Детская игра

Время — это забавная, забавная штука. Это озаряет Питера Паркера, когда он цепляется за стену, а его голые пальцы нещадно болят. Ему кажется, что он прикован к этой стене целую вечность, но потом он мутно щурится на разбитый циферблат своих наручных часов и с ошеломляющей слабостью осознает, что прошло всего пять минут. Время — забавная штука, но Питера она нисколько не смешит. Он упирается лбом в поверхность стены, наслаждаясь прохладой кирпича своей разгоряченной кожей. Вдалеке, одинаково и близко и далеко, он слышит очень многое — в конце концов, это Нью-Йорк, а Нью-Йорк никогда не славился своей тишиной, — но он тщательно настраивается, пока не абстрагируется от лишних звуков насовсем, оставляя лишь то, что он искал. Голоса: оба совершенно разные, сродни тем, кто ими владеет. Один грубоват, с резким русским акцентом, в то время как голос американца мелодичен и добр, и определенно противоречит тону спутника, за которым он так стремительно бежит. Питер сглатывает, и это кажется ему таким громким, что на мгновение он подумал, что это выдаст его местоположение. На самом деле он не большой профессионал в прятках — он всегда был из тех людей, которые скорее ищут, чем скрываются от воды, — но он полагает, что цепляться за стену в переулке, расположив тело так, чтобы оно было скрыто в тени, отбрасываемой уличными фонарями, достаточно неплохой ход даже для него. Русский замахивается ногой на мусорный бак, и он опрокидывается, разбрасывая по земле смятые банки и пустые коробки из-под китайской еды. — Куда, блять, он мог подеваться? — он чертыхается, поворачивая голову к своему сообщнику, как будто тот виноват. — Я видел, как он вошел сюда! В этом переулке тупик… выхода нет. Куда он мог подеваться? Тогда он умолкает. Тихий голосок в глубине сознания говорит Питеру, что его обнаружили, что его дурацкое укрытие не такое уж и хорошее, как он думает. Но, к счастью, это предположение оказывается неверным, когда американец начинает говорить. Его спокойный тон кажется голосом разума в тот момент. — Может, просто… незаметно выскользнул из переулка. Он был довольно тощим. Питер быстро берет свои слова назад: этот американец его только что оскорбил. — Я бы его увидел, — настаивает русский, его акцент становится все более заметен с каждой каплей ярости, которую вкладывает в свои слова. Он пинает другой мусорный бак: на этот раз вываливается несколько пустых коробок из-под пончиков. Неужели этот человек не уважает законы Нью-Йорка? — Честное слово. Он где-то здесь. — Возможно, ты не увидел, как он уходил, — терпеливо возражает американец. Он собирается положить руку на плечо своего спутника, но явно колеблется. Питер понимает, что это подчеркивает, кто является более доминирующим — и опасным — из пары. Питер еще раз оценивает свое положение. Если он упадет на землю, очень велика вероятность, что его найдут и погонятся за ним, а тело Питера уже не побежит так быстро, как раньше. Количество проблем, через которые он прошел только потому, что не смог найти в себе силы бежать быстрее или прыгать дальше, становится до ужаса смешным. Он смотрит на стену. Свет уличных фонарей падает на здание с другой стороны и ползти от стены к стене здания — не вариант, это также может выдать его позицию. Кроме того, его рюкзак, в котором хранится все, что у него есть, все еще спрятан за одним из гигантских металлических контейнеров в переулке, и он действительно, действительно не может позволить себе потерять его. Его до ужаса бесит, что ему не повезло оказаться в такой ситуации, и все потому, что он решил вздремнуть не в том доме. Череда невезений Паркера. — Давай просто пойдем, — говорит американец не умоляющим, но таким невинным голосом, что Питеру почти нравится этот человек. — Это был какой-то бездомный ребенок. Он только и делал, что спал. Не похоже на то, что он разбил наши окна или изгадил краской стену здания. Русский, по-видимому, не в восторге от этой информации, потому что он с ревом опрокидывает еще один мусорный бак, и от этого грохота по всему его телу разом разносится тревожный звон. Мужчине требуется пара минут, чтобы согласиться со своим терпеливым спутником, но он все же сдается, и Питер задерживает дыхание, когда пара проходит прямо под ним. Он наблюдает за их спинами, наблюдает за тем, как русский сжимает пальцы на кончике кинжала, который он, вероятно, хотел вонзить в грудь Питера, наблюдает, как американец прыгает, как веселая школьница, когда они снова выходят на улицу. Он ждет. Прислушивается к их шагам, пока не перестает различать их из всех остальных. Глубоко вдохнув загрязненный Нью-Йоркский воздух, Питер тихо падает на землю. Горький, холодный ветер посылает агрессивные мурашки по спине, его тонкий слой одежды не делает ничего, чтобы защитить его от морозной декабрьской погоды. — Ах, черт, — шепчет он себе, вытаскивая рюкзак из-за мусорного контейнера, его онемевшие пальцы едва удерживают его. — Блядский холод. Конечно