"Я не люблю его"

«Я не люблю его. Я не люблю его». Уилл раз за разом повторял эти слова, как мантру, силясь уснуть, как будто считал овец, только вместо каждой овечки, перепрыгивающей через ограду, была эта самая фраза, проносящаяся сквозь его затуманенное бессонницей сознание. В Новую Англию пришли холода, и под тонким одеялом было уже зябко, но дрожь, колотившая мальчика, была вызвана вовсе не этим… По большей части, не этим. «Я не люблю его». Пеллинор Уортроп — долговязый, сухопарый, с нахмуренными бровями и губами, сжатыми в тонкую линию, стоял перед его мысленным взором, будто готовясь рявкнуть осточертевшее «пошевеливайся!», или замахнуться, или покрыть своего ученика насмешками за неуклюжесть, бестолковость, какую-нибудь ещё, пусть даже только что им выдуманную, провинность. Уилл, хоть и лежал с закрытыми глазами, зажмурился ещё сильнее, силясь изгнать из своих мыслей образ доктора, но тот отказывался уходить, кривя воображаемый рот в деланной попытке исторгнуть из себя ухмылку. Вместе с возвышающейся, подобно недвижимой статуе, фигурой доктора в мозгу Уилла сполохами проносились моменты из прошлого, которые он одновременно мечтал забыть и жаждал сохранить навек, впитав всем своим естеством. Горячее дыхание монстролога на окоченевших пальцах. Его деревянно-неуклюжие и при этом крепкие объятия. Его сухая ладонь на горящей мальчишеской щеке. Его «ты в порядке?», интонацией похожее на безразличную печатную строчку в деловом документе, но сопровождаемое полным тревоги глубоким взглядом. Эта тесная близость с человеком, которого он порою ненавидел и которому был обязан всем, в том числе самой жизнью, и даже сами воспоминания о ней, пробуждали в подмастерье монстролога что-то, незнакомое ему и оттого пугающее. Что-то, о чём доктор его предупреждал, и чего явно боялся сам. В темноте Уиллу показалось, что он засветился, как раскалённый докрасна, от злости на себя и невесть откуда взявшегося стыда; он стиснул колени — и одновременно с этим, до скрипа, зубы — будто от этого что-то могло измениться; горячий комок никуда не делся, лишь разбух, покатился снизу вверх и остановился у сердца, заполнив, казалось, его собою, пульсируя в такт участившемуся, глубокому биению. «Я не люблю его!» — Упрямо повторил одними губами Уилл, замотав головой так, что его всклокоченные волосы заметались по подушке, но предательское сердце продолжало колотиться. Его порою спрашивали об этом, и он спрашивал себя об этом сам, но каждый раз вопрос разбивался о стену непонимания: как такое может быть? Уилл знал уже, что любовь многогранна, и то, что чувствуют мужчины к женщинам, или родители к детям, или друзья друг к другу — всё различно в одном, а в другом удивительно схоже; и, пытаясь разобраться, что к чему, он пришёл к выводу, что не любит Уортропа ни одной из миллионов существующих во вселенной разновидностей любви. Разве, в конце концов, можно любить человека, рядом с которым находишься только потому, что больше некуда идти, который не гнушается попрекать этим, который невнимателен, несдержан, не умеет проявлять ласку и слишком горд для того, чтобы выдавить простое слово вроде «спасибо» или «извини»? Уилл почувствовал себя вдруг совсем крошечным и одиноким. После смерти родителей Уортроп подобрал его, как брошенного щенка, дал кров, еду и занятие — не самое приятное, впрочем, но лучшее, нежели те, которые приходилось осваивать беспризорникам. Среди того, через что прошли они вдвоём, по колено в крови, сопровождаемые трупной вонью и беспристрастным блеском хирургических инструментов, подстерегаемые участью во много раз хуже смерти и окутанные паутиной людских предрассудков, всегда оставалось место человечности, заботе, странным и не всегда уместным разговорам по душам. И всё же, всё же… К чему всё это, если этот человек не испытывает к нему ничего похожего на привязанность? К чему, если этот человек всеми силами демонстрирует, что испытывает симпатию к одной только своей работе, и не нуждается ни в ком? К чему оно, если этот человек постоянно, для любых целей использует его, и даже тогда, прижимая к себе в ледяном лесу, когда они оба были на грани гибели, всего лишь использовал, и вытаскивая своего ученика из смертельных передряг, и выхаживая в болезни, делал это с таким видом, будто оказывает услугу самому себе? Почему, несмотря на всё это, — «я не люблю его!» — дурацкое сердце продолжает непослушно вырываться из груди, и тело будто бы продёргивает насквозь электричеством, и лютая нападает тоска по тем самым наводнившим воспоминания прикосновениям, и почему это кажется таким неправильным… и таким неизбежным?! — Уилл Генри, — дверь отворилась, тихим скрипом сопровождая столь же тихий, необычно спокойный голос монстролога; Уилл замер, молясь, чтобы его возня не оказалась слишком шумной, и притворился спящим. Видимо, обман удался: доктор не сказал ничего больше и неслышимыми шагами приблизился. Мальчик задержал дыхание, и его тело, кажется, окаменело под одеялом. В следующий миг на Уилла обрушился толстый шерстяной плед, пахнущий затхлостью и немного нафталином — только что из дальнего угла шкафа, — а ещё через пару секунд дверь за Уортропом закрылась.