Не через меня

Видишь тот дом? Там не гасят огня, там друзья меня ждут - не больным, не отпетым... Да не спеши! Как же им без меня? Надо ведь думать об этом. Дай мне напиться воды голубой, придержи до поры и тоску, и усталость... Ну, потерпи, разочтемся с Тобой – Я должником не останусь. (Булат Окуджава) «Дорогой Мариус», - каллиграфическим почерком примерной ученицы вывела Козетта и сердито скомкала лист дорогой веленевой бумаги. Интуиция подсказывала ей, что, собираясь дать отставку жениху, «дорогим» его не называют. А как же тогда? «Глубокоуважаемым», что ли? Мысленно она призвала на помощь Марион. Наверняка подруга писала бы так же, как говорит, - кратко, без экивоков и по существу. «Мариус, Я не выйду за тебя замуж. Я возвращаю тебе твое кольцо и твое слово. Мы поспешили. Прав твой дедушка, который говорит, что мы слишком молоды для брака, и моя подруга, которая считает, что первая любовь – только разминка перед настоящей жизнью. Мы все выдумали, но обвенчаться с собственной выдумкой было бы глупо. Прощай, Мариус. Желаю тебе счастья – с девушкой, которая никогда не прислуживала в грязном трактире. Козетта». *** Жавер не обладал терпением кошки, часами стерегущей мышиную нору. Свирепая, грудь на грудь, схватка волкодава с хищником – вот это был его стиль. Тенардье затаился, а перерыв в визитах Вальжана с дочерью на улицу Сестер Страстей Господних наверняка озадачил его и побудил отложить свои планы насчет Понмерси. Но долго выжидать главарь Петушиного Часа не мог – слишком большая опасность грозила ему в Париже. Жавер не любил неопределенности, он всегда предпочитал самые скверные новости отсутствию новостей. Поэтому, взвесив всё, он предложил Вальжану: - Почему бы тебе не посетить Оперу? Или Французскую Комедию, в конце концов. Вальжан был поражен. - Зачем? - Это развлечет мадмуазель Козетту, - привел неубиенный довод Жавер. – Она расстроена из-за ссоры с Понмерси. - Может, как-то их помирить? – мгновенно забыв об опере, принялся размышлять вслух Вальжан. – Пожалуй, я поговорю с месье Жильнорманом, а он попробует повлиять на мальчика, чтобы тот извинился. - Не занимайся сводничеством, - поморщился Жавер. – Твоя дочь познакомилась с этим малым, не спрашивая тебя, встречалась с ним, не спрашивая тебя, и поссорилась, не спрашивая тебя. Она разберется с этим сама; и если они помирятся, ты по крайней мере не будешь виноват, что навязал ей никчемного мужа. - Ты прав, она повзрослела и стала своенравной, - усмехнулся Вальжан, вспомнив, при каких обстоятельствах впервые произнес эту фразу. Это был пятый или шестой день пребывания Жавера в квартире на улице Вооруженного Человека, когда больной почувствовал себя лучше и смог выходить к обеду, так что пришлось представить его сгорающей от любопытства Козетте. - Ради Бога, Вальжан, забери от меня свою девицу! Пусть она со мной не разговаривает! – взмолился Жавер на следующий день после знакомства. - Боюсь, не могу ей это запретить, - развел руками Вальжан, - она повзрослела и стала своенравной. А в чем дело? Козетта с тобой очень мила. - Да вы тут все… очень милы, - это прозвучало как ругательство. – Меня в пот бросает, когда я подбираю слова, чтобы не брякнуть чего-нибудь. Не приспособлен я для бесед с барышнями. Чего от меня ждать, кроме собачьего лая? Это была лишь половина правды: помимо нежелания показаться грубияном, Жавера мучил страх привыкнуть к вещи, которая отнюдь не предназначалась для подобных ему изгоев общества. Этой вещью была принятая в доме Вальжана предупредительность, мягкость манер – непоказная, так непохожая на холодную вежливость, которую проявляли представители высшего класса, волей обстоятельств вынужденные иметь дело с полицией. Все эти «пожалуйста», «спасибо», «доброе утро», «спокойной ночи» и «не хотите ли еще чаю» были сердечными, согретыми лаской, и достаточно трудно было попадать в тон, но еще труднее – не позволять себе растаять от этой ласки. Иногда он почти огрызался, чтобы напомнить этим людям и самому себе об истинном положении дел: в мире