холод — это то, к чему он привык после того, как его выгнали из квартиры Мэй около года назад. Его тело постепенно приспособилось к безжалостным зимним температурам. Холод не был для него большой проблемой до тех пор, пока отсутствие нормального сна, правильного питания и слишком большое количество физических упражнений не начинали давить на него. Теперь же, его тело, кажется, не может согреться. (В глубине души что-то напоминает ему, что пауки не могут терморегулировать. Конечно не могут. Блядская череда везений Паркера.) Было бы гораздо легче, если бы у него был костюм. Он встроил в него обогреватели и все такое. Не проходит и дня, чтобы он не скучал по спандексу, прижимающемуся к его коже. Когда Мэй узнала о его ночных похождениях, она тут же заперла его в спальне и сожгла костюм, превратив его в еще один слой тлеющих углей в камине. Его верные веб-шутеры были раздавлены молотком прямо у него на глазах. Вся его тяжелая работа пошла прахом. Честно говоря, он не особо злится за костюм. Конечно, он скучает по нему, но у него все еще есть акробатическая гибкость и липкие пальцы (он хотел бы найти лучший способ описать их), и он в порядке со всеми этими причудами. Он больше зол из-за того, что Мэй посчитала нормальным выгнать его — своего племянника, последнего члена семьи — из квартиры. Всякий раз, когда он возвращался и пытался урезонить ее, она просто хлопала дверью у него перед носом и говорила: «Отвали, я думала, что уже сказала тебе, что тебе здесь больше не рады». И это нормально. Его это устраивает. (Это не так.) После десяти минут бесцельного хождения взад и вперед по пустынному участку улицы, его ботинок натыкается на кучу грязи. Влага просачивается к его ногам, незащищенным парой носков. — Черт, — бормочет он, уставившись на свои ноги в бешенстве. Он не удивлен, просто расстроен тем, что его ботинки теперь навсегда останутся влажными и холодными. — Вот дерьмо. Да пошел ты, декабрь. Он бы еще больше проклинал все на свете, если бы не его паучье чутье, прерывавшее его приливной волной острых иголочек, которые словно спускались по шее и тихо звенели в ушах. Он не хочет делать ничего резкого, пока не знает, в чем проблема. Вместо этого, чтобы показать, что он ни сном ни духом не знает о том, что сейчас произойдет, он делает то, что бездомный делает лучше всего: торжественно сидит у рандомной стены. Земля просто ледяная и очень твердая, так что его пятая точка начинает ощутимо болеть. Он бросает рюкзак сбоку, по привычке зацепившись рукой за ремешок (в последний раз, когда он этого не сделал, его сумку украли — вместе со всем, что у него когда-то было). Его паучье чутье уже трещит тревожным сигналом бедствия, но оно все еще ощутимо где-то в глубине его разума. Что-то не так. Ничего смертельного, так сказать, но определенно и ничего хорошего. Ему становится ясно, когда он слышит женский голос на крыше здания, к которому он прислонился. Его большие пальцы рассеянно потирают ладонь в перчатках без пальцев, и он фокусирует свой усиленный слух на этом конкретном голосе. Шум нью-йоркских улиц постепенно превращается в низкий гул вместе с воем его паучьего чутья. — Это был какой-то бездомный ребенок. Наверное, он рылся в мусорных баках в переулке. То, что она думает, что он действительно будет рыться в мусорном контейнере… — Бартон, успокойся. Бездомный ребенок. Ни больше, ни меньше. Имя «Бартон» кажется ему знакомым, но Питер не зацикливается на этом, откладывая на потом. Единственное, о чем он думает, — это о том, что эта женщина делает на крыше и зачем она следит за ним. Она с кем-то разговаривает, но, должно быть, по телефону или по коммуникатору, потому что он не слышит ответа, даже напрягшись. Какая-то его часть жаждет вернуться и как следует осмотреть переулок. Он был слишком занят, прячась от сумасшедшего русского, чтобы любоваться окрестностями, но даже мысль о чем-то потенциально ценном возбуждает его интерес… Он качает головой и напоминает себе о сложившейся ситуации. Если он сейчас пойдет по переулку, то еще больше привлечет к себе внимание женщины на крыше, а это последнее, чего он хочет. — Уже поздно, Бартон. Давай вернемся в башню и попробуем еще раз завтра. Ее шаги достаточно громкие, чтобы он мог их услышать, и даже тогда Питеру трудно отделить их от всего остального в пределах слышимости. Он ждет, пока не перестает слышать ее, прежде чем, наконец, позволяет себе расслабиться. Ее присутствие было единственным, что удерживало его от того, чтобы заснуть прямо здесь и сейчас. Бессмысленно пытаться найти смысл в обрывочной информации, и еще более бессмысленно следовать за этой женщиной. Сонливость оттягощает его веки, и энергия покидает его конечности, когда он, наконец, находит удобное положение, сидя на жестком бетоне тротуара. Люди наступают ему на ноги, когда проходят мимо, но он даже не замечает этого в таком состоянии. Он засыпает, прислонившись к стене, и имя «Бартон» не выходит у него из головы.