Дни без солнечного света

Юноша свернулся в позе эмбриона на жесткой, грязной кровати, расположенной в игровой комнате Коровина. Слезы катились по его щекам одна за другой, оставляя за собой влажные борозды. Мисаки задавался немым вопросом: как у него вообще остались слезы? В конце концов, учитывая, что он пережил, он был удивлен, что вообще способен на какие-либо эмоции. Не смотря на стреляющую боль, которую он испытывал, Мисаки съежился в себя еще сильнее. Он отчетливо слышал, как его мучитель радостно напевает какую-то незаурядную мелодию, принимая душ в соседней комнате. После всех действий Коровина, его жизнерадостное посвистывания было полностью перекрыто оглушающим эхом его собственных криков, которые до сих пор звенели в его ушах. Мисаки старательно закрыл свои уши ладонями, будто надеясь, что это поможет избавиться ему от криков, похожих на галлюцинации обезумевшего разума. Он прикрыл свои опухшие глаза, лежа на окровавленных простынях, в попытке спастись, укрыться, сбежать от всех ужасных видений того, что с ним сотворили, хотя он прекрасно понимал, что ЭТО навсегда запечатлелось в его памяти. Мисаки свернулся так сильно, как только возможно, обхватывая себя за колени, будто пытаясь стать настолько маленьким и незаметным, чтобы совсем исчезнуть. Он пошел на сделку, которую предложил ему Коровин, отдав ему свое тело. Но это было недостаточно для похитителя, Коровин впал в безумие, он взял, что хотел... и брал... и брал... Это продолжалось часами. На его коже не было ни единого миллиметра, который не приносил бы мучительной боли. Его спина и туловище горели от глубоких следов, осталвенных острыми ногтями Коровина. Его ярость доходила до того, что мужчина делал паузы во время их трахания просто для того, чтобы вычистить соскобленную кожу из-под его ногтей. Он содрал так много кожи с него, что с трудом мог более ухватиться за тело своего молодого пленника, оно было потное и испачканное в крови. Кроме того, Коровин кусал его в самые незащищенные места, и его стройная фигура была теперь полностью покрыта темно-фиолетовыми синяками. Мисаки просто напросто не смог бы сбежать сейчас, даже если бы он захотел. Садист оставил отпечатки своих зубов даже в основании его ног. Теперь они пульсировали так сильно, что юноша сомневался, сможет ли он вообще когда-нибудь ходить также, как раньше. Не то, чтобы он мог вообще ходить: Мисаки чувствовал, как из его разодранного, травмированного ануса текут различные по своей консистенции жидкости: кровь, смазка и сперма. Боль от многочисленных толчков его похитителя пронзала его кишечник и мучительной болью оседало внизу живота. Видя все это перед глазами, казалось, будто Мисаки может просто задохнуться в беззвучном рыдании. Еще один всхлип бездонного отчаяния вырывался наружу из искалеченного после грубого насильственного минета горла и юноша начал задыхаться. За все то время, пока Усаги-сан и Мисаки были вместе, он никогда не просил его "обслуживать" так, как он был вынужден ублажать Коровина. Жалкий стон сожаления слетел с губ Мисаки. Он так сильно желал, чтобы на месте его похитителя был Усаги-сан. Так сильно... Конечно, юноша знал, что его кролик мечтал об этом, и он планировал когда-нибудь это сделать. Горе Мисаки усилилось от одной мысли о том, что первый человек, которому он "добровольно" сделал это, пойдя на сделку, был никто иной, как Владимир Коровин. Это осознание было спусковым крючком, чтобы он твердо решил для себя: когда он вернется домой, то будет ублажать Усаги-сана до тех самых пор, пока у него не закончится сперма, чтобы вкус семени его любовника навсегда перекрыл воспоминания об этом насильственном акте со стороны этого психопата. Как будто, внутренне соглашаясь с этой мыслью, живот Мисаки сжался. Он судорожно вздыхал от боли, когда его израненное тело было охвачено мучительными спазмами. Слабо, но Мисаки попытался подняться, когда его живот свело, и вся сперма, которую его похититель испустил в его горло, вырвалась наружу. Мисаки рвало так много, что он был готов поклясться: в скором времени все его внутренние органы выйдут наружу. Длинная слюна, наполненная семенем Коровина свисала с его распухшей, раздутой нижней губы. В таком опустошенном состоянии он даже не мог застелить окровавленными простынями остатки блевотины, что, несомненно, могло расцениваться его похитителем как еще одно нарушение правил и заслуживало бы очередного наказания. Мисаки почувствовал, как его мысли блуждают, пьяные от боли и травмы. Он снова закрыл глаза и обнаружил, что его уставший мозг возвращает его в первый раз, когда Усаги-сан его коснулся. Возможно, со стороны это выглядело насилием: автор сам напал на него, против его воли. Но он знал другую правду. Юноша вспомнил, как впервые увидел Усами Акихико: какой-то писатель, который должен был его обучать, в зловещей манере навис над его братом. Все время после этого инцидента Мисаки пытался убедить себя, что он испытывал отвращение к поведению этого человека, хотя, на самом деле, с того самого первого момента, когда он увидел его, он был глубоко удивлён. Обрывки воспоминаний о лучшем друге его брата мучали Мисаки в течении нескольких дней с того момента, хотя Мисаки старался никому об этом не говорить. В то время он был слишгом напуган, чтобы признать: то самое ощущение, которое сразило его при виде лобызаний брата и его лучшего друга было не отвращение. Это было желание. То же самое произошло и в первый раз в квартире Усаги-сана. Найдя ту самую книгу, где были в самых ярких красках описаны неприличные действа между его братом и писателем, Мисаки был возмущен, что имя его братика так легко и непристойно использовалось в этих паршивых "книжонках". Хотя на самом деле его поведение было вызвано еще и жгучей, неосознаваемой им ревностью, но на тот момент он был совершенно не готов справиться с этими чувствами. Мисаки был в ярости от того, что Усаги-сан мог так спокойно и открыто писать о том, что должно быть отвратительным. Ведь именно этому его учили всю сознательную жизнь. Он тщательно вытеснял запрещенные, ужасные мысли и мог позволить себе окунуться в них только под простынями в обволакивающей, тягучей темноте своей одинокой спальни. Вскоре Мисаки пришел к выводу, что не смотря на то, насколько толстолобым может с виду казаться его брат, он должен был знать об этом или догадываться. Он предположил, что Такахиро знал эту тайну и касательно Акихико, хотя ни разу об этом не заикнулся. Такахаши долго задавался вопросом, почему он никогда не встречал лучшего друга своего старшего брата раньше. Ведь даже тогда, когда он впервые встретился с Акихико, это была случайная встреча: он просто пришел домой пораньше, тогда как Акихико наоборот задержался в гостях. Если бы не эта маленькая заминка во времени, которая произошла у них обоих, они бы благополучно миновали друг друга, как это длилось годами. После той ужасной ссоры с братом в последний раз, когда он видел Такахиро, Мисаки часто задавался вопросом: правда ли это.. и если его брат подозревал Акихико в его ориентации, то почему он позволил ему переехать к Усаги-сану? Возможно, он хотел, чтобы его брат был взят под опеку в отношениях со стороны его лучшего друга, а не обучался техниками однополого секса в общественном туалете или в каморке какого-нибудь дешевого клуба. Возможно, Такахиро действительно не знал ничего о своем младшем брате и лучшем друге. Но больше всего Мисаки надеялся бы донести до своего брата, что все, что происходило между ним с Усаги-саном было не просто желание иметь однополые отношения, это была любовь. Но Мисаки попытался как можно быстрее отогнать от себя эти мысли. Воспоминания о Такахиро приносили ему только больше боли. Вместо этого он вернулся к моменту, когда впервые увидел роман Акикавы Яой на кофейном столике Усами-сенсея. По правде говоря, эта находка в тот момент сильно его взволновала. Она же и разозлила его. И когда он встретился со своим наставником, они... Мысленно Мисаки представлял себя, рассказывающим Усаги-сану то, как он видел эту ситуацию. Мы будем сидеть вместе на балконе... нет, на диване. Усаги, расположившись полулежа на диване, окинет меня взглядом, и я прижмусь к его груди. Погрузившись в свои мысли, Мисаки даже не осознавал, что здоровый румянец вспыхнул на его бледных и воспаленных щеках. Он практически мог чувствовать успокаивающее пространство на груди своего кролика, его тощие ноги лежали между длинными мускулистыми ногами своего взрослого любовника. Прохладные, умелые пальцы Усаги-сана мягко поглаживали его шоколадные пряди. Он будет издавать мягкие звуки непонимания, которые еще тогда стали колыбельной для его мальчика в те моменты неуверенной и интимной беседы, которую они разделяли. Мисаки тихо, почти шепотом бы рассказывал Усаги-сану, что их первое время вместе бесконечно отличалось от ужаса, который он теперь испытывал; как холодные руки автора взволновали его в тот самый первый раз. Как он сдерживал свои крики, говоря себе, что это было вопросом гордости, молчать. Хотя на самом деле он знал, что причина, по которой он не звал на помощь, заключалась в том, что когда Усаги впервые гладил его девственный член, он действительно этого хотел и поэтому не смел потревожить этого человека остановиться. Тяжелое дыхание Мисаки стало более равномерным и мягким. Он почти слышал дымный смех кролика. Усаги-сан мягко приподнимет мой подбородок и будет смотреть мне в глаза, в этот момент я точно не отведу взгляд. Не очень хорошо понимая всю палитру языка, Мисаки даже не осозновал, сколько в мире может быть оттенков пурпура, пока он не взглянул в удивительные глаза Усаги-сана: аметист, лаванда, индиго, сиреневый, фиолетовый, каждый из которых слегка различается, но может сочетаться и видоизменяться в зависимости от настроения мужчины. Мисаки представил, что во время их разговора они будут фиолетовыми, окрашенные в глубокие мысли, пьянящие, наполненные страстью. Усаги-сан поднимает мою голову и нежно целует губы. Он обязательно добродушно рассмеется и скажет мне в том раздражающем шелковистом тоне, что он уже знал все, что я ему сказал, потому что он полностью меня понимает. С того самого момента, как он меня впервые увидел. Он сказал бы Мисаки, что остановился бы, если бы знал, что его любовник действительно имел в виду это под своими возмущениями. Он никогда умышленно не причинит ему боль. По одной простой причине: Мисаки был сокровищем для него... Потому что он любил его. На этот раз Мисаки в своем воображаемом признании сказал Усаги-сану, что он чувствовал тоже самое, будто они с Усаги-саном друг друга полностью понимали... Будто они знали друг друга всю жизнь. Из-за боли, охватившей его, Мисаки начал представлять, что Усаги-сан обнимает его, крепко прижимая к себе. Он вообразил, что влажная, скомканная подушка, на которой он покоится, была мускулистой грудью человека под его тяжелой головой. Мисаки напряг свои обожжённые криком уши, чтобы услышать успокаивающий устойчивый ритм сердца, с которым Усаги-сан ни с кем не делился.. кроме него. На последней мысли Мисаки понял, что его сознание теряется. И это был не первый раз, когда он покинул мир в тот день, но первый, когда мир, а не боль унесли его.