Цветочная галактика

      В маленькой комнатушке, заставленной коробками почти до потолка, полумрак, рассеиваемый только светом навязчивых реклам за окном, и от этого она кажется ещё теснее и холоднее. А человек в мешковатой одежде, что сидит на краешке односпального футона, из-за укрывающих его теней — предельно измождённым и пугающим. Странно слышать его глубокий, совершенно не подходящий к внешности голос:       — …что, если он был прав? Люди разучились защищать сами себя при помощи Причуд, всё ждут героя. Который не придёт. Прости, Нао, я заболтался. Который час?       Наомаса бросает взгляд на старомодные стрелочные часы, циферблат которых уже почти выцвел, люминесцировал слабо, и охотно отвечает:       — Почти десять.       — Не говори, что тебе нужно торопиться. Твоя одинокая квартира ничем не отличается от моей, только на метро полчаса. Макото давно уже переехала, никто не ждёт.       — Всё-то ты знаешь, — Наомаса потирает шею. — А ведь полицейский здесь не ты.       — Ты уже не на работе, Нао. Как и я. Но мыслями мы всё равно там. Пишем отчёты, спасаем мир.       Тошинори поворачивается так, что видно только часть худого лица. Даже глаза полностью укрывает тень.       — Хочешь сказать, что у нас с тобой нет личной жизни и права на неё мы не имеем. Отдых — это не для нас. Как только нам позвонят — сорвёмся в любое время дня и ночи.       — «Я никуда не побегу и не полечу» — говорю себе каждый день по нескольку раз и всё равно, — Тошинори задумчиво разглядывает свою ладонь, несколько раз сжимает пальцы и разжимает, — не могу уступить своё место. Как будто не верю, что кто-то, кроме меня, может всех спасти. Особенно сейчас. Эта зима слишком беспокоит затишьем. Дикие Кошки докладывали о каких-то происшествиях в горах, но всё больше похоже на природные катастрофы, ни разу не страдали люди. Зло как будто затаилось и копит силы после того инцидента в Токио.       — Когда Ястреб и Старатель бились с разумным ному?       — Да, Нао. Меня это беспокоит. Тишина перед штормом.       Наомаса отвечает почти успокаивающе:       — Аналитики считают, и ты сам должен предполагать, что преступники просто грызут друг другу глотки. Поток незаконного оружия возрастает, но оно буквально в пыль распадается после использования, так ненадёжно. С твоим уходом на покой преступный мир никогда не станет таким же, как во времена Все За Одного. Он сам — в тюрьме. Чем не торжество правосудия?       — Не нужно меня успокаивать. Сам знаешь, заключение Все За Одного в тюрьму — часть его плана, который мы так и не разгадали. Не притворяйся глупцом. В бочке с крысами в итоге останется одна, самая злая и сильная. С которой не справится даже опытный крысолов, не то что кучка котят.       — Тоши, твои сравнения с животными оскорбляют современное общество, я не раз об этом говорил.       — Не уводи разгвор в сторону. Впрочем, знаю, — Тошинори поёживается. — Тебе душно беседовать на эту тему, слушаешься врачей, которые прописали мне покой и никаких волнений.       Вздохнув и помолчав, Наомаса всё же отвечает:       — Ты просишь у меня совета, который я не могу дать. Я не знаю, прав ли был сэр Ночноглаз, и тебе следовало бы выбрать Лемиллиона. Не знаю и всё.       — Ты даже вне формальной обстановки зовёшь всех геройскими именами.       — Ты тоже. Хорошая привычка, продиктованная осторожностью, Всесильный.       — Не издевайся, Нао. Прости, что задержал тебя. До конца недели я вряд ли смогу с тобой встретиться. Этот курс лечения, тренировки и преподавание меня совершенно добьют.       — Но эффект есть, — Наомаса улыбается, но в полумраке разглядеть это почти невозможно. — Ты стал реже кашлять. И если меня прогоняешь, то делаешь это крайне неловко.       — Ты же сам собирался домой. Появишься в департаменте в несвежей рубашке, все сразу поймут, что…       — … я много работал. — Наомаса встаёт с коробок, оставляя на них аккуратно сложенный пиджак. — Это у вас чистый офис и большой штат. А у нас горы бумажной работы и постоянные выезды. Конечно, лично мне стало легче, освободилось больше времени на то, что действительно важно. Сам знаешь, описывать очередную кошку на дереве и похищенный велосипед — муторно.       — А ещё рубашка не помнётся, если ты её снимешь.       — Знаешь, — Наомаса, расстёгивая пуговицы, наклоняется к Тошинори, — у тебя несколько улыбок, которые до миллиметра промерены, нарисованы, отлиты в пластике и даже бронзе. Но эта — лучшая.       — Считай себя избранным, ты видишь эксклюзивный показ ограниченного тиража продукции бренда Всесильного.       — Насколько ограниченного? Один экземпляр?       Задав этот полушутливый вопрос, Наомаса справляется с запонками и снимает рубашку, аккуратно пристраивая ту на ближайшую коробку.       — Да, уникальная работа.       Тошинори тянется к пуговицам на груди, но Наомаса перехватывает его руки и отводит их в стороны.       — Я знаю, что ты опять сделаешь, — сопротивляется Тошинори. — Ни ты, ни я не принимали душ, я ещё могу использовать Причуду и просто…       — …просто заткнись, — советует Наомаса и, закончив расстёгивать на Тошинори рубашку, распахивает.       Шрам в бледном свете особенно пугающ, но Наомаса привык. До такой степени, что больше не считает это уродством и не воспринимает отдельно от Тошинори. От Всесильного. И сейчас, как множество раз до этого, целует самый центр извивающихся лепестков цветка, прикасаясь губами и кончиком языка к гладкой коже. Он никогда не видел, каким было тело Всесильного раньше. Его устраивает то, что есть сейчас и будет завтра — от центра галактики Наомаса следует по одному из рукавов, целуя.       — Ты любишь мой шрам больше, чем меня.       Наомаса поднимает голову, смотрит Тошинори в глаза. Понимает, что это очередная его шутка, но вынужден возразить. Целует тонкие губы, обнимает худое, почти невесомое тело и укладывает Тошинори осторожно, но тот всё равно морщится:       — Футон жутко холодный.       Об этой особенности Наомасе тоже известно. Тошинори в обычной форме всегда мёрзнет из-за истощения и того, что висящая мешком одежда полощется на всех ветрах, как парус. И, конечно же, такому герою, как Всемогущий, опять не хватает времени на повседневные дела — коробки уже успели покрыться тонким слоем пыли, и даже котацу или другой обогреватель остались в них. Зима снегом не баловала, но футон и пара тонких одеял — слабая защита от мороза. Наомаса мысленно упрекнул себя за то, что не проверил, как Тошинори обжился на новом месте, куда переехал не так давно и не по собственному желанию. В Академию, которую днём из окна было видно, добираться на общественном транспорте врачи Всемогущему запретили настрого. Даже в маске. Не потому, что с открытием тайны всему миру Всесильного узнавали, нет. Таким он был мало кому интересен и совершенно не фотогеничен. Любой вирус мог критически подорвать и без того шаткое здоровье.       Но сейчас не время всё исправлять. Тошинори и знать не знает, что завтра выходной — в работе героев их не бывает. А вот Наомасу заменит Санса. И Всесильный с утра, по плану, должен будет получить приятный сюрприз. Но вместо запланированного, ставшего уже привычным, похода в кафе, Наомаса решает привести квартиру Тошинори в порядок.       А пока сам ложится на футон спиной, отметив, что действительно, он почти ледяной, и притягивает к себе Всесильного, который сейчас не может даже сопротивляться этому. Или не хочет.       Тошинори замирает, глядя в потолок, чувствуя, как его кожа касается горячей кожи Наомасы. Объятия, сердцебиение, дыхание… слабый, но ощутимый аромат роз, от него исходящий. Мыло или соль для ванн, тоже бренд Всесильного. Больше не подарки, Наомаса давно покупает их себе сам, запах стал всем привычным, Тошинори он кажется родным.       Как и поглаживания пальцев, проводящих по линиям шрамов. Наомаса трогает их без конца, хотя у самого полно мелких, есть даже один большой, от пули, похожий на звезду, но у Тошинори на боку и животе — цветок-галактика.       — Помнишь, нам всегда твердили, что, если бы не случились повальные мутации, вызвавшие проявления Причуд, мы бы уже бороздили Вселенную, — голос Наомасы тихий. — Как думаешь, лгали?       — Никогда о таком не думал, — честно признаётся Тошинори, — но если поразмыслить, то наверняка врут. Никуда не делись войны и экономические кризисы. А Причуды… они бы помогли всему человечеству, если бы оно действовало заодно. Каждой есть применение, даже твоей — ты сейчас дотрагиваешься до меня и легко можешь понять, лгу я или нет. Ты своё место нашёл, я нашёл. А кому-то проще мелко хулиганить и воровать. Сколько человек не находят себя?       — Всесильный, как всегда, прав. Как раз недавно я опрашивал Великодушного Преступника…       — Ты снова о работе. У нас не о чем больше поговорить?       Наомаса, запнувшись, молчит, лишь крепче прижимая Тошинори к себе. Выходит, что не о чем. Они давно между собой решили, что никогда и никому не расскажут о своих отношениях. Символ мира должен быть идеален. Никогда у них не будет «мы», они не съедутся и не заведут ничего, отдалённо похожего на семью. Деловое и псевдоделовое общение в офисах и кафе. Совместные расследования. Крайне редкие часы наедине, обычно в квартире Наомасы, на окраине, куда едут сначала на такси, а потом идут тёмными дворами, чтобы на пару часов забыться. До первого вызова на чей-нибудь мобильный.       