fata morgana

Свет падает не только сквозь призму широко распахнутых окон и поцарапанных плашек его начисто вымытого стекла. Иногда свет сочится сквозь пальцы, не лунный, не солнечный, он струится по ногтям и кончикам пальцев, оседая на подушечках сладковатой пылью его несуществующих воспоминаний. Он исходит прямо из искалеченных осознанием этого, юных души и сердца, не знавших ранее столь невыносимой боли от потребности к грёзам и хрупким мечтаниям. Пыль эта стирается ещё при касании с тонким листом бумаги, сложенным вчетверо – незначительная ерунда по сравнению с этим, вроде бы и не мгновением, но чем-то по-настоящему драгоценным. Юноше снится. Снится незримая явь, прозрачной вуалью опускающаяся на веки. Они еле подрагивают, кротко, самую малость для того, чтобы почувствовать, как колышутся цвета зерна кофейного ресницы, по девчачьи пушистые. Скулы под ними горят, в лихорадке и ощущении опьяненного рассудка единовременно, и он слегка поворачивает голову в сторону. Наклоняет, охлаждая краску впалых от худого самочувствия щёк лёгким дуновением ветра, доносящимся из-под неплотно приколоченного подоконника. Он навевает на него тот самый несбыточный морок не прожитых дней. Далёких, ускользающих. Пыль эта стирается почти сразу, но свет из его мерно вздымающейся груди продолжает литься, а проникающие через узкую щель мановения, по-прежнему дарят ему это обманчивое успокоение. Это не совсем то. Нет, неправильно. Это совсем не то. Картина в которой его нет, и не было. Он просто исчез. Где есть пестреющий помидорный цвет и вся его неумолимая знаковость. Где есть невесомая ткань хлопковой рубашки из клети, надетой поверх излишне сильной и мужественной руки. Где есть переливы звонкого смеха, принадлежащего не только взращенному им дитя. Где есть всё. Всё, что он так трепетно любит и всё, что когда-либо любило его взамен. Но это не то. Это другое. Это пожелания лёгкой смерти, запечатленные на внутренней стороне его век. Его губ. Им обоим, и ни в коем случае по отдельности. Это новая вариация сказки «и умерли они в один день», но с более чуткой нитью повествования. Это до одури изученное лицо и белые просеки мелких морщинок в солнечном свете. Та самая всесильная длань, но на этот раз не карающая, не обрывающая с жестокостью и безразличием судьбы, а нежная. Бережно убирающая спавшие на беззаботную улыбку каштановые локоны. Мягкие пряди, одну за другой. С заботой, с теплящейся под рёбрами любовью и нескончаемым обожанием. Пальцы его горячие, грезится мальчику, и когда они случайно дотрагиваются до лба, сердце его замирает. Ещё чуть-чуть и оно бессовестно выпрыгнет, не успев дождаться действительных непотребств. Ни слабого касания кончика носа к его бледной ключице, ни чужого дыхания в трогательном изгибе покорно подставленной шеи, ни тлеющего поцелуя в самый уголок безвольно раскрывшихся губ. Это было бы до бесконечного естественно, доверительно шагнуть навстречу ласковому объятию – под цепкими пальцами лишь зеленеющий ворс поля, точь-в-точь такого же, как и в его давней памяти ускользнувшего детства, и бескрайнее небо над ними. Он бы поддался, он бы обнажился, хоть ему ещё и успеется. Он бы подарил этому мужчине всё, пока карь его пронзительного взгляда усевает неосязаемой лаской юное тело. Но улыбка, это всего лишь улыбка. Его надежды просчитаны и поощряются лёгким поддразниванием. А точнее, тяжело водрузившимся на его темные копны ягодным нимбом. Аккуратным соединением веточек с попутно вплетённым в него, тотчас же прозвучавшим смехом. Он бы сказал, что это совершенно глупо и абсолютно наивно, но кто он такой, чтобы спорить с очутившимся в его волосах цитрусом. Он благодарен, блаженен, а стискиваемый им человек слишком добр к нему, чтобы поступить вот так вот бесчестно. Натруженная ладонь накрывает его, как-то чересчур уж внезапно. Он смотрит, смотрит. У него нет другого выбора, но окунаться в этот чернеющий омут не так-то и сложно. Мягкой рукой мужчина проводит по виску, линии челюсти, алому рту. С этим незамысловатым украшением юнец похож на лесное создание, нечто природное, не усмиряемую стихию, которой не подобрать названия. С двумя умершими озёрцами и колышущейся в них водной гладью, что так и хочется зачерпнуть. Искупаться бы, но слишком велик риск утонуть. Что… Что ты пытаешься сказать мне, ниспосланное неизведанно кем, существо? Но шёпот обрывается, он не важен. Ничего не важно прямо сейчас. Заглушается неисполненным обещанием или просто секундной слабостью. Целуя мальчика, он чувствует сладкое, сумбурно смородиновое, собранное прямо с колючего куста на розовые половинки. В этом весь он – нетерпеливая угловатость с молочно-кипельной кожей и неуёмная страсть к сахару. Такому же бесцветному, как и он сам. И это суждение вовсе без злого умысла, о чём вы. Это просто-напросто просвечивающая сквозь беспорядочную россыпь мелких веснушек чернильная синева. Вполне возможно, именно таким он его и запомнит. Нескладным, незадачливым с большой буквы, источающим благую цель и умудрившимся от неё же погибнуть. Юноша никогда не признается в этом, никому и даже самому себе, насколько были желанны для него эти сны наяву. Укрытые печалью и небосводом расплывающейся фигуры. Со всеми условностями вроде отравляющих его мысли пустых чаяний и неизбежно настигнувшей лихорадкой. Даже с болезненным осознанием после. Уж он-то знал, как тяжело сглатываются по пробуждению солёные комья во рту. А если справится с ними, задохнётся и так – криком. Мечты всегда остаются мечтами. Одно он для себя усвоил наверняка – призраки, а в особенности его личного несбывшегося будущего, вестника цветочного попурри, пахнут классической чайной розой. Карл Граймс открывает глаза, смаргивая влагу и остатки утопического миража, и твёрдой рукой бережно выводит на сложенном в четыре раза листе это необычное имя, пропитанное его личной весной и выдуманными воспоминаниями. «Ниган»