Жавера не было места ни предупредительности, ни сердечности. Иногда – почти злился на Вальжана: девице простительно, но ты-то воспитан не в пансионе, был фабрикантом, мэром, а потом снова каторжником - должен понимать! - Итак, отправляйтесь в Оперу, - повторил Жавер. - Лучше уж тогда во Французскую Комедию, - вздохнул Вальжан, покорившись судьбе. – Но ты уверен, что это безопасно? Он беспокоился не о себе. Его заботило доброе имя Козетты, которое было бы запятнано в случае его разоблачения. Бывший инспектор вздохнул. По его лицу пробежала тень. - Я был единственным, кто тебя преследовал, мои начальники мне не верили и прямо запрещали продолжать поиски. А теперь, даже если ты считаешь меня предателем, - кто стал бы меня слушать? Неофициальная причина моей отставки - помешательство. - Я говорил не о тебе, что ты, - поспешил успокоить его Вальжан. – Зная тебя, нельзя усомниться в твоем слове. Я имел в виду Тенардье. «Вот и помоги мне выкурить эту крысу из норы, а придушить ее я уж как-нибудь сумею», - мысленно ответил ему Жавер. *** Билеты были куплены на премьеру драмы «Король забавляется» - нового опуса модного писателя, над чьим нашумевшим романом «Собор Парижской Богоматери» Козетта рыдала в три ручья. Она успокоилась, только когда Туссен сказала ей: «Барышня, бросьте вы книжки эти, врут они все. Трагедии в любви не от любви бывают, а от эгоизма. От хорошего человека никому не будет вреда!» Вальжан роман не осилил, увязнув в длиннейших монологах, и тихо надеялся, что в драме монологи будут не столь монументальными – ведь представление идет не до утра! …Монологи были сносными, но заставили его поерзать: слишком живо терзания королевского шута Трибуле напоминали его собственные. «Пусть она страстей не знает, пусть живет лишь для отца…» - почему, когда слышишь подобное со стороны, крайний эгоизм говорящего очевиден, а за собой его не замечаешь?.. Вальжан покосился на дочь – она как завороженная слушала диалог Трибуле и Бланш, которая пыталась выпытать тайны отца. В фиакре Козетта хлюпала носом. - Папа, - прохныкала она, - почему Бланш умерла? Почему Трибуле говорил: «Не захочет Бог!», а Бог захотел? Почему? Вальжан улыбнулся, вспомнив их разговоры обо всем на свете в Люксембургском саду и раньше, в монастыре, еще до всяких Мариусов. - Потому, детка, что Трибуле дурной человек, он всех ненавидит и делает другим то, чего не хочет себе. Над дочерью дрожит, а сам советует королю похитить замужнюю даму и даже готов в этом участвовать. Это называется мораль готтентота. - И потом, - продолжал он, - Бог наложил запрет на месть. Кто мстит, тот идет против воли Божией, и Господь попускает такому человеку скорби, чтобы он раскаялся. Ведь если бы Трибуле послушал Бланш, когда она умоляла его не мстить королю, ей бы не пришлось умирать. - Да, - поежилась Козетта, - когда он ликовал, думая, что король мертв, в этом было что-то дьявольское. Грешно так радоваться смерти, даже смерти врага. - Дорогая, - сказал ей отец, - тебе, наверное, одиноко без подруг? Не сохранились ли у тебя адреса девочек из пансиона? Если хочешь, напиши им; может, получится возобновить знакомство. - Папочка! – взвизгнула Козетта и бросилась его целовать. *** Ловля на живца увенчалась успехом. Жавер, заблаговременно занявший наблюдательный пост у окна в кофейне возле театра, высмотрел парочку, одетую с претензией на моду, но несколько вульгарно. Парочка - это, несомненно, были супруги Тенардье – незамеченной следовала по пятам за Вальжаном и его дочерью до экипажа. Поблизости в толпе мелькнул силуэт франта с рюмочной талией – Монпарнас шнуровался как кокотка. Следующие несколько дней были посвящены наружному наблюдению, в котором Жавер поднаторел за годы службы в полиции. Сегодня главарь Петушиного Часа назначил свидание барону Понмерси в знакомой им обоим лачуге Горбо, там-то его и следовало прищучить. - Месье Жавер, не опаздывайте к ужину! – окликнула с балкона Козетта. – У нас гость! - Гость? – удивленно переспросил Жавер, гадая, кто бы это мог быть. - Святой отец! – радостно доложила Козетта. – Он умный – пишет книгу! На приходе его все время отвлекают, и папа пригласил его приходить и работать у нас, в библиотеке. И ужинать с нами, а как же! У девчонки был настолько ангельский вид, точно она замышляла какую-то шалость или уже это сделала. *** Жавер знал таких юнцов, как Понмерси – не умеющих толком за себя постоять, но сгоряча способных на героические глупости. Поэтому он ничуть не был удивлен, когда недоумок не только поперся на расправу (а как иначе назвать визит безоружного бывшего студента в бандитское логово), но и «благородно» влепил вымогателю пощечину. Ну, скажем, попытался влепить. На счастье Мариуса, да и самого Жавера, Тенардье пришел один, не желая делиться с Монпарнасом ни тайной бывшего каторжника, ни деньгами, за которые намеревался ее продать. Но и один он был далеко не безобиден, так что Мариус моментально оказался придушенным локтем за горло и тупо уставился на поблескивающее возле кончика носа лезвие ножа. Пришлось вмешаться раньше, чем предполагалось, и ради сохранности баронской шкурки пожертвовать плечом. Нож вскользь резанул мышцу, надо бы перевязать. Ну, это ждет. Получив железным кулаком под дых, Тенардье отлетел в угол и скорчился там, с суеверным ужасом глядя на воскресшего утопленника. Жавер заложил одну руку за спину, как дуэлянт, и поднял пистолет. Тенардье замер, как кролик перед удавом. Чутье подсказывало ему, что шутки кончились. - Месье, так нельзя! Это беззаконие! – некстати очнулся Мариус. – Вы не можете!.. - Могу, - равнодушно ответил Жавер и задержал дыхание, чтобы рука не дрогнула и пуля ушла точно в цель. Мариуса он не принял в расчет, а зря. С нечленораздельным воплем «Онспасмоегоотца» юный барон Понмерси повис на правой руке Жавера, как гончак на ухе кабана. Что-то ради спасения отца возлюбленной он такой прыти не проявлял. Выстрел разнес вдребезги ни в чем не повинный дверной косяк, Жавер от неожиданности посунулся носом в землю – длилось это пару секунд, но Тенардье хотел жить и успел. Когда Жавер, ругаясь, стряхнул с себя юношу и выпрямился, его уже не было. - Чума на вас, сударь, на весь ваш род и приплод! Какого черта вы мне помешали?! - Он спас моего отца, - жалобно повторил юноша. И добавил упавшим голосом: – Что бы он при этом ни имел в виду… - Он имел в виду часы, - безжалостно уточнил Жавер. – А также табакерку, медальон, перстень – все, чем можно поживиться. Мариус сник. - Как странно: за Тенардье вы вступились, за меня нет, - заметил Жавер, рассматривая юношу с энтомологическим интересом. Мариус покраснел. Что ж, мысленно сказал себе Жавер, никчемный идиот поступил так, как и положено поступать никчемным идиотам: влез куда не просили и все испортил. Нужно оценить ущерб. И прежде всего – выяснить, раскрыл ли Тенардье личность Жана Вальжана… Мариус облегчил ему задачу, пролепетав: - Месье Жавер, этот человек, он… - Шантажировал вас, не так ли? - Он говорил ужасные вещи… Он сказал, что мать Козетты… что она была… - Проституткой, - хладнокровно подсказал Жавер. - Так это правда, - убитым голосом проговорил молодой человек. - Что, уж готовы на попятный от алтаря? – ядовито поинтересовался Жавер. - Н-нет, но… - Это все, что он успел вам сообщить? Вспомните как можно точнее, сударь, это важно, - Жавер несколько смягчил тон, сожалея, что дал волю своей неприязни к Понмерси. Не следовало раздражать самолюбивого мальчишку. Раньше Жавер удивлялся, почему даже опытных, проверенных полицейских отстраняли от дел, в которых были замешаны их родственники. Он самонадеянно полагал, что сам в такой ситуации не поддался бы чувствам. Глупец, он был неуязвим лишь до тех пор, пока никем не дорожил – а меньше всех собой, потому что никому был на хрен не нужен - и ни за кого не боялся. А теперь он похолодел от мысли, что тайна Жана Вальжана окажется во власти этого неуравновешенного юнца. - Он начал с того, знаю ли я, что месье Фошлеван не родной отец Козетты. Я сказал, что знаю, и он, как мне показалось, смешался… Как будто ему пришлось сходу менять готовый план действий. «Слава Богу, Тенардье решил, что малый знает о Вальжане вообще все, и зашел с другого конца», - перевел дух Жавер. - Тенардье – тот самый трактирщик, у которого месье Фошлеван забрал Козетту, - пояснил он вслух. – Он изнурял ее работой и был вне себя, что лишился бесплатной прислуги. Он до сих пор ненавидит месье Фошлевана. - Почему же в таком случае он пришел требовать денег не у него, а у меня? - Когда месье Фошлеван нес вас с улицы Шанврери, вы выглядели как труп; очевидно, за труп Тенардье вас и принял. Он вообразил, что месье Фошлеван кого-то убил, и не рискнул шантажировать такого опасного человека. Он трус, и всегда был трусом. «Малый отступится от Козетты, - понял Жавер. – Пострадает и отступится. Целый барон - и дочь проститутки!.. Он еще стыдится этой мысли, но она уже грызет его изнутри. Он похож на своего деда гораздо больше, чем на товарищей по июньскому восстанию». Жавер слишком хорошо помнил, как часто его происхождение сводило на нет все его заслуги. Его больно уколола жалость к девушке, которая еще не знала, что без всякой своей вины оказалась запятнанной в глазах жениха. Впрочем, это было к лучшему: недаром Вальжан, человек, неспособный ненавидеть даже злейшего врага, испытывал к юному Понмерси безотчетное отвращение. Рукав тем временем набух от крови; следовало этим заняться, если он не хотел лишиться чувств, как барышня, пьющая ради интересной бледности уксус. Жавер снял редингот и перевязал плечо своим же шейным платком, затянув узел зубами. Понмерси не предложил помочь. Жавер привык, что «чистая» публика его не жалует, полицейских вообще мало кто любит, - но рану-то он получил, защищая этого сопляка… Прежде, угодив в подобную передрягу, Жавер спешил уползти в свою нору – его гнал инстинкт собаки, которая ищет, где ей удастся зализать раны и отлежаться. Сейчас он, не задумываясь, повернул к дому Вальжана: тот же инстинкт подсказывал, что передышка и безопасность – там. Что ж, Тенардье на сей раз ускользнул благодаря идиоту Понмерси, но это означало еще несколько недель – а может, даже месяцев, - взятых у судьбы взаймы. Нет необходимости исчезать из жизни Вальжана и его дочери. Не сейчас. *** - Туссен, пожалуйста, принесите мне таз с водой. Холодная вполне подойдет. - Зачем? - Кораблики буду пускать! – разозлился Жавер. – Ополоснуться воды принесите, пожалуйста! Служанка принесла просимое, но, очевидно, что-то заподозрила. И доложила хозяину, вернувшемуся из Малого Пикпюса, куда его вызвала письмом для приватной беседы новая аббатиса. - Ты ранен, - это было утверждение, а не вопрос. - Дырка в шкуре, одной больше, одной меньше… Но ушить надо. - Я помогу, - не допускающим возражений тоном сказал Вальжан. - Если считаешь себя способным наложить шов. Вальжан кивнул и вышел из комнаты, вскоре вернувшись с чистым полотном, корпией, початой бутылкой водки, жжеными квасцами, шелковыми нитками, кривой трехгранной иглой, флаконом с нюхательной солью, стаканом молока и какой-то склянкой. Поставив поднос, на котором все это было расставлено и разложено, на стол, он взял склянку, собираясь добавить ее содержимое в молоко. - Что это? – насторожился Жавер. - Настойка опия. - Нет. - Не нужно стоицизма. Ты же не в плену у врагов. Незачем терпеть боль. - От лауданума я сплю как сурок, - неохотно пояснил Жавер, - а мне нужно быть в порядке – на случай, если Тенардье заявится сюда. Я спугнул его, иначе бы он убил этого придурка Понмерси, а покойники необычайно хорошеют в глазах живых – твоя дочь решила бы, что разбила сердце благороднейшему человеку, и жила бы с чувством вины. Вальжан изумленно взглянул на него. - Ну хорошо, тогда хотя бы выпей водки. - Ну, давай. - Здесь темно, - заметил Вальжан, отмачивая заскорузлую от крови повязку. – Пойдем в гостиную, там светлей. - Не надо в гостиную, - запротестовал Жавер, - я там все перепачкаю, как в мясной лавке. И паркет, и обивку… - Обивку?.. – Вальжан едва не лишился дара речи. - Дикий ты человек, ей-Богу! - Не пойду, - помотал головой