От Гриндевальда исходит надменное холодное молчание. Оно расходится вокруг, подобно острым ледяным лучам, вопреки его собственному имени — имени солнечного светила.
Редко можно встретить такое среди магов. Даже если волшебник — окклюмент, нет-нет, да и промелькнёт какая-то не пойманная ментальными силками мысль. И тогда ты хватаешься за неё, словно за снитч, и всё — игра у тебя в кармане, точнее, человек, даже из одной мысли которого можно извлечь целый мир. Но Геллерт Гриндевальд совсем не такой. Его окклюменационный щит так силён, а исходящая мощь, кажется, настолько осязаема, что заставляет воздух в комнате дрожать в разноцветном магическом мареве. Куинни чувствует из-за этого себя совсем беспомощной, ещё менее значимой, чем всегда. Даже не простым секретарём МАКУСА, где она служит, потому что любит запах кофе, типографии и общение с людьми, а ничтожеством, природный дар которого — здесь ни на что не годная безделушка.
— Не грустите, мисс Голдштейн. Когда мы выиграем нашу войну — никто не посмеет отнять у вас вашу любовь. Никто не станет диктовать вам, что делать, вы возьмёте всё, что захотите, ведь вы — волшебница, уникальная, самая лучшая, стоящая на голову выше дурацких условностей и запретов.
Он улыбается ей и берёт кончиками пальцев за подбородок, приподнимая его. Красивый мужчина, статный, элегантный, сильный. Любая бы мечтала быть с таким рядом. В лучах славы и силы.
В ослепительном свете ледяного светила. Куинни складывает губы в ответную нежную улыбку, так, что на щеках проступают умильные ямочки — она-то знает, как это действует на окружающих.
— Я всем сердцем верю в это, мистер Гриндевальд, —
любая бы мечтала встать рядом с ним, но только не Куинни Голдштейн.
Куинни ничего этого не нужно — ни величественно-неприступных Альп (1) за окном, ни нового миропорядка, ни этого места в рядах сильнейшего мага их времени.
Ни-че-го. Геллерт говорит о любви, но глаза у него — человека, никогда не знавшего, что это такое, или всё-таки знавшего, но давно забывшего в ходе погони за чем-то более важным, эффемерным, недоступным, но таким желанным. Мировое господство? Гриндилоу, что за чушь! Ни у одного из живущих на планете людей ещё ни разу этого не вышло. Вот разве что у Александра — маггловского царя крохотной Македонии. Но и тот пролетел ярко и коротко по небосводу своей жизни и упал погасшей песчинкой — одной из миллиона — на раскалённый песок вавилонской пустыни. Едва тридцать лет прожил.
* * *
«Дорогая Куинни! Уважаемая мисс Голдштейн!
Помнится, мы с вами спорили, чей рецепт ухи — предлагаемый мной или вами — лучше. Так вот! Чтобы не тратить понапрасну букв, высылаю рецепт ухи по-польски и предлагаю вам самой приготовить её и убедиться, что ничего вкуснее вы в жизни не ели.
Для начала отварите пятьсот грамм трески…»
Куинни неверяще пялится на серую ушастую сову Ньюта, а потом на аккуратную подпись — квадратные, почти печатные буквы —
«С добрым приветом, Якоб Ковальски» и чувствует, как губы её начинают нелепо и отчаянно дрожать. Тонкими пальцами она разрывает письмо в мелкие клочья и выгоняет сову взашей, не дав той даже печенья. Куинни прислоняет разгорячённое лицо к прохладному стеклу, за которым переливается снег на горных склонах. Обжигающе холодный и недоступно прекрасный. Но только Куинни не любит снег.
* * *
Какофония разных мыслей вьётся над столом, сплетаясь то в клубок красногривых василисков, то в чёрных клыкастых драконов.
«Щёлк-щёлк», — клацают у самого уха их челюсти. Куинни старается быть как можно незаметнее и в основном находиться в стороне от общих разговоров или стоять справа за креслом Геллерта, который держит тут себя, словно Александр Великий перед своей многотысячной армией. Мрачная торжественность обстановки разбавлена лишь кровавыми всполохами знамени да белым кругом под чёрным солярным крестом. Некоторые люди способны осквернить даже самый позитивный посыл. И только мягкосердечный Ньют может принять любое чудовище. Даже такое, как она, к примеