едва попадая на нужные клавиши, перед глазами стоял от напряжения туман, но моя память не могла подвести меня. Руки боялись, но руки делали свое дело. Когда капля набежавшего на глаза пота упала, сорвавшись, на пульт, и внутри раздался долгожданный щелчок, я громко, не сдерживаясь, счастливо выдохнул, растягивая онемевшие губы в улыбке. Я не чувствовал себя преступником, как и не ощущал катастрофичности последствий своего поступка. Я просто знал, что поступить должен был именно так. А может, согласно Библии, моя судьба и в самом деле была предопределена. Я не знаю. На угловой панели заиграла красным небольшая продолговатая кнопка, и я быстро, какими-то судорожными рывками направился к выходу. Нужно было ещё успеть дойти до турболифта, пока дежурный не обнаружил сбой в системе. Впрочем, время у меня есть… Я побежал. Когда я узнал, кого Надзиратель посылает на поверхность, моё сердце обливалось кровью. Я забыл, я забыл, что мне ещё нет шестнадцати, впервые в жизни я пожалел о том, что мой возраст не соответствует требуемой норме. Что оказалось удивительным, – наверх посылали именно того парня, тень которого мне явилась той ночью. Я прекрасно помню его мужественное открытое лицо, на котором лишь светлые глаза выдавали беспокойство и скрытое возбуждение, его походку, когда он шёл к Выходу. Он, казалось, жил в ту минуту предвкушением свободы. Он уже был там. Я убежал и долго не мог успокоить дыхание: я знал, что он заслужил её, он был достоин своего будущего, которое могло оказаться не таким блестящим, как нам, подросткам, казалось. Опасности, говорил Надзиратель, опасности… Когда наш Избранный вернется, мы уже забудем об этом, и никто не сможет нас удержать. Мы уйдем. Ради этой мысли я и продолжал своё функционирование. …Надзиратель говорил и говорил, и его слова раздражающим жужжанием отдавались у меня в мозгу. Я знал, что в конце концов он проиграет борьбе с самим собой, и его истинная натура возьмет верх над здравым разумом. На моей памяти он ещё никогда и ни с кем не советовался. По правде, не делал этого и сейчас, главный конструктор лишь выслушивал его, понуро кивая головой. А что он мог сделать? Ничего, всё за него сделал я. Когда сутки назад я понял, что Избранный вернется с победой, – он уничтожил Мастера, разрушил гнезда его детищ-мутантов, достал нам воду, открыл путь наверх, - и что Надзиратель хочет замять это дело, сделав его героем посмертно, во мне всколыхнулась смутная, но вполне объяснимая тревога. Надзиратель не хотел больше отпускать Избранного – отныне он собирался взять его под самый жесткий контроль. Избранный навсегда останется в Убежище. Не такого результата я ожидал, если честно, и на такой героизм Выходца из Убежища, как его уже окрестили, не рассчитывал. Это ничего. Конечно же, герой был очень, очень рад вновь оказаться среди своих людей, в родном месте. Впрочем, в само Убежище его так и не пустили, и для большинства время его возвращения осталось загадкой. Кажется, на поверхности не так уж хорошо, по крайней мере, желтая от общего отравления и проникающей радиации кожа говорила именно об этом. О молчаливом красноречии разбитого лица, искалеченного тела и сломанных костей я не хотел бы упоминать большей частью потому, что даже при беглом осмотре его тела начинало казаться, что в Убежище не так уж и плохо. И я тут же понял, что должен делать. Надзиратель хотел оставить всё, как было, и только он один уверен, что это всё ещё возможно – на самом деле, это лишь отчаянные старческие мечты. Один из нас покинул заключение, один из нас побывал там. Конечно, внешний вид вернувшегося героя не побуждал на подвиги, многие начали сомневаться, но я им этого не позволю. Я слишком много ждал, и сегодня мне исполнялось шестнадцать лет. Если я этого не сделаю сейчас, завтра моя жизнь разрушится. Я умею убеждать. К обычно молчаливому, угрюмому и скрытному Медведю прислушивались. Я редко разговаривал с людьми, но говорил только то, что было необходимо в этот момент сказать. Они слышали от меня то, что им было надо, и только тогда, когда это было надо мне. Меня выслушали и на этот раз. Надзирателю доложили о вновь возникающем бунте, о том, что люди гордятся своим Избранным и хотят быть похожим на него, своего кумира. Надзиратель был стар и глуп, но выводы делать умел. Чего нельзя сказать о его дееспособности, ибо он решил прогнать Избранного прочь из Убежища. Нельзя сказать, что такое решение было лишено смысла. Нет раздражителя – нет реакции. Но раздражителем был не только он… …Когда мы смотрели, как израненный человек медленно, сильно припадая на сломанную ногу, уходит в бескрайние просторы пустынь, многие девушки плакали. К установленному на поверхности монитору требовался особый допуск, но конструктор был вместе с нами, и на лице его отображались гнев и жалость. Он встал из-за монитора, на котором всё ещё видна была фигура нашего Избранного, и сказал: - Так ли мы благодарим нашего спасителя, братья? И ничего не сделаем, мирясь с жестокостью нашего Надзирателя? Где же наша демократия, в таком случае? Ради чего мы жили столько лет? Чтобы не дать нашим детям возможности повидать землю? Я первым развернулся и направился к центру управления. За мной пошли не все, но и этого количества хватило, чтобы собрать группу, достаточную для того, чтобы зайти в центр. Надзиратель отключал главный пульт управления, я видел, как погасли злые огоньки внутри автоматики. Он был безоружен. Конструктор начал говорить, обвиняя Надзирателя, требуя исправления ошибки. Надзиратель тяжело вздыхал, но я заметил, как его рука тянется к кнопке повторного запуска автоматики. Я не выдержал. Зло, которое во мне, потребовало выхода, и я, закричав, бросился вперед, на его так надоевшую всем недоступную вышку. В тот момент я был согласен умереть, только бы не видеть больше ни этих стен, ни потолка, ни старика в этом ореоле. За мной побежали все. Да, я виновен. Виновен в гибели погибших людей, попавших под пули включенной-таки им автоматики, виновен в смерти Надзирателя, я, я один, и без разницы, что роковой удар нанес наш всегда лояльный к нему конструктор. Я виновен в том, что довелось испытать Избранному, я виновен в том, что он им вообще стал… Я признаюсь. Мы побежали тогда за Ним, к свободе и желанному, такому опасному и манящему нас внешнему миру. Конструктор помог взломать компьютер, двери Убежища, шипя, раскрылись нам навстречу, и я смог тогда испытать то чувство, которым был полон Избранный, покидая свой дом. Но я не был один, а вот он уходил, предоставленный сам себе, без надежды на лучшие условия, без права на поражение. И всё же я был опьянен, околдован собственным счастьем. Я сво-бо-ден! Мы скитались по выжженной солнцем и радиацией пустыне три дня, пока кто-то из нас не заметил темную точку далеко на севере. Многие из нас были почти сломлены от нехватки пищи, такой непривычной и потому слишком тяжелой на первый раз; от усталости; от возбуждения, - но силы вернулись ко всем, мы побежали наперегонки, захлебываясь сухим воздухом, чтобы успеть коснуться Его, увидеть, что Он жив, что Он с нами. Я – я! – готов был плакать навзрыд от осознания того, что теперь мы, беспомощные перед Миром, новорожденные сосунки наконец обрели своего хозяина, своего Избранного. При всем своем уровне физической и интеллектуальной подготовки я не был готов к тому, с чем я встретился здесь, во внешнем мире. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что опыт – великая вещь, которой мне не хватает. Зато Избранный мог нам помочь, а мне очень хотелось, чтобы те люди, которые поверили мне и моим никчемным речам, были удовлетворены пережитым. Пока что я не мог предоставить им той радости, на которую они надеялись. Я думал, что это сделает за меня Избранный, так было бы удобней. В конце концов, даже я верил, что он всемогущ. По крайней мере, он всегда делал все, что у него просили. Всегда. …Когда он услышал наши радостные возбужденные вопли, наш дружный топот и тяжелое, неумелое для бега в таких условиях дыхание, он обернулся. Медленно, точно не веря, осторожно, не собираясь тревожить разбитые кости; он поднял смоляную голову, и взглянул – остро, пронизывающе, так, точно выворачивал душу каждого из нас наизнанку. Мы остановились; мы поняли, что он не уверен в нас, что ему нужно дать время. Я единственный, кто не вытерпел такой вот пытки проницательным взглядом светлых глаз. Я упал на колени и закрыл лицо руками. И услышал его голос: - Вы нашли меня… Кажется, девушки начали плакать, а молчание мужчин можно было расценивать только так. - Избранный, веди нас… Мы шли за тобой… И мы пойдем дальше. И тогда я поднялся с колен. Я почувствовал его боль и любовь к нам, его людям. Он простил – нас и всех тех, кто остался в Убежище. …Я тоже шел с ними. Я мучился осознанием того, что всё это, все эти усталые измученные лица и разбитое тело того, кто шел впереди, - из-за меня, моих эгоистичных целей. Чего я хотел добиться, выйдя на свободу? Что тотчас получу то, о чем досконально знал из довоенных фильмов? Возможно, и нет. В любом случае, мозоли на ногах и желто-серая пыль бесконечно однообразной картины – это не то, что я хотел получить. Я хотел жить, а не шагать без уверенности в том, что это моисеево шествие когда-нибудь кончится. И этот взгляд больных светлых глаз… Я был виновен, и я тогда ещё не знал об этом. Бог или судьба, кто-то сделал выбор за меня. На нас напали. Я потом понял, что эти люди называются работорговцами, а тогда для меня это оказалось полнейшим шоком – как, хватать без причины незнакомых людей и бить их так, чтобы не калечить, вязать – зачем, кому от этого станет лучше? Я был идиотом, право. Это ничего, это лечится. Сильного удара булыжником по затылку мне хватило. Я запомнил только резко обернувшегося ко мне в этот момент Избранного и высокое небо у него над головой. Было хорошо, вот что я запомнил. Мне показалось, что я лишь на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл, первое, что поразило меня, был жуткий контраст того неба, которое я запомнил, и черной бездны у меня над головой. Тело болело, путы впились в кожу, хотелось пить. Я хотел застонать, получился хрип. Раздались голоса, и я увидел тех людей, которые находились вокруг. Работорговцы, я их позже, кажется, свиньями называл. - Очухался, дерьмо, - один из них сплюнул на потрескавшуюся землю рядом со мной. – К утру все придут в себя, а к следующему вечеру мы будем в Нью Рено. Им товар нужен. Жаль, что мы не всех захватили. Хороший был бы улов. - Улов? Ты что-то не то говоришь, Карлос, - возразил другой, по звучанию голоса которого я понял, что это женщина. – Мы едва унесли ноги, когда тот сумасшедший кинул в нас гранатой. Ребята утащили тех, кого мы успели обезвредить, но мы-то отстреливались, и должна признать, их главарь готов был стоять до конца, только бы вернуть своих людей. - Трое, - задумчиво подсчитал ещё кто-то. – Неплохо, учитывая, что пятерых мы подобрали в пустыне днем раньше. Итого восемь. Могло бы быть больше… тем более, мы всё же ранили того гада… - Есть хочу! – зазвенел требовательный детский голос, и я удивился. Ребенок? Здесь? Откуда? -– Мама, есть хочу! - Возьми и отвали! Женщина метнула куда-то в сторону кусок чего-то, очевидно, съедобного, потому что раздался удовлетворенное детское урчание и аппетитное чавканье. Женщина скривилась. - Маленький отморозок, - вполголоса произнесла она, и меня передернуло от её тона. – Завтра, надеюсь, мы избавимся от этой партии, - вдруг перешла она на другую тему, - и хотелось бы, чтобы по пути мы нашли ещё двоих – за десяток семьи Рено заплатят нам больше. Я чуть провернул голову, тотчас откликнувшуюся острой болью в затылке, и взглянул на говорившую. Очень красивая молодая женщина, с гладкими, ранее, очевидно, бывшими темными волосами – сейчас седина покрывала большую их часть. Надо же, седая… в таком возрасте. Может, на поверхности люди стареют быстрее? И ещё лицо. Вроде бы красивое женское лицо таило в себе некую непонятную ещё мне грубость и, казалось, отвращение ко всему, её окружающему. Женщина почувствовала мой взгляд, и, вскрикнув, вскочила с места. - Чего уставился? – крикнула она зло. – Давно твою рожу никто не разрисовывал? Я смутился. Девушки из Убежища так себя не вели. Были, конечно, волевые представительницы прекрасного пола, но… но не такие. - Извините, - пробормотал я, не зная точно, как следует реагировать. - Извините, - перекривила она. – Ты грязный ублюдок, неужели ты не понимаешь, к кому попал? - Не совсем. Вы слишком неожиданно напали на нас. Женщина удивленно обернулась к своим спутникам. Я успел только заметить, что их было около пяти человек, не считая ребенка. Все рослые, неприятного вида и запаха мужики, меня мутило от одного их вида. - Тварь, - обратилась ко мне женщина. – Ты в руках работорговцев, это мы. А за твою рожу и крепкую фигуру нам дадут немалые деньги. Теперь понятно? - Но…- доходило до меня не так быстро после обморока, как хотелось бы. – Но я не хочу, чтобы меня продавали. Вы же не имеете права? От сильного удара ногой в живот я слабо выдохнул, тщетно пытаясь втянуть в себя воздух вновь. - Сука, - это был один из мужиков, он присел передо мной на колени, заслоняя своей тушей женщину. – Рита понятно выразилась? Ты теперь наш, дерьмо собачье, наш! - Пошел ты, - успел я вспомнить слова из довоенного фильма, прежде чем очередной удар обрушился на мою голову. Я не хочу долго утомлять себя и вас своими воспоминаниями. Ничего такого, что было бы интереснее, чем история нашего Избранного. В своих похождениях мне было нечем гордиться. По дороге в Рено наши новые хозяева совершили ещё одно нападение на какую-то одинокую ферму, предварительно вырубив нас, рабов, по очереди, чтобы никто не сбежал. Я притворился бессознательным, и долго слушал, как отдаляются шаги четверых из них. Рядом с нами оставался один мужчина и ребенок, которому, как я определил, было не больше трех лет. Мецгер – довольно противное имя для трехлетнего существа, но его мамаша, кажется, употребляла это слово более как кличку. Мне было его жаль. Я сумел ослабить за проведенное в дороге время веревки и выпутать сначала одну, а затем вторую руку. Удар мужчине я нанес со спины, по затылку, как меня учил старый тренер в Убежище. Ребенок, увидев меня, открыл рот для крика, и мне пришлось зажать ему рот, одновременно удерживая в руке, чтобы он не вырвался. Личико Мецгера было искажено и ужасно в своей ярости – как, детские черты и так изуродованы! Я отпустил его, он убежал. Я принялся развязывать путы на двух моих друзьях, я торопился, и успел освободить лишь девушку, когда услышал шум с той стороны, куда убежал маленький Мецгер. Точно так же, как и я, схитривший друг смотрел на меня, ни говоря ни слова. Тогда я напряг всё, что осталось у меня от прежней здоровой силы и порвал уже протертые им веревки. Он вскочил, поднял на руки бессознательную девушку и бросился бежать. Я побежал следом. Я знал, что туда, куда побежал он, бежать было нельзя, – там был обрыв, прикрытый густыми зарослями травы, мы ведь проходили там совсем недавно, мы оттуда пришли. Он, наверное, забыл или растерялся, но в тот момент, когда я открыл рот для предостережения, он нелепо дернулся в воздухе и исчез, точно провалившись под землю, увлекая за собой сорванные заросли и так и не пришедшую в себя подругу. А я побежал дальше. Нет, мне было их жаль – моих друзей, вышедших из Убежища, получивших свой Эдем в виде утешительного презента – смерти. Я в тот момент был зол на себя, мне было стыдно, и я хотел увидеть тот проклятый послевоенный город Нью Рено, о котором говорили работорговцы. Я должен был узнать, ради чего ушел из дома. Мне нет оправдания, я был эгоистом и признаю это. - Парень, - на мое плечо легла ладонь, и я вздрогнул. – Ты мне нравишься, парень. Не хочешь перепихнуться со мной? Я беру недорого. Я натянуто улыбнулся и покачал головой. Вот он, Нью Рено. Я всё-таки нашел в себе силы совладать с собой и позже, успокоившись, выследил работорговцев, шедших в Нью Рено. Я знал теперь, чем грозит пребывание в пустыне без воды, еды и того, что Избранный называл антирадпиллс. Я понял, что лучше пройти за теми, кто знает, куда идти. Я стал их тенью. И я пришел сюда, в этот город, оглядываясь по сторонам, чтобы не наткнуться на них. - Он хочет полетать, Лола, отстань от него, - в ладони грязного старика появляются белые таблетки. – Хочешь, парень? Я знал, какие здесь деньги, в одной подворотне я нашел мертвого пьяницу, у которого и забрал скудные запасы – десять монет. Но этих десяти не хватило бы ни на что. Я узнал за караваны в другие города, они стоили больших денег. А я хотел уйти. И я решил найти работу. Я понял в этом мире всё. Я работал охранником в разных городах континента, я был караванщиком, я помогал фермерам, я соглашался на работу у торговца оружием. Несколько раз я совершал заказные убийства, – это была самая выгодная работа, но мне всё равно было тяжело убивать людей, я так не мог. Я вообще не знал, что мне ещё попробовать в этой жизни того, чего не было бы в Убежище. И я не был уверен, что эта, внешняя, жизнь была лучше той, которую я знал. Та была…чистой. И светлой. Скучной – да. Эта была бурлящей, опасной, грязной и отчаянной, с темным будущим и убивающим здоровье настоящим. Я не знал, что лучше. Я решил просто жить, ища любую возможность, чтобы найти своих людей в этом огромном мире и попросить у них прощения за то, что и они теперь живут в этом кошмаре. Впрочем… прошло не так уж много времени, когда я понял, что мне этот кошмар начинает нравиться. …Я вступил в банду, тогда ещё не сильно организованную и раздражающую всех крупных правителей Рено. Да, я вернулся в Рено. Нет, сохрани Господь, мне там не нравилось. Мне нужны были деньги, я собирался идти на запад. Я решил подзаработать. Мы совершали налет на один из домов Рено – там жил человек, житья не дающий нашему главарю Грегори Сальвадору. Было сказано убить человека, его семью, оставить дом нетронутым и уйти, оставив послание на стене: «Г. Сальвадор». Скромно, да? Нам было все равно, в банду входили лишенные рассудка звери и я. Они стали оказывать сопротивление. Хозяина пришлось убить сразу, женой занялись трое наших людей, а мы впятером пошли искать их детей. Их нашли в спальне. Молодая девушка лет шестнадцати и парень младше неё года на два. Он бросился к нам с кастетом; кто-то выстрелил ему в колено. Девушка закричала, на неё сразу бросились трое. Когда они срывали с неё одежду, со мной происходило что-то странное. Раньше я бы кинулся им наперерез, я бы отбросил их от неё… а тогда я перерождался. Парнем, как ни странно, тоже занялись. Для меня тогда это ещё было дико, но я всё равно смотрел. Сначала просто смотрел… Я был последним, кто совершил насилие. Я осторожно вошел в окровавленную промежность, коснулся измятых, в синяках грудей, закушенных губ – и кончил, глядя через её голое плечо на растерзанное тело её брата. А потом встал и выстрелил перед собой в упор. Меня подначивали ободряющими, приветствующими криками, я стал одним из них, своим. Когда мы ушли из того дома, меня стошнило за углом. Я ушел, не дожидаясь платы. С тех пор я никого не насиловал, и никогда больше не убивал. Я долго искал своих. В определенных кругах я был очень известен в свое время. Мне не нравился криминал, но я был там нужен и я мог оттуда прорваться куда угодно. И я рвался. Когда я услышал о племени далеко на западе, я пошел туда. Только не дошел. Я не говорил, что с того случая у меня сильно ослабло сердце? Я даже бегать перестал. Бег – моё любимое занятие. Было. Я очень любил мчаться по прямой, никуда не сворачивая, навстречу ветру. Я очень быстро бегал. А слабое сердце отобрало у меня это счастье. Я заслужил, я знаю. Я портил свою жизнь, как мог. Это потом я сообразил, что очень сожалею о совершенной ошибке. Нам не стоило уходить из Убежища. И всё же с тех пор, как я вышел из Убежища, я стал бояться закрытых помещений. Я перестал понимать, что со мной происходит, и лишь иногда, выпив, жалел себя и обижался на весь мир, точно ребенок, которого впервые выпустили на улицу, и он заблудился. Я скучал по тому чувству защищенности и возможности быть спокойным, что за тебя все сделают, которое возникало у меня рядом с Избранным. Я хотел услышать, что он меня прощает – и спокойно умереть. Впрочем, моя вина оставалась на моей совести, и никто не собирался её снимать. Так вот. Как я уже говорил, я не дошел до племени на западе. Помню, я долго шел на север, был голоден и устал, и у меня очень болело сердце. Я два раза ронял автомат из руки, подгибался под тяжестью рюкзака, но продолжал идти, прекрасно осознавая, что значит остановка в пустыне. Когда я увидел впереди свет, и различил очертания строений, я едва сдержался, чтобы не крикнуть. Впрочем, я не был безрассуден. Я подошел ближе, и когда убедился, что это действительно город, а не разбойничье поселение, решил ускорить шаг. Обрадованное скорым возможным отдыхом сердце радостно дернулось в последний раз, и я понял, что теряю сознание. Это был мой первый сердечный удар. Очнулся я в светлом помещении, было тепло и сыро, на губах был привкус металла, воздух пропах потом и пылью. Склонившийся надо мной человек – доктор – с простым, или, проще говоря, не обезображенным интеллектом лицом поприветствовал меня и сообщил, где я нахожусь. Этот город назывался Реддинг. Я устроился работать в больнице, исполнял самые легкие поручения – до тех пор, пока не пришел в состояние относительного выздоровления. Доктор посоветовал мне пойти на шахты, которые и собрали вокруг себя человеческие поселения, позже образовавшие город Реддинг. Я согласился, ведь я ещё не работал на шахтах, я никогда не видел их. Мне было интересно узнать то, чего я ещё не знал. Я старался заставить себя поверить в то, что не зря вышел на поверхность, что здесь масса любопытных вещей. На шахтах долго я не продержался. В один вечер мне подсунули снотворного в вино, и ограбили, пока я спал. Это сделали свои же, с кем я вместе пил в бараке, а потому это и было самым обидным. А ещё я понял, что состояние моего здоровья на такой работе оставит желать лучшего. Мое оружие, патроны и медикаменты всё ещё оставались при мне, а потому я выяснил, кто был вором, избил его и ушёл из города. Я не опасался мести его товарищей, в любом случае, даже с таким сердцем я был лучше, сильнее их. Мне просто надоел этот город, я вспомнил, что мне надо идти на запад. Это была удивительная девушка. Я следил за ней почти сутки, она не замечала меня. Она редко останавливалась, отдыхала, положив поклажу на землю, а потом шла дальше, так сосредоточенно и уверенно, что мне показалось, будто вся пустыня – её дом. Этого, конечно, быть не могло. За время, которое я жил на поверхности, кажется, прошло почти шесть лет, я ни разу не слышал, чтобы люди могли долго жить вне социальных общин-городов. Пустыня, радиация, грабители или мутировавшие твари находились в таких случаях всегда, и люди-отшельники страдали, расплачиваясь имуществом или жизнью. Сейчас я засомневался в таком выводе. Наверное, и в пустыне была возможна жизнь. Она была довольно крепкого телосложения, подтянутая и в то же время очень женственная фигура и светлое, нежное лицо дышали чистотой. Медные волосы блестели на солнце, она часто встряхивала головой. Я увидел наконец, куда она торопилась. На горизонте я увидел горы, а под ними – крохотную точку. У меня прекрасное зрение, и я понял, что мне напоминают очертания точки. Это был дом. Я был очень удивлен, и я продолжал слежку. Мы быстро дошли до дома – девушка ускорила шаг, дав тем самым подобную же возможность и мне. Когда мы подошли достаточно близко для того, чтобы я смог видеть небольшой огород у стен дома и две продолговатые пристройки, раздался лай, и навстречу нам понеслось нечто большое и лохматое. Девушка радостно окликнула собаку, сбрасывая поклажу на землю, и присела на корточки, раскрывая объятия. Это был первый раз, когда я услышал её голос, почему-то сразу показавшийся мне таким родным. Пес с разбегу прыгнул ей на грудь, упираясь лапами в плечи, и принялся вылизывать её лицо. Она засмеялась, пытаясь отвернуться, пес несколько раз гавкнул, приветствуя её, очевидно, и внезапно, спрыгнув на землю, зарычал. Ну, конечно же. Он наконец учуял меня. - Придержите собаку! На мой торопливый возглас девушка резко обернулась, нахмурившись, и настороженно взглянула на мою амуницию. Я неловко улыбнулся ей, ненавязчиво откидывая автомат за плечо, и шагнул навстречу. - Я увидел вас и решил, что вы – единственная, кто хоть чуть ориентируется в этом пекле. Вы поможете мне? Она не отвечала, только настороженно глядела на меня своими удивительными зелеными глазами. Она была красивой, эта девушка. По крайней мере, для меня. Для меня она всегда потом оставалась самой красивой. - Моё имя Михаэль, я могу попросить вашей помощи? Пес у её ног зарычал, готовясь к атаке, и девушка что-то негромко сказала, обращаясь к нему. Потом взглянула на меня. - Я Магда. Вы первый, кто нашел меня здесь, в пустыне. Да, я помогу вам. Я улыбнулся. - Приятно познакомиться с вами, Магда. Я долго ходил по этой чертовой пустыне и очень устал. Мне нужна еда и медикаменты, а также вода, конечно. Вы не скажете, далеко здесь до ближайшего города? Девушка некоторое время смотрела на меня, и я сразу понял, как выгляжу в её глазах. Корчащий из себя джентльмена преступный элемент, старающийся притупить её бдительность и затем воспользоваться этим. За эти шесть лет я научился многому, я не мог бы назвать такого дела, которое не смог бы провернуть, такой работы, которую не смог бы выполнить. Только те законы