Сейчас же Наомасе нечего сказать. Тошинори прав, не время о работе сейчас. Вместо слов — целует тонкую шею, втягивает запах вечно растрёпанных светлых волос. Обычный запах. Пыль, пот, как будто немного гари.       Наомаса знает, что так, полностью и безраздельно, Всесильный доверяет только ему. От той глупой встречи в кафе, до этой секунды. И понимает, что никогда не подведёт это доверие. От того самого момента, когда его взгляд упал на исцарапанные очередной спасённой кошечкой руки Тошинори Яги, Всемогущего, выдававшего себя за простого клерка, до этой секунды, когда в очередной раз непогрешимый символ мира только жалко вздыхает, когда понимает, что простыми объятьями дело не кончится.       Наомаса без труда расстёгивает пряжку на эластичном поясе, который постоянно поддерживает штаны Всесильного, а также его доброе имя — белья тот не носит. Но прежде, чем в очередной раз проверить этот факт, Наомаса всё-таки набрасывает на них обоих одеяло — объективно холодно.       Всё подтвердилось, и как только брюки приспущены, Наомаса тут же нежно поглаживает пока ещё совсем не заинтересованный в разврате член Тошинори.       — Я… слушай, я не ходил в душ, говорил же тебе.       — Значит, этим пока и ограничимся, — шепчет Наомаса. — Не беспокойся об этом. Вообще ни о чём. Забудь хоть раз.       — Каждый раз, — так же тихо отвечает Тошинори и закрывает глаза.       Похоже на сон, нет, лучше сна, потому что тот — беспокоен, кошмарен. А сейчас кажется, что все проблемы и обязанности можно в самом деле оставить. Полностью доверить другим, а самого себя — Наомасе. Сильному, всегда знающему, что предпринять. И в то же время бесконечно нежному и заботливому, давно уже принявшего Всемогущего таким, какой он есть.       Тепло так, что почти жарко. Наомаса уже не просто поглаживает член Тошинори ― обхватил ладонью. Ласкает, не касаясь не терпящих грубого обращения мест, не оголяя головку, просто чуть сдвигая кожу вниз и снова вверх, надавливая кончиками пальцев, потирая.       Тошинори всё равно непривычно, слишком редки их встречи, а до них вся его сексуальная жизнь, как Всесильного, проходила наедине и быстро. С фанатками и фанатами всё — не дальше фотосессии и поцелуя в щёку. Официальных романов не было. Жены и детей — тоже. Слава «второго Мистера Селебрити» не была никому нужна. Безупречность — единственное кредо.       Наомаса прислушивается к то и дело сбивающемуся дыханию Тошинори, чувствует, как тот пытается развести ноги пошире, попросить о другом, но так и не снятые брюки мешают. И не нужно большего, он и так уже вот-вот кончит, и это было бы как мгновенное ослепление властью, контролем над Всесильным, над тем, кто много лет был величайшим из героев. Было бы. Но для Наомасы всегда был только Тошинори Яги. И не было никакого иного умысла, кроме простого удовольствия.       Ещё дрожа, но теперь уже не от холода, Тошинори открывает глаза. Вслед за наслаждением, за вспышкой оргазма, всегда приходят суета и разочарование. Даже сейчас, когда Наомаса останется здесь до утра, и в это почти невозможно поверить, всё равно куча забот — одеяло вымокло, нужно в душ, может быть, что-нибудь предложить выпить…       Наомаса не отпускает. Молча отбрасывает испачканное одеяло на сторону, набрасывает другое и увещевает:       — Завтра постираем.       — Вместе? — изумляется Тошинори, и Наомаса понимает, что сюрприз испорчен.       — Да. Просто ложись рядом и расслабься. Я взял выходной. Даже если завтра повяжут сотню преступников, а твои ученики подожгут Академию, никуда не поеду. И тебя не отпущу. Отпуск на один день. Разберём эти коробки вокруг, живёшь как на складе.       — Нао, я…       — Тоши, серьёзно, заткнись и спи.       — Я не об этом, — Тошинори, высвободившись из объятий, поворачивается на бок. — О тебе, тоже нужно…       Наомаса немного повышает голос:       — Я же тебе понятно объяснил! Целый день вместе! Спи!       Но вопреки собственному приказу, засыпает первым. А Тошинори ещё долго смотрит и на него, и на тёмный город из коробок в комнате, и на сияющий ― за окном. Чувство счастья никак не покидает, в нём нет удовлетворённости победой или гордости за других, ничего такого. Наоборот, в нём примесь беспокойства о будущем и покалывающая боль в шраме, который Наомаса не раз смешно дразнил «заткнутой чёрной дырой» или «космической нашивкой». И всё же это счастье.