дикий человек, - я пьян. Тащи сюда свои канделябры. *** Молодой священник приехал верхом на поджаром рыжем коне, нацелившемся укусить Вальжана, который как вежливый хозяин принял у гостя поводья. - Хороший мальчик, - усмехнулся Вальжан, сжимая ноздри жеребца, присмиревшего под его тяжелой рукой. – Как его звать? - Плод покаяния. - Пардон?! - Эту ско… эту тварь Божию зовут Плод покаяния, - подтвердил отец Флавиан. И рассказал, как однажды, после проповеди о покаянии и его плодах, один прихожанин подарил ему этого жеребца – привел и привязал в церковном дворе, как злые люди привязывают в лесу состарившихся собак. - Верховая лошадь мне нужна – я много езжу совершать требы на дому, - но… не такая же! Ведь этот кровопийца прежнему хозяину ключицу сломал. А когда тот нанял берейтора-англичанина, он этого берейтора кинул в потолок манежа. И совесть мне не позволяет сбыть с рук такую злую лошадь. Знающие люди говорят, это дончак – видно, его папашу здесь пропили или проиграли в карты лет двадцать назад торжествующие победители. - Вообще-то похож, - кивнул подошедший Жавер. – Сухой, горбоносый, масть золотом отливает… в молодости я таких повидал. - Тогда мне конец, - тоном покорности судьбе заметил молодой человек. – Еще неизвестно, кто страшней – сами казаки или их ненормальные кони! - Хотите, я вам его объезжу, - неожиданно предложил Жавер. – Вот только плечо заживет. - Благодетель! – обрадовался Флавиан. – Я заплачу. - Не надо. Считайте плодом покаяния, - сказал Жавер и повел жеребца в сарай, откуда слышалось ржание Жимона, желавшего знать, по какому праву чужак вторгся в его владения. - Он выглядит опасным, – проводив гостя в дом, предостерег товарища Вальжан. – Мало ли что мы с тобой видели в молодости, молодость-то давно прошла… - Не родился еще тот конь, которого не проймешь цыганскими ухватками, - ухмыльнулся Жавер. «А у него лицо как лицо, симпатичное даже, все дело было в этих ужасных гримасах, - подумал Вальжан. – Зря я его уродом считал!» …За ужином отец Флавиан заговорил о теме своей диссертации – неоплатонической пелагианской традиции в христианской аскетике. Хозяин дома заметил, что Козетта зевает, прикрыв рот салфеткой, а Жавер и вовсе свел глаза к переносице, погрузившись в какой-то транс, - и деликатно вернул юного энтузиаста на грешную землю из богословских эмпирей: - Вы имеете в виду, что, чрезмерно сосредоточившись на своих грехах, можно потерять из виду Бога? - Я убежден, что никто не будет в аду, кроме тех, кто носит ад в своем сердце, - охотно подхватил молодой священник. – Как и в том, что нужно позволить Богу действовать в нашей жизни. И пытаться понять Его волю о нас. Иначе можно увлечься покаянием - и не услышать, что Господь просит нас закрыть молитвенник и накормить голодного, вступиться за обиженного, утешить скорбящего. - Многие верят в ад, а не в Бога, - грустно заметил Вальжан. - Франция – христианская страна, - развел руками отец Флавиан. Казалось, он сожалел об этом. - Судя по положению народа – нет, - возразил Вальжан. - Увы. Но я имел в виду, что большинство французов не пришли в Церковь сознательно, а просто выросли в ней. С одной стороны, это хорошо: Вандея показала, насколько преданы простые бретонские крестьяне своим кюре… - И насколько они лишены христианского милосердия. Зверства шуанов просто поражают воображение. - «Не знаете, какого вы духа», - печально кивнул Флавиан. – Когда я не служу у Престола и не совершаю требы, я занят в основном тем, что рассказываю взрослым людям, по сорок лет поющим «Верую» на каждой воскресной мессе, в Кого, собственно, они веруют!.. А уж когда доходит до «покажи мне веру твою из дел твоих»… Ну, вы же видели мой «плод покаяния»! - О да, - вздохнул хозяин дома. – Стыдно вспомнить, как я когда-то, лет пятнадцать тому, пытался полюбить ближних. Воображаемых ближних, воображаемой любовью. А Бог снова и снова отбирал у меня мои игрушки и требовал настоящего сострадания к настоящим ближним, которые мне никакого умиления не внушали. - Расскажите еще что-нибудь о себе, - попросил отец Флавиан. Жавер больно пнул Вальжана под столом в голеностоп, тот поморщился, но не внял. - Много лет назад, когда я встретился с Монсеньором Мириэлем, епископом Диньским, я был ожесточенным и гордым человеком. Я перенес много обид и страстно желал посчитаться за каждую из них. Руки, правда, были коротки, - грустно усмехнулся он. - Я вам скажу, почему люди порой отвергают доброту: потому что доброта обезоруживает, смиряет, гордыня перед ней рассыпается в прах. Доброте, как и Богу, можно только сдаться на милость – или оттолкнуть ее, если уж очень страшно. Я едва не оттолкнул. - А папа говорит, что не верит в ад как в какое-то место, вроде загробной тюрьмы для грешников, - вдруг наябедничала Козетта. – Он говорит, что ад – это вообще не место, а состояние, что это жизнь без Бога. И что ад может быть и на земле. Красавец кюре мягко улыбнулся ей. - Должен признаться, я тоже не верю в ад с кипящими котлами. Это педагогика, и притом довольно грубая. Но ведь и человечество – грубый и неподатливый материал: подумать только, в христианской Европе все еще существует рабство! – синие глаза вспыхнули гневом, и сходство Флавиана с погибшим кузеном стало просто разительным. - А еще, - продолжала Козетта, - а еще папа запрещает мне читать Ветхий Завет. Он говорит, что я должна ограничиться Евангелием и Псалтирью, а книги Ветхого Завета не для маленьких девочек. Но ведь Дева Мария читала Исайю, когда ей предстал Архангел Гавриил, а Она была моложе меня! Значит, Библия не может повредить! - Дева Мария жила в жестокий век, видела зверства Ирода и римских оккупантов, - дипломатично уклонился от ревизии родительского авторитета отец Флавиан. – Для Нее самая кровавая история из книги Царств едва ли стала бы шоком. - Если позволите, мне пришло в голову одно сравнение, - задумчиво проговорил Вальжан. – Во время холеры я посещал – с должными мерами предосторожности, разумеется – один госпиталь, и вот что я там наблюдал. Больных в беспамятстве приходилось связывать, так как они бредили и в бреду могли повредить себе. Человек без сознания слышит, это доказано, поэтому сиделки и сестры милосердия говорили с этими несчастными, пытаясь их успокоить. Они, бедные, выбивались из сил, поэтому меня попросили присмотреть за полудюжиной особенно буйных, пока ухаживающая за ними монахиня немного поспит. Меня поразило, что из этих шестерых только один реагировал на мои слова: «Лежи спокойно, потерпи, так надо, нельзя вставать, доктор запретил», - и успокаивался. Остальные пятеро воспринимали только угрожающий тон, с ними приходилось говорить грубо – иначе они продолжали буянить. Устами ветхозаветных пророков говорит Тот же Бог-Любовь, но обращается Он к человеку, понимающему только язык угроз. «Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство?» ( Ис. 1,5) – «Перестаньте делать зло, научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову. Тогда приходите – и рассудим, говорит Господь» (Ис. 1, 16-17). Я полагаю, человеку в его падшем состоянии нужно было привить хотя бы первичные этические начала. И это было возможно сделать только насильственным путем. «Первичные этические начала, надо же, - с печальной самоуничижительной иронией думал Жавер. – Я слов-то таких не знаю». - А какое ваше любимое место у пророка Исайи? - отец Флавиан даже подался вперед, отложив вилку и нож. - «И сказал я: горе мне! Погиб я! Ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, - и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа» (Ис. 6, 5). - «И услышал я голос Господа, говорящего: кого мне послать? И кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня» (Ис. 6, 8). - А мое любимое – плач Езекии, - улыбнулся молодой священник. И, видя недоуменно вытянувшиеся лица Жавера и Козетты, пояснил: - Иудейский царь Езекия заболел и получил пророчество, что его болезнь к смерти. И тогда он отвернулся к стене и заплакал, потому что не хотел умирать молодым. - Ну, еще бы! Я думаю! – воскликнула Козетта. Жавер бросил на девушку снисходительно-насмешливый взгляд. Снисходительность относилась к дерзости, с которой эта юная особа вмешивалась в беседу взрослых мужчин, насмешка - к наивной убежденности, что только в молодости есть причины дорожить жизнью. - «Я сказал в себе: в преполовение дней моих должен я идти во врата преисподней; - процитировал Вальжан, знавший толстенную книгу Исайи наизусть, - я лишен остатка лет моих. Я говорил: не увижу я Господа, Господа на земле живых; не увижу больше человека между живущими в мире; жилище мое снимается с места и удаляется от меня, как шалаш пастушеский; я должен отрезать подобно ткачу жизнь мою; Он оторвет меня от основы» (Ис. 38, 10-13). Какой там Езекия, осенило Жавера. Он говорит о себе. О себе – тогда, в Монрейле, в ночь перед признанием в аррасском суде. - Для меня это история о том, как Бог изменил Свои планы ради одного человека, - сказал отец Флавиан. – О том, как бесконечно важен для Творца вселенной каждый из нас. О том, что мы вправе просить Бога изменить то, чего не можем вынести, и это никакой не «ропот на волю Божию», а доверие к Богу. «Господи! тесно мне; спаси меня» (Ис. 38, 14), – просит Езекия вместо того, чтобы принять свою судьбу. - О, я не думаю, что для Бога важны события, которые с нами происходят, - сказал Вальжан. - Куда важнее семена Царствия Небесного, которые Он посредством этих событий насаждает в нас, существах из мяса и нервов. - Однако для нас самих эти события имеют значение, особенно когда это некие попущенные нам скорби, - заметил отец Флавиан. - Разумеется, - усмехнулся Вальжан, машинально тронув вьющуюся серебристую прядь. – Но опыт присутствия Божьего таков, что, пережив его, никогда не перестанешь желать этого снова и снова. Хотя бы и ценой повторения тех страданий, которые сделали этот опыт возможным. - Страдание не обязательное условие, - возразил священник. - Нет. Но оно делает почву менее каменистой, - ответил Вальжан. Жавер с Козеттой озадаченно переглянулись, как люди, неожиданно для себя оказавшиеся в компании личностей, увлеченно беседующих по-китайски. - Папу иногда невозможно понять, - нервно хихикнув, прошептала Козетта. – Как начнет философствовать, так все и разбегаются кто куда! Дедушка Фошлеван его тоже не понимал. И говорил: это у вас, братец, от большой начитанности ум за разум заходит!.. - А что монсеньор Мириэль думал о таких, как мой несчастный брат? – внезапно спросил Флавиан. - Что революционеры напрасно обещают Франции свободу, будучи сами рабы тления (2 Пет. 2, 18), - печально покачал седой головой его собеседник. – Мы ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда (2 Пет. 3, 13), а земной рай не более чем утопия, и не стоит заблуждаться на этот счет. - Но он ведь не осуждал их? Я слышал, Монсеньор посетил умирающего члена Конвента… - Нет, конечно. Взрослый не осуждает ребенка, даже испорченного: он ждет, что ребенок повзрослеет и перерастет свои шалости. Мне кажется, для Монсеньора все люди были как потерянные дети. Сиротки в метель. При этих словах, как видно, что-то ей напомнивших, Козетта придвинулась к отцу вместе со стулом. - Вам, святой отец, помощь не нужна? – неожиданно подал голос Жавер. – Покараулить что-то или, может, по хозяйству? - Ты же ранен, - обеспокоенно взглянул на него Вальжан. - Царапина. У меня шкура дубленая, дня через три заживет, как на собаке. - Вообще-то руки на приходе всегда нужны, - улыбнулся Флавиан. – И покараулить не мешало бы. Я брус для колокольни на пожертвование месье Фошлевана купил, сушу: под дождем намок, пока везли. Под навесом лежит, да как бы не утащили… *** - Я тебя буду бояться, - заявил Жавер, когда хозяин дома заглянул к нему перед сном, чтобы сделать перевязку. – Фабрикантом – был, мэром – был, садовником – был, теперь, значит, еще и богослов!.. Я думал, если прочесть всю Библию, найдешь ответы на все вопросы, а оказывается, нет. - Чем дольше живешь, тем меньше у тебя готовых ответов. Пока ты не научишься жить без них. - Как? - А вот так, - жестко ответил Жан Вальжан. – С одними вопросами.