морали, которым нас обучали в Убежище и к которым с рождения привык, никак не получалось забыть. Я и говорил именно так, как и раньше, только с уродливой примесью ругательств и выражений, которые никак не совмещались с основным стилем моей речи. Я всё ещё был чужим здесь, в этом мире. Я не разучился быть жителем Убежища. - До Модока – два дня пути. Там есть еда, возможно, медикаменты. Там есть место, где вы сможете отдохнуть. Я кивнул, нехотя трогаясь с места. Я никак не мог придумать ещё вопрос, чтобы остаться. - Благодарю, Магда. А куда мне идти, чтобы выйти на этот город? - Строго на север. - Строго на север… Да, спасибо вам. Я больше не стану, пожалуй, вам надоедать, я пойду. - Михаэль… Я с готовностью обернулся. - Да, Магда? - Вы хороший человек, Михаэль. Вы можете отдохнуть ночь в моем доме, скоро будет совсем темно. Я вам доверяю, Михаэль. - Нельзя, - я покачал головой. – Не доверяйте никому из таких людей, как я. Я с радостью принимаю ваше предложение, но пообещайте мне, что впредь будете осторожней. Магда светло улыбнулась. - Вам не кажется, Михаэль, что вы начинаете ставить свои условия? - Вы правы, извините. - И тем не менее я вам это обещаю. Поверьте, у меня очень хорошее восприятие и интуиция, и я могу различить хорошего человека от обычного. Вы можете идти за мной. Пес явно не приветствовал позицию хозяйки, поэтому я старался держаться от животного как можно дальше. Я не боялся ни монстров, ни людей, а вот собак я не любил. У нас в Убежище не было собак. Был когда-то старый кот, который постоянно пребывал в осоловелом состоянии от избытка внимания, и тот умер задолго до моего пятнадцатилетия. - Вы голодны, Михаэль? - Я… да, голоден. Очень. Я понял, что сказал правду, лишь когда ощутил резкий приступ слабости. Кажется, я не ел два дня, или около того. Магда остро взглянула на меня, и мне стало стыдно. - Только не беспокойтесь, Магда, я заплачу вам, я не хочу оставаться вашим должником. - Михаэль, - резко оборвала меня она, - вы отныне мой гость. Гости не платят ни за кров, ни за еду, ни за внимание. Постояльцев я не принимаю. - Извините. - Ничего. Дом был весьма уютным. Там было тепло и хорошо пахло, а на стенах висели развешенные сухие травы и плоды. Прямо напротив входа через небольшую светлую гостиную с двумя большими шкафами и диваном располагалась ещё одна дверь, ведущая в кухню. Веселые занавесочки на окнах радовали уставший после серого однообразия глаз, обстановка располагала. Я заметил две боковые двери, и мне стало интересно. - Вы живете одна? - Нет. Не одна. Собака со мной. Я кивнул. Да, конечно, чертов пес, который, похоже, меня не взлюбил с первого взгляда. - Как его зовут? – попытался разыграть из себя приветливого гостя я. - Никак, - бросила она, проходя в кухню. – Просто пес. - Угу, очень оригинально. - Нет, - раздался её голос. – Просто я не знаю, как его назвать. - Доброе утро, Магда! - Доброе, Михаэль. Я прошел к банной пристройке и, опустив ладони в холодную воду в ведре, одним махом сполоснул расслабленное после ночи лицо. Ледяная вода обожгла щеки и нос, я застонал, довольно щурясь на яркое утреннее солнце. Полотенце висело рядом, осенний ветер обдувал лицо, а я смотрел. Магда, в простом длинном желтом платье, с медными распущенными волосами, вешала у дома белье. Раскрасневшееся лицо, приоткрытые губы, стройные крепкие ноги – пусть в синяках и ссадинах от постоянных походов, но все равно очень красивые. Я знал, казалось, об этой девушке уже всё. Она была рождена гражданами НКР, решившими перебраться на время в Город Убежища для получения профессионального медицинского образования и приобретения оборудования. Её родители, говорила она, были очень образованными людьми. В свое время в НКР они были уважаемыми врачами. Дернул же их нечистый получить знаний ещё больше, чем у них было в наличии. Но Магда тоже хотела продолжить семейную традицию, а получить образование нигде, кроме как в Городе Убежища, невозможно. С ними был охранник, нанятый специально для этой дороги – не помогло… После встречи с семейством Смертельного Когтя трое взрослых остались лежать на земле развороченными, окровавленными телами; а она бежала прочь. Она рассказала ему, как боялась пустыни и непривычного одиночества, как проклинала себя за острое желание и тягу к науке, приведших к такому трагическому концу. Только ещё страшнее ей было возвращаться назад, к месту, где она оставила тела родителей и не выполнившего своих обязанностей охранника. На том месте не осталось даже костей. Была почерневшая от крови потрескавшаяся земля, и много грызунов вокруг. Вот тогда ей пришлось поверить в то, что она осталась одна. Возвращаться в НКР было слишком опасно, да она бы и не нашла дорогу сама. Она решила идти вперед. Говорит, идти было недолго. Совсем скоро она вышла на эту заброшенную ферму и осталась в ней. Потом, когда запасы растительной пищи закончились, она начала бродить вокруг своего дома на расстоянии нескольких дней – по-другому измерять длительность пути она не умела. Так она узнала о существовании фермерского города Модока, там же подобрала щенка и выходила его в большого серого пса. Она совершала такие походы раз в месяц – за семенами, орудиями труда, оборудованием, вещами и медикаментами. Ей нравилось жить так, на предложение жителей Модока перебраться к ним она не отвечала. Она думала. В конце концов, она всё ещё хотела учиться. Не зря же, сказала она мне, погибли её родители. - Как сегодня чувствуешь себя, Михаэль? - Лучше, лучше, спасибо, Магда. Да, совсем забыл сказать. В тот вечер моё сердце вновь дало о себе знать. Я упал, не доходя до кухни, куда позвала меня ужинать Магда, и знакомая резкая боль заставила меня забыть обо всем. Потом я пришел в себя, уже в постели, раздетый, вымытый, рядом громоздились коробки и чашки, воздух пропах лекарствами. Магда сидела рядом и держала в руке книгу. На обложке громоздился большой красный крест, и это было всё, что я смог разглядеть. Я провел так около двух дней, мне было ужасно стыдно, но я чувствовал, как моё сердце слабо подрагивает в груди и требует отдыха. Если бы я встал, это было бы моим последним действием в жизни. Магда приносила мне книги, у неё оказалось много книг, из чего я сделал вывод, что живет она здесь не менее года, может, двух. Многие из них были мне знакомы, что-то о технике, об оружии, о медицине – этих, конечно, больше всего – и несколько развлекательных журналов разных годов выпуска. Один из них был довоенным журналом комиксов, что меня и привлекло, я потом несколько раз перечитывал его. Обычный сюжет подростковых комиксов, герой и злодей, куча левых и правых персонажей, всё по сценарию. Главного злодея звали Кэссиди, что означало сукин сын. Интересные комиксы, правда? Я таких не читал. Мне, как вы догадались, давно стало лучше. Только мне уходить никуда не хотелось. Я нашёл Магду, эту девушку, которая не боялась одиночества, я побывал в настоящем доме, узнал, что значит мирная, спокойная размеренная жизнь – и мне понравилось. Нет, не так – я в это влюбился. А ещё я полюбил её. Вы должны понять. Я был молод, это естественно. Я очень устал от неопределенности – нет, в самом деле, я ведь ради чего-то ушел из Убежища? Может, и не для того, чтобы создать семью – это я мог сделать и дома. Или не мог – там же не было Магды. А может, именно ради неё я и решился изменить навсегда жизни всех жителей Убежища, и нашего Избранного. Да. Я остался. - Я вернусь, любимая моя, родная, я обязательно вернусь. Видишь, я оставляю эту флягу с номером тринадцать – свой счастливый талисман, пусть он тебя бережет. Я тебя прошу… умоляю. Я должен проверить, так ли это. Простишь меня? Магда зарылась лицом в мою куртку и молчала. Она сильная девушка, моя Магда. Я навсегда остался бы с ней. Я любил и люблю её – до сих пор. Хотя я далеко уже не молод, я всё ещё хочу её – обнять, поцеловать, быть с ней. И… - Это могут быть мои люди, я только проверю, – и обязательно вернусь. Я быстрее справлюсь сам. Если тот негр из Модока не ошибся, значит, это они, и я вернусь за тобой, мы переедем к ним. Если это всё неправда, я возвращаюсь домой. Я в любом случае буду с тобой через пару месяцев. Потерпишь? - Океан в двух месяцах пути только отсюда. А ещё время поисков… Ты вернешься не менее, чем через полгода, а то и больше. Я знал, что она права. Но я так хотел, я все ещё хотел найти тех счастливцев, кто покинул Убежище. Я обнял её за плечи. Верный Пес крутился под ногами и рычал каждый раз, как только натыкался на мои ноги. Меня он так и не полюбил. - Как