Раз-два-три, ветер изменится

У каждого рассказа есть свой голос. Истории о Рождестве, пряниках с запахом корицы и подарках, спрятанных под раскидистыми еловыми лапами, чаще всего рассказывает какая-нибудь славная старушка, которая, шамкая во рту вставной челюстью, вяжет на коленях шарф для кого-нибудь из многочисленных отпрысков. Про войну чаще всего рассказывает отец или дед. Он как будто весь сжимается и через плотно сомкнутые губы произносит что-нибудь вроде: «Мы все умирали и продолжаем умирать», - а потом долго-долго кашляет, стараясь выплюнуть дым, навсегда осевший в легких. Лучший друг, смеясь и хлопая себя по коленям, быстро говорит о том, как недавно он впервые поцеловал девчонку, а она, покраснев, обозвала его дураком и сказала приходить в четверг, после того, как родители уйдут в церковь и дома никого не останется. О трагичной первой любви рассказывает уставшая от всего на свете, чуточку грустная девушка, которая сглатывает окончания в словах и теребит подол юбки, глядя куда-то в сторону. Голос этого рассказа слишком злой. Это не тот голос, который хочется услышать в воскресенье утром после того, как растянешься поперек теплой, уютной кровати. Этот голос слишком раздражен, слишком разочарован, слишком утомлен. Этот голос хрипит из-под пяти футов сырой, холодной земли, в которой лениво копошатся черви и жуки. Голос этого рассказа – я. Меня зовут Уилл Грэм. Я жил в Балтиморе, штат Мериленд. Я умер четыре дня назад. Приятно познакомиться. Человек, который убил меня, придет проведать меня через восемь часов семнадцать минут, что, при других обстоятельствах, конечно, облегчило бы мою участь: еще целых восемь часов можно не вступать ни в какие контакты и спокойно отдыхать. К сожалению, смерть расставляет совсем другие приоритеты, поэтому за эти восемь часов я постараюсь рассказать вам историю о том, как вышло так, что я умер в двадцать пять лет и не особенно скорблю по этому поводу. В смерти есть очень много преимуществ, знаете ли. Взять, к примеру, то, что у меня наконец прошли головные боли, ну или то, что мне больше не надо спешить в Академию. Я могу не участвовать в подготовке к параду по случаю 4 июля, могу не беспокоиться о счетах и необходимости думать о создании семьи. Я могу не делать ничего, и ни один человек не упрекнет меня в том, что я лентяй и бездельник. Тем не менее, некоторые вещи доставляют мне ряд неудобств, из-за которых я, очевидно, все еще здесь. Предположим, дома осталась собака, которую никто не покормит. Я забыл сдать реферат по гражданскому праву, хотя сделал его. Я сказал, что буду поливать цветы соседки, но случайно умер, и теперь не смогу выполнить обещания. Ну и конечно, я не успел попрощаться с Ним. Я не успел. И, скорее всего, если бы сейчас в моем теле что-то могло болеть, оно бы болело. 4 апреля 1969 Я никогда не расскажу ему, что впервые мы встретились за четыре месяца до того, как нас официально представили друг другу. Я никогда не расскажу, что весна только-только начиналась, и я, обессилев от ожидания денежного перевода с другого конца страны, отчаялся купить туфли, а потому ходил в сапогах, которые в сочетании с твидовым пиджаком и легкими брюками казались вызовом общественному вкусу. Я иду по Авалон-авеню, прижимая к груди кипу бумаг и книг, которые не помогут мне постичь психологию преступника, но вполне поспособствуют моему скоропостижному ревматизму. Я направлясь в городской парк Балтимора, куда за годы войны свезли большую часть животных с континента, чтобы, взяв кофе, усесться там где-нибудь между обезьянами и медведями и попытаться постичь основы уголовного кодекса. Животные – относительно приятная компания. Они не требуют от меня быть общительным парнем, который травит шуточки о том, на какой потрясающей вечеринке он был вчера, они не просят меня покупать им пиво и не пытаются всунуть мне травку под настойчивое шипение куда-то между лопаток: «Ты должен это попробовать, Уилл. Просто бомба!». Животные не делают вид, что им есть дело до меня, а я не делаю вид, что меня интересуют они. Балтимор выглядит поразительно ущербным – или, по крайней мере, именно так я оцениваю его с позиции своих двадцати трех лет, – как будто в свое время он был передовой на войне, а теперь у мэрии никак не дойдут руки отстроить его: дороги выглядят так, словно сегодня-завтра в город вернутся танки, и поэтому никто не обеспокоен ни ямами, ни трещинами в асфальте. Я вынужден перескакивать через лужи в тщедушной надежде не испачкать последний пиджак. Мне двадцать три – и вот уже пять лет я забочусь о себе сам. Поворотным моментом в моей биографии, когда из замкнутого парня, всю школу просидевшего в углу класса, я превращаюсь в бунтаря и социопата, который добровольно отказывается от радостей жизни в домике в Огайо и заявляет, что хочет посвятить себя отлову преступников, становится реплика, которую я бросаю своей маме в субботу, в три часа после полудня: - Завтра я уезжаю в Балтимор. - Да? – она даже не отрывается от кроссворда и смахивает пепел от сигареты в жестяную банку из-под супа. – Зачем? - Хочу поступить в полицейскую академию. - Удачи, - говорит моя мама и, задумчиво закусывая щеку изнутри, спрашивает: - Тебе нужны деньги? - Нет, спасибо. Именно так я не только отказываюсь от будущего работника почты или соседнего супермаркета, но и лишаю себя возможности нормально питаться первые семь месяцев в Балтиморе, переходя на рацион, целиком и полностью состоящий из консервированного супа и полуфабрикатов, на вкус больше похожих на резину. Я перехожу дорогу, и, просунув в окошко кассы двадцать центов, забираю смятый билет. Через год, когда я найду этот жалкий клок бумажки лежащим в кармане пиджака, я сочту, что это был билет в новую жизнь. Я встречаю его через пять минут после того, как вхожу на территорию заросшего парка: он стоит перед вольером с волками и, просунув в клетку пальцы, чешет шею облезшему животному – я замечаю его только после того, как спотыкаюсь и проливаю кофе на его шерстяной костюм. - …дьявол! Он, раздраженно смахивая темные капли кофе, поражающего своей дешевизной и отвратительным запахом, находит в себе силы улыбнуться мне и сказать: - Так меня еще никто не называл. У него идеально ровный пробор. Идеально отглаженная рубашка. У него идеально выбрито лицо. У него идеальный голос. И мне все кажется, что я уже видел его в энциклопедиях под заголовком «Совершенный человек». Я буду откровенен: меня ошарашивает не внезапная влюбленность за три секунды несостоявшегося знакомства – в тот день от меня до любви к нему была целая пропасть – скорее, подняв на него глаза, меня накрывает страх, потому что я собственноручно убираю подпорки из своей жизни, и она с грохотом накрывает меня обломками. Он поражает меня точно так же, как в 1962 меня поражает картина Уорхолла с Мэрилин Монро, которую привозят к нам на пару дней, и, кроме меня, ею восхищается только старичок-эксгибиционист, живущий на соседней улице. Он поражает меня так, как поражает меня откровение, что человека можно убить одним выстрелом в затылок. Он удивляет меня, потому что в нем я вижу другую жизнь, где люди хорошо питаются, красиво одеваются и по мере сил стараются жить так, как они сами хотят. Он не то чтобы красив – с учетом того, что той весной я еще встречался с девушкой, мне было особенно трудно оценить его привлекательность. Я скорее становлюсь жертвой его неизмеримого величия, какого-то внутреннего убеждения в своем божественном предназначении, когда он, вынимая руку из вольера с волком, дотрагивается до лацкана моего пиджака и поправляет его, как будто моя неопрятность раздражает его. Как будто я врываюсь в его мир и устраиваю там беспорядок, словно шкодливый ребенок. Он прикасается ко мне всего один раз – мы встречаемся глазами, и я тут же отвожу взгляд в сторону. - Тебе стоило бы быть аккуратнее, - он говорит на английском с посторонним шипением, как будто так выражает свое недовольство тем, что ему приходится использовать именно этот язык. - Вам тоже. Я бы не советовал класть руку в пасть волка. Он смеется и прячет ладони в карманы пальто. - Главное – не бояться. Он уходит, и я даже не нахожу в себе сил сказать: «Давайте я заплачу за химчистку», - у меня нет денег на ее оплату, но, если хотите, я могу и сам овладеть профессией прачки. Если хотите, я могу сделать что-нибудь для вас, только, пожалуйста, остановитесь, потому что, мне кажется, вы имеете какое-то отношение к Богу. Вполне возможно, что самое прямое. Возможно, вы и есть Бог. Так, по крайней мере, я думаю, пока смотрю в вашу прямую удаляющуюся спину и изучаю идеально ровно подстриженный затылок. Волк стоит, прижавшись к прутьям клетки, и тоскливо подвывает, глядя на то, как он уходит. «Главное – не бояться». Именно это я говорю себе четыре дня назад, когда понимаю, что скоро умру. Главное – не бояться.