его назвать? – бесцветным голосом спросила Магда, и я улыбнулся. Я давно уговаривал дать псу имя, так было бы веселее. Она наконец меня послушалась… - Назови Кэссиди, - злорадно ухмыльнулся я, кинув взгляд на настороженно замершего пса. – Ему идет. Магда улыбнулась мне и коснулась губами моих губ. Я долго не отпускал её, я любил её в этот момент сильнее всего. Я любил её… Но я ушел. Дважды не наступают на те же самые грабли, это нам повторяли ещё в Убежище. Этого делать нельзя, так живут только неудачники и идиоты. Спасибо, выучили. Зато мне теперь себя стыдно. Я не только наступил на них ещё раз, но и постарался посильнее хлопнуть рукоятью себе по лбу. Такой вот я мазохист… Мне везло, исключительно везло. Ни один монстр не трогал меня, и все болезни обходили стороной. Только я забыл о главных монстрах Вселенной. Правильно, это я о людях. …- Рита, Рита, погляди! Наша пташка вернулась! То-то Мецгер обрадуется! - Где? Этот? Точно… эй ты, ублюдок, вставай! Вставай, твою мать! Поток ударов ногами, возбужденные крики. Кажется, работорговцы говорили о том, что такому придурку, как я, видать, на судьбе начертано рабом быть… черт побери, они были правы. Я им и стал на целых десять лет. - Кэссиди, не отставай, - знакомое имя выдернуло меня из бессознательно-тупого состояния, и я бросил беглый взгляд в сторону звука. Это надо было сделать быстро, пока надсмотрщик не заметил моего отлынивания от работы. За восемь лет я сильно изменился. Жизнь, если можно её так назвать, раба не располагала к повышению общего тонуса организма. После того, как я попался к работорговцам, меня продали на урановые шахты в Реддинг. Заплатили за меня в тот раз, я помню, сущие копейки, из-за моей избитой распухшей рожи и сломанной конечности. Кстати, конечность мне сломал десятилетний Мецгер. Не хило? Конечно же, знакомых вокруг хватало. В том числе и знакомых того ублюдка, которого я избил за кражу. Все они если не работали в непосредственной близости от меня, то довольно часто меня навещали, и их визиты, должен сказать, не изобиловали гостинцами. По крайней мере, в моем понимании этого слова. Бить в ответ у меня получалось не всегда, мешали цепи или слабость. Счастьем было, если поблизости оказывался надсмотрщик. Своих рабов он не позволял трогать никому, этот здоровенный негр. Это был единственный и последний человек, который относился ко мне… почти как к равному. Он служил нашему общему хозяину за деньги, и он прекрасно понимал наше скотское положение. Только всё равно предпочитал отделываться плеткой или грубыми окликами, лишь к некоторым из нас относясь по-человечески – ко мне в том числе. Кажется, он даже считал меня другом. Чувствовал мою силу, наверное, уважал… Только урановые шахты, признаюсь вам, не подарок. Их в Реддинге не было, кроме одной ничтожной лазейки, которую послали проверять нас. Урана там было мало, но он был. Я начал сдавать первым. Что вы хотите, я ведь оставался чистеньким, не привыкшим к радиации и воздействиям вредных веществ выходцем из Убежища. Два года я продержался. Потом участились сердечные приступы, а вконец меня довели мои знакомые, пришедшие меня «поздравить» под новый год. Я сопротивлялся, сломал кисти двоим, устроил сотрясение мозга третьему и заработал внутреннее кровотечение в области груди. Я думал, подохну. Помню, что приехал хозяин, наорал на негра-надсмотрщика, ударил меня… Меня перепродали. Это был очень долгий процесс. Почему-то покупатели сразу отмечали нездоровый оттенок кожи и подрагивавшие руки, потом смотрели на мои мышцы, оставались довольны, глядели мне в глаза – и торопливо уходили, ничего не объясняя. Наверное, раб с мощным интеллектом и уже имеющейся к ним ненавистью им нужен не был. Я так думаю. Меня купили представительные люди в металлических бронях – они только пощупали мои мышцы и согласились, не торгуясь, заплатить требуемую цену. Так я впервые увидел жителей Города Убежища. Когда позже я увидел их синюю униформу, я едва не взвыл от радости. Впрочем… свою собственную, с номером тринадцать на спине, я оставил ещё у работорговцев. В смысле, её с меня стащили, предварительно избив и накачав меня наркотиком. Теперь доказать, что я тоже жил в Убежище, было невозможно. Я, конечно, попытался, меня, более чем естественно, не стали слушать. Через некоторое время я смирился. Меня лечили. Да, Магда была права, эти ребята шарили в медицине. Вскоре я даже забыл, как это – когда болит сердце. Из разваливающегося калеки они сделали меня вновь сильным тридцатилетним мужчиной, каким я и должен был быть. Только меня беспокоил тот факт, что мне ни разу не удавалось узнать возможные пути побега. Охрана Города Убежища и его высокие стены исключали такую возможность… Это было изолированное сообщество таких же чистеньких, как и я, выходцев, которые, в отличие от меня и от Избранного, боялись внешнего мира и не пускали его в свою жизнь. Я их не винил. Многие боялись перемен. Наш Надзиратель тоже боялся. Только за эти шесть лет, проведенные в Городе, я стал его сильно не любить. Я был там рабом и я знал, на чем и за счет чего и кого строится эта империя. А потом я услышал голос. - Кэссиди, не отставай. - Ма, глянь на тех людей. Почему они работают в такую жару? Они ведь могут переждать, через час жара спадет, и они будут работать лучше. - Эти люди работают не добровольно, Кэссиди. Это слуги Города Убежища, они строят дома и ухаживают за садами. Должен же кто-то это делать? - Да. А сколько им платят? Я аккуратно положил тяжелый валун на подставку и махнул рукой напарнику. Тот, склонившись над ним, стал затирать мельчайшие неровности на его поверхности, а я уже держал в руке пульверизатор. Пока он затирает камень, у меня есть несколько секунд. Я, сделав вид, что разглядываю работу напарника, опустил голову и бросил взгляд на дорогу. Пацан лет семи стоял, раскрыв рот, и смотрел на нас, на нашу работу. Мать пыталась оттащить его, только карапуз был явно не хилого десятка. - Я посмотреть хочу, ма! Всё равно в центре ещё никого нет, мы рано вышли! Ну, ма! Я так и остался стоять в неудобной позе с опущенной головой, разглядывая знакомую хрупкую фигуру и нежное лицо той, за кого молился все эти годы. О ней, я беспокоился только о ней и любил всегда только её одну на всей планете. А этот… кто это рядом с ней? Сын? Как?.. Я присел, разглядывая его получше. Её зеленые глаза смотрели с его лица, это был только её ребенок, ошибиться было невозможно. Но лицо… лицо было моим. - Ма, посмотри на этого человека! Ты сказала, им нельзя прерывать работу? О, ма, он на тебя смотрит! Ма? Магда подняла голову и вскрикнула, встретившись со мной глазами. Надсмотрщик кинулся ей наперерез, но было поздно. Я нанес ему сзади страшный удар по затылку булыжником, отлетевшим от моего валуна, – я поражаюсь, как он потом выжил. Магда кинулась мне на шею, я сжал её в своих руках так крепко, как только мог, я в тот момент верил, что никуда больше не отпущу её и сам не позволю себе уйти. Я скороговоркой говорил ей те слова, которые должен был говорить все эти годы: я люблю тебя, прости меня, я всегда буду с тобой, я люблю тебя, люблю… Магда первой оторвалась от меня и, быстро опустившись на колени, притянула к себе умолкнувшего сына. - Это Кэссиди, как ты его и назвал. Я едва не рассмеялся. - Я имел в виду проклятого пса, отравлявшего мне в твоем доме всю жизнь. Я не знал, что ты… ты… - Пес умер, - сказала мне Магда. – После того, как ты ушел, он стал хиреть на глазах, отказывался от еды, скулил по ночам, и умер через несколько месяцев. Я осталась одна, я ушла в Модок, я ведь ждала маленького Кэссиди, а потом решила прийти сюда и учиться здесь, я живу здесь уже полгода… Кэссиди протянул мне ладонь, как мужчина мужчине, я пожал её и притянул его к себе. Шум и голоса раздавались уже на соседней улице, я увидел заметавшихся слуг, как их здесь называли, они все проклинали меня, ведь теперь им грозило наказание. - Уходи, - велел я. После стольких лет я наконец имел право это делать. – Уходи и его уводи отсюда, быстро. Уходите из Города Убежища, они запомнят тебя и по любому выгонят. Ждите меня дома, родные. Я сбегу, Магда, я вернусь к тебе. Я люблю вас. Идите. Идите. Кэссиди посмотрел мне в глаза, я кивнул ему и улыбнулся – так, как я это делал раньше, открыто и уверенно, пусть он запомнит меня таким. Магда дернула его за руку и, не глядя на меня, побежала к главным воротам. Я присел на корточки перед ударенным мной надсмотрщиком и задумался. Да, я нашел выход. За убийство или кражу меня могли усыпить, как скотину, навсегда, этого я делать не стал. Я начал разыгрывать из себя эпилептика, даже получилось сымитировать желтый цвет лица и лихорадочно трясущиеся руки. Только не надо улыбаться, мне это давалось не так уж и легко. После соответствующего наказания меня было решено продать. Нью Рено. Меня доставили на точку в состоянии наркотического одурения, уж слишком я был активным эпилептиком. Покупателей и торга я не помню, мне было плохо. А вот когда я пришел в себя и понял, что нахожусь в знакомом городе, мне стало по-настоящему жутко. Здесь меня могли запросто кастрировать или сотворить со мной такое, чего не пожелаю и самому худшему из моих врагов. Рено – это вам не Реддинг, где самая отчаянная фантазия шахтеров останавливается на избиении объекта. Я был преступником здесь и знаю, о чем говорю. Впрочем, Господь смилостивился надо мной. Я попал в руки своему бывшему боссу Грегори Сальвадору, который вначале хотел меня прирезать за мой побег, а потом передумал. Я наврал ему с три короба, он поверил, я ведь раньше ни разу не подводил его. Он сказал, я отныне его должник и работать буду только на него. Я согласился (что, думаете, шикарный выбор был?), и только слезно попросил повидаться с женой. Он отказал. Он мне пообещал, что через пару лет сам меня отпустит. На месяц. А до тех пор я буду самой мелкой пешкой в его преступной иерархии. Проклятый старик. Бежать я не пытался. Рено – это не лотерея, не Реддинг и не Город Убежища, тут нельзя ни шутить, ни нарушать условия договора. Я был псиной. Затравленной, брешущей на всех из злобности, но безвредной псиной, которую не пинают разве что из лени. Несколько раз у меня была возможность и «полетать», и перепихнуться с местными путанами. Женщинам я, кстати, нравился. Даже очень. Симпатизировавшая мне жена помощника Сальвадора едва не стоила мне жизни. Эта гадина приперлась ко мне ночью и едва не начала меня насиловать. Я ведь уже говорил, что люблю Магду? Я отказался, она нажаловалась мужу, что я к ней приставал. Слава Богу, Сальвадор всё понимал и велел ему держать свою шлюху от меня подальше. Это был единственный случай, когда он мне помог. Один раз Сальвадор сам меня едва не убил. Это было тогда, когда его ребята после очередного налета притащили в его дом молодого совсем юношу, лет семнадцати или меньше, сына врага Сальвадора, и после множества пыток захотели испытать на нем последнее средство. Когда я услышал его крики, я думал, мое сердце порвется на части. Я влетел в подвал, где они его насиловали, и то, что я увидел, повергло меня в глубочайший шок. Я никогда не видел такого грубого, отвратительного насилия. Они ведь его не просто насиловали, извращенцы херовы. В ход шли бутылки из-под виски, ньюка-колы, рукояти и дула пистолетов. Он уже не кричал, только хрипло постанывал, чем приводил насильников в ещё больший экстаз. Лицо его было блестящим от слез, но он уже и не плакал. Прикрученный к трубам за запястья и лодыжки кожаными ремнями, с кляпом во рту, он только с ужасом взглянул на меня, решив, что я ещё один его мучитель. Ему не повезло, он не впал в забытье, и пребывал в сознании. Мне казалось, я вижу медленную смерть. И окровавленные раскинутые ноги, и усевшийся между ними гангстер, и голые зады сгрудившихся вокруг ублюдков были мне так знакомы, что я не выдержал. За свою старую ошибку, за эту многолетнюю боль, за его молодое тело, растерзанное ими, за память о моем собственном сыне, которого могли точно так же… Я один раскидал их всех. Они не были готовы, они не успели среагировать. Когда последний из них упал, держась за низ живота, я склонился над парнем и снял кляп. Посиневшие разбитые губы дернулись, но он так ничего и не сказал. Я надеюсь, он хотел поблагодарить меня. Не знаю, не знаю. Его выкинули на улицу, я потом видел его у порностудии, он меня не узнал. Я, наверное, под счастливой звездой родился, Сальвадор оставил меня жить. И даже не отдал меня на подобное же растерзание своим псам. Может, самому при этой мысли плохо стало. Да и не гожусь я на эту роль, совсем не гожусь. Я доживал свои два года спокойно. А потом Сальвадор отпустил меня. С условием, что я вернусь. Я знал, что он осознает, что делает, гангстеры Нью Рено отыскали бы меня везде. Но я знал, что никогда к нему не вернусь. Магда ждала меня у дверей. Она смотрела, как я, спотыкаясь, бегу к ней, и молчала. Я торопился, боялся, что кто-то помешает, не даст мне её обнять сейчас, когда она так близко. Из-за угла дома вышел Кэссиди с ведром в руках, глянул на мать, на меня, и бросился мне навстречу. Он был первым, кого я поцеловал за эти два года. А потом я поцеловал Магду. Мы провели вместе прекрасных девять лет. Нам было хорошо на нашем уединенном клочке земли, мы часто посещали Модок, нас там знали и принимали, мы даже праздники отмечали вместе с жителями этого города. Я учил сына всему, что знал, я знал гораздо больше, чем кто-либо из населявших эту часть континента людей. Я выучил его тонкостям техники, Магда обучала его медицине, но больше всего наш сын полюбил оружие. Что ж, это я мог дать ему в совершенстве. Я свыкся с мыслью, что, раз разбежавшись, мы, выходцы из Убежища, уже никогда не встретимся. В смысле – я никогда их больше не увижу. Я перестал думать об этом. Я любил, меня любили. А после празднования восемнадцатилетия нашего сына моя любимая Магда погибла. Несправедливо погибла, после стольких лет в пустыне, когда её перестали трогать даже койоты, она умерла от укуса радскорпиона. Нет, самого укуса оказалось недостаточно, только в нашем доме не оказалось антирадпакета, а пока Кэссиди бегал в Модок, она умерла. На моих руках, моя Магда. Магда МакМиллан, как я потом узнал, в её ящике письменного стола, раньше всегда закрываемого ею на ключ, оказались бумаги со штампом НКР, там было свидетельство о рождении. Надо же, кого-то в этом мире рождение человека ещё волнует. Через некоторое время, когда я смог думать ещё о чем-то, кроме неё, я решил перебраться в этот удивительный город… это было потом. Когда вернулся Кэссиди, он застал мертвое тело своей матери и склонившегося над ним седого отца. Да, я в ту ночь поседел весь, вплоть до бровей. Крепкий с виду сорокалетний мужчина, каким я являлся, теперь более походил на старого пня. Кэссиди помог похоронить Магду. Кэссиди вёл хозяйство и часто уходил куда-то с моим – теперь его – верным ружьем. Кэссиди был теперь единственным, кто любил меня. Но он был молод, а я прекрасно помнил, как это – когда тебя что-то толкает изнутри и заставляет идти вперед, совершать подвиги, которые манят тебя, только тебя одного. Кэссиди тоже так хотел. Я отпустил его. Я знал, что он крепкий парень, мой Кэссиди, и единственным, что меня беспокоило, было его сердце. Такое же своенравное, как и у меня, оно могло подвести в любой момент. Прощаясь, я дал ему фамилию его матери в память о ней, и посоветовал, когда станет совсем плохо, заглянуть на время в Город Убежища, там ему помогут вылечить, пусть и ненадолго, его сердце. Он не хотел меня оставлять, я ведь тоже ослаб на старости лет, куда и подевалась моя грозная сила Медведя, которую боялось всё Нью Рено, только я не хотел его держать привязанным к надежному и родному дому, как к Убежищу. Он всё равно вернется. Мы поцеловались на прощанье, и он ушёл. Когда я перестал различать карабин с рюкзаком за его плечом и знакомую, обманчиво-расслабленную походку, я вернулся в дом. Ночь я провел у нашей с Магдой постели, а наутро ушёл сам. Если бы я знал, что никогда больше не увижу своего мальчика, я бы побежал вслед за ним, только не знал я этого. Он сказал, что вернется года через три-четыре, когда наберется опыта, а я и поверил, старый осел. Забыл, что сам я в молодости тоже любил швыряться обещаниями, которые выполнял гораздо, гораздо позже – если вообще о них вспоминал… Утро. У меня болело всё тело, сон на камнях – это вам не курорт на пляже. Да, и не забудьте сделать скидку на мой почтенный возраст, мне было уже далеко за пятьдесят. Пятьдесят шесть, если быть точным. Вчера я покинул НКР, я думаю, навсегда. Мне просто наскучил этот город, вот и всё. В самом деле, я ведь нашёл, что искал. Впрочем, я вновь – в который раз – забегаю вперед. Надеюсь, я вам ещё не наскучил. Дорога длинна, я стар, и мне хочется поговорить. После ухода сына я ушел в НКР, хотел разыскать родственников МакМилланов, может, узнать что-то о Магде. Я шёл в этот далекий город довольно долго, но я всегда упорствовал в достижении своей цели. НКР обрадовал меня своей чистотой и каким-то удивительным подобием порядка. Мне понравилось. Я, конечно же, ничего не узнал о Магде, только встретил одного копа, который проговорился, что МакМилланов не больно-то жаловала Президент Танди. В смысле, они были людьми творческими и беспокойными, и совсем не понимали политических трений НКР и Города Убежища. Когда они ушли в Город, Танди сильно разозлилась. Они не попросили разрешения у неё, а ведь она наверняка хотела использовать их путешествующую семью в своих целях. Всё это мне уже было малоинтересно. Я остался в этом городе на некоторое время, вначале жил в местной гостинице, потом стал работать на местного магната советника Грегори Рестлину. Старик хорошо ко мне относился, дал отдельную комнату, пусть и походившую по всем параметрам на сарай, но все равно приятно. Я проработал у него три года, ведь и мне, и моему сыну, когда он вернется, нужны будут деньги. Я не привык рассчитывать на судьбу, я не был уверен, что Кэсс, пусть он и был бережливым и рассудительным парнем, принесет хоть что-нибудь. Разве что разбитое тело и расшатанные нервы, за лечение которых опять-таки требовались деньги. А ещё я узнал о новой, очень дорогой методике, разработанной кардиологами НКР, и отныне решил откладывать каждую копейку. Не для себя, конечно, зачем мне. Я давно понял, что искать Избранного бесполезно. Хорошо было бы, если он ещё жив, а где его искать? С моим здоровьем я успею только, быть может, на его похороны, а зачем тогда спешить? Мне же, по большому счету, не те чистюли из Убежища нужны, которые поддались на одну лишь мою пламенную эгоистичную провокацию. Я Избранного хотел увидеть. Я заработал достаточно для того, чтобы оплатить семьдесят процентов требуемых расходов. Я пошел домой, пообещав Грегори вернуться. Только вернулся я уже нескоро. Место, которое было ранее моим домом, теперь с трудом можно было назвать развалинами. Сильный трупный запах и койоты, кинувшиеся прочь от меня, когда я выстрелил в одного из них. Истоптанная, сравненная с камнем земля огорода, выжженная внутренность дома, покосившаяся стена…Я едва не расплакался. Вокруг развалин было раскидано целое озеро фарша, в смысле, конечно, дохлых людей. Из них тяжело было признать кого-либо, одного из них разнесло на куски, другой был без головы, большинство же были погрызены койотами, многие разлагались и от запаха становилось дурно. Что скажет мне Кэссиди, когда вернется? Что я, старый пень, не смог даже за домом проследить? Что я такая же, как сейчас этот дом, развалина, никому не нужная, бесполезная… Я в отчаянии оглядел кладбище. Восстанавливать? Один? Нанимать людей? Кто же согласится? А сколько сейчас стоят стройматериалы и где их искать? Завозить? Те семьдесят процентов, которые были у меня в кармане, таяли от мысленных расходов, как лед на солнце. Мне не хватит, понял я. Занять у Рестлина? Я осторожно ступил на ступеньку дома. Внутри было довольно светло, выгоревшие истончившиеся стены тихо потрескивали под напором ветра. Я прошел внутрь. Стенка в кухню обвалилась, из-под неё торчала чья-то рука. Вернее, кости. Впрочем, пока что во всем доме это был единственный труп. Несмотря на горькую обиду и злость, стало интересно. Почему? Кто? Я резко остановился: обвалилась часть крыши, рухнув вниз вместе с досками пола. Спальня была почти не тронута, и лишь под смятыми, сбившимися, почти не пострадавшими одеялами лежала мертвая девушка. Странно, её тело, явно изнасилованное, измученное, истерзанное, сохранилось лучше, чем все те, мужские. Может, потому, что на нем не было ни огнестрельных или ножевых ран, ни укусов койотов. Я укрыл её с головой и медленно вышел из дома. Увидев вновь сбежавшихся койотов, поторопился сорвать на тварях злость. Каблук застрял в прогнившей доске, и пока я его судорожно выдергивал, не отводя яростного взгляда от проклятых собак, один из них вдруг тявкнул жалостно и, мотая мордой, выплюнул сломанный зуб, отбегая подальше от глодаемого им тела. Освободив наконец ногу, я поспешил туда. Койоты меня не трогали, наверное, во мне вновь проснулся Медведь. Я ступил в смесь человеческого фарша и органики и, матерясь, носком пнул стальной ствол, о который сломало себе зуб животное. Знакомый такой ствол, длинный и изящный, легкий и удобный в обращении, - моё ружье. Не знаю, сколько так я простоял чуть ли не по колено в крови, держа в руках свое оружие. Одна только мысль – я ведь подарил его Кэссиди, он никогда, лет с шестнадцати, с ним не расставался. Вот и зазубрины, который он на нем вырисовал: ММ&CМ. Он… он… Стемнело, кажется, и койоты осмелели. А я озверел. В моем ружье оставались ещё патроны – я расстрелял их все до последнего. Надеюсь, мой сын меня простит там, на небесах. Эти твари сожрали его тело, даже я теперь его не узнаю. Я один убил двенадцать паршивых псов. Это не было много, я пошел дальше. Я всю ночь, кажется, ходил и убивал. В основном каких-то безобидных зверьков – мантисов и радскорпионов, убивал почти мгновенно, без удовлетворения. Они, казалось, просто не успевали сопротивляться. А под утро я свалился на землю, сжимая ружье в руках, и пролежал так около двух суток, не вставая. Самое интересное, я не спал, я был в сознании. Я очень любил…извините, я плохо рассказываю. Я люблю своего сына. В Модоке мне сказали, что Кэссиди не видели пятый год, и ничем не могут мне помочь. Он никому из своих друзей не говорил, куда идет, и только сумасшедший хозяин харчевни, которого я случайно встретил, выходя из своего номера, что-то дико прошептал мне, что-то о том, что Кэссиди хочет увидеть море и странных людей у моря. Я не думаю, что он хотел мне многое сказать. В конце концов, все это было неважно. Мой сын мертв, моя жена мертва. Я ходячий труп. И мне никогда не увидеть Избранного. Так тогда думал я. Сейчас я понимаю, что хотя бы по последнему пункту я несколько заблуждаюсь. Я не мог найти себе места. Я работал в Модоке, ходил с караванами в Клэмат, минуя Дэн и работорговцев, к которым питал патологическую неприязнь. Я работал за гроши, не потому, что мне эти гроши были нужны, нет, просто… Я перепробовал в новом мире всё. Любовь, тепло, дом, путешествия, бег по прямой, ненависть – о, ненависти было больше всего. Я насиловал, убивал, крал, спасал, был рабом и лучшим вышибалой, а по совместительству телохранителем Сальвадора, обо мне ходили легенды, я… Я вернулся в НКР. Только Грегори меня не взял, у него работал теперь чуть сумасшедший старик. Я, правда, уже тогда тоже молодцом на выданье не был, и всё же… Мне тогда, кажется, как раз шестьдесят лет исполнилось. Пять лет со дня смерти моего сына. Грегори устроил меня барменом в ресторан своего знакомого, я поблагодарил его. Хозяина заведения я видел редко, он появлялся раз в месяц с контрольным осмотром и всегда оставался доволен. Как я потом выяснил, этот занимал второе по значимости место в Конгрессе, и, помимо ресторана, держал ещё пищевую лавочку при въезде в город. Там у него, кажется, тоже наемник, как и я, работал. Я считал ресторан своим домом. Как я уже говорил, хозяина интересовал только доход, а через год он переложил на меня также ответственность за доставку продуктов. Мое жалование увеличилось, я его не тратил. Единственное, что мне было необходимо – снимаемая мной у тихой вдовы комната, книги, даваемые ею мне в избытке, и мой ресторан, как я его мысленно называл. Да, я всегда брал с собой в ресторан книгу, но редко читал на работе. Мне было интереснее наблюдать за людьми. Ни один вечер мое заведение не пустовало – сказывалось, наверное, отсутствие конкуренции и желание граждан НКР отдохнуть после трудового дня. Кто был завсегдатаем ресторана – так это сын нашего президента Танди, лет на десять, может, младше меня. Я редко видел его трезвым, и в эти времена он не блистал привлекательностью. Иногда в моменты его пьянства я думал, что лучше – такое вот подобие сына или мертвый сын. Старался думать, что второе, и втайне сочувствовал президенту. Танди была старше меня на десять лет, я её редко видел. Даже в выходные дни она пропадала в кабинете, и часто требовала того же от членов Конгресса. Что ж, большая сила – большая ответственность, всё верно… А я до сих пор не знал, зачем живу. Я провел в НКР тринадцать лет, а потом до меня стали доходить слухи об объединении Анклав, которое наносило смертоносные визиты дикарям на западе. Северные племена были вырезаны или проданы в рабство… А я ведь помнил, что племя, которого я так и не достиг, даже зная наверняка, что там меня ждут мои люди, находилось на северо-западе. Я подумал тогда, что никому из тех, кто вышел в наш Эдем, во внешний мир, никому не повезло. Избранный? О нем я не слышал. А через пять лет я услышал о человеке, который бросил вызов Анклаву. Человека называли Избранным. Говорят, он был здесь, в НКР. Как раз в ту неделю я чувствовал себя отвратно и провел три дня в госпитале. Я не видел человека. Но мне сказали, он многое сделал для города в такие сжатые сроки. И ещё я слышал от посмеивающихся посетителей, человек искал Убежище 13, из которого, по его словам, вышел его дед. Что-то кольнуло в сердце, впрочем, не новинка для меня. Сколько лет я неприкаянно шатался по поверхности, а домой заглянуть так и не решился. Ведь я мог бы попытаться найти место, которое покинул… почти шестьдесят лет назад. В скором времени я услышал громкую новость: Анклав повержен. Избранный и его люди развалили великий замысел создателей, как картонный домик. Вот тогда и родился мой план найти его. Это мог быть только потомок нашего… моего Избранного. Его кровь жива в нем, если внук сотворил такое. И его кровь может меня простить. Я отпросился у хозяина, получил заверение, что место пустовать не может, он ничего не обещает, пожал плечами, собрал вещи и ушел из города первым караваном. Не думайте, что мне это было так легко сделать. Я стар, ребята, я очень стар. К тому времени, как наш караван достиг Модока, мне исполнилось, не знаю, восемьдесят. Мое сердце едва не разорвалось от такого пути, я отлеживался месяц. С удивлением я узнал, что сумасшедший хозяин харчевни живет и здравствует, жена его ведет все хозяйство сама, и весьма удачно. Она была рада видеть меня, правда, в её глазах я увидел легкое разочарование. Когда-то она, молодая и красивая, пережив сумасшествие своего мужа, приходила ко мне за советом. Если бы я захотел, мы были бы хорошей парой. Я не видел смысла. Теперь же при всем желании восьмидесятилетний старик не смог бы произвести на неё впечатление, она была на двадцать лет меня моложе. Я не сказал бы, что распустил себя, нет, для своих лет я выглядел неплохо, но, конечно, не так, как раньше. Сердце, меня испортило собственное сердце. Я бы все ещё был Медведем, если бы не оно. Я расспрашивал жителей Модока о том, знали ли они что-либо о том, где найти Избранного – все в один голос твердили историю о том, что этот «чудесный юноша» помог их городу избежать войны с подземцами, устроив выгодный взаимообмен водой и продуктами, и ничего плохого они от него не видели. Но где он сейчас, не знал никто. Последние следы, как я мог понять, обрывались в Анклаве. Я ездил по городам, всем, кроме Нью Рено, я до сих пор обходил грязный город стороной. И лишь в Городе Убежища я услышал о новой империи, которой стали опасаться больше, чем НКР – Нью Аррого. Избранный с верными ему людьми выстроил свой город, свою крепость и свой Эдем. В новый город приезжали как авантюристы, так и люди, желающие получить свое место под солнцем. Говорят, место находилось для каждого. Ещё доносились слухи о каторжной работе каждого желающего быть равноправным горожанином Нью Аррого, и для каждого может найтись работа по силам. Заговорили ещё и о славной охране города, новейшей технике, не иначе, как позаимствованной у обреченного Анклава и разбитой Избранным же религиозной организации, чья миссия ограничивалась собиранием денег у каждого, кто им верил. Я убедился уже без сомнений, что человек, так четко спланировавший весь отведенный ему жизненный путь, не может быть никем, кроме как потомком благородной крови нашего Избранного. С первым же караваном, утвердившим свой курс на Нью Аррого, я отправился в путь. Собственно, мой рассказ окончен. Теперь вы знаете, кто я и почему, уже готовясь к естественной смерти, решил отыскать Избранного. Я не мог умереть без его прощения. Высокая бетонная стена уходила вдаль, теряясь в зелени парка, блики солнца отражались от колючей проволоки на стене. Мы уже давно шли по асфальтовой дороге, и теперь трасса расширялась, переходя в городскую площадь. Я не мог видеть того, что находилось за двойной стеной, но мне хватило и вида снаружи. Вдоль первой стены, рядом с автоматическими пушками, стояли солдаты, их силовые брони казались совсем чёрными от тени. У всех было одинаковое вооружение – плазменные винтовки, какие я за свою жизнь видел крайне редко и знал, что стоят они кучу денег. Они стояли совсем неподвижно, лишь изредка какой-то из них оборачивался к соседу, разминая затекшую спину. Я увидел второй ряд солдат, в зеленых куртках наемников, чьи фигуры с трудом угадывались из-за металлической сетки второй стены. Их было много – больше, чем солдат, ставших счастливыми обладателями силовой брони, но вооружены они были ничуть не хуже, закрученные стволы винтовки Гаусса отливали серым. И это всего лишь внешний пост, а ведь существует не менее двенадцати отрядов внешних патрулей, внутренняя служба, охрана… Добровольцев, как я понял, хватало. Кстати, за время моего пребывания в Городе Убежища мне шепотом поведали – у этого нового политического центра огромный научный потенциал, и откуда только специалистов взяли… У стола с регистрацией мы записались все. Я продиктовал свое полное имя. Вряд ли, впрочем, Избранному это что-то скажет. Я видел, как лист с нашими именами и имеющимися вещами копируется в нескольких экземплярах, оригинал передается человеку в пурпурной мантии, с капюшоном на голове. Мы прошли в город. Я стар, я говорил вам уже, кажется, и это вполне естественно, что я стал хуже слышать. Да и зрение было совсем не то. Однако этот крик услышал даже я. Обернуться сразу не получилось, я привык к медлительности. Я и в молодости, если уж на то пошло, ловкостью не отличался. Медведь. - Михаэль Майерс! Кто подписался именем Михаэль Майерс? – человек в пурпурной мантии почти бежал к нам, скидывая на ходу капюшон… Зрение, как я сказал, было плохим. Я долго жмурился на свет, пытаясь узнать его. Совсем знакомые черты. Кто-то… - Я – Михаэль Майерс. Что тебе, сынок? Привычное обращение, я так всех называл, кто был хоть на десять лет меня младше… - Отец! Папа! …меня же все называли просто – Михель. Отцом не назвал никто. Изменившийся донельзя, с обритыми рыжеватыми волосами, мой повзрослевший, возмужавший, нет, не то – живой сын! Кэссиди, мальчик мой… В груди кольнуло, я потерял сознание. Избранного звали Дьяволом. Оригинально, у сына моего Избранного было чувство юмора. Когда я говорил, он не перебивал. Я не так представлял нашу встречу. Я думал, я буду долго вымаливать у него прощения. Дьявол обнял меня и сказал, что рад видеть ещё кого-то, кто помнит Убежище. Когда я спросил, что он думает о моем поступке, страшном, приведшем к мучениям его деда и к его собственным скитаниям, Избранный только рассмеялся. И сказал, что нас, оставшихся в Убежище, все равно бы расстреляли, чуть только мы появились бы на поверхности. Проклятый Анклав. Ещё сказал, он счастлив, и сказал, его дед тоже ни о чем не жалел. Просил рассказать о нем ещё. Я старался. Душа была чиста. После стольких лет я это чувствовал. Я не зря сюда шел. Дьявол, очевидно, впитал всю кровь своего деда, всю до остатка, если осуществил его – нет-нет, нашу мечту – построил Эдем. Наш Эдем, наш с рождения. Мы читали о нем в книгах и не нашли здесь. Мы – сильные люди. Мы ничем не связаны с внешним миром. И потому мы можем строить – с нуля, ни с чего. Наш Эдем. …Кэссиди не хотел меня нагружать работой, он, мой мальчик, как и я, был слишком счастлив. Я сам велел ему найти что-то для моих старческих мощей. Я стал ухаживать за всё разрастающимся фруктовым садом. Кэссиди рассказал, семян у них полно, даже тех растений, каких нет более на планете, но какие были до ядерного взрыва. Кэссиди только сказал название наборов препаратов – Garden of Eden Creation Kit, я всё понял. Такие контейнеры были в каждом Убежище, чтобы, когда мы все же выйдем на поверхность, создать свой новый Город вокруг него. Так задумывалось до войны. Программа по восстановлению планеты… Обо всем побеспокоится Избранный. Не он вышел из Убежища шестьдесят пять лет назад, но он воплощал всё, на что мы оказались неспособны. В этом году у нас появилась первая на континента школа… Мои яблони цветут, я знаю, это хороший знак, я прослежу за тем, чтобы урожай, на который рассчитывает весь город, не пропал. От меня зависит, будут ли наши первые школьники есть фрукты, вкус которых не помню даже я. Мы – сильные люди. Даже я. Мои деньги пойдут на то, чтобы мой сын избавился от проклятых болей в сердце, я доживу и так. Я прощен. Я счастлив. И мое вознаграждение – жизнь моего сына. Сына, который нашел своего Избранного так, как до него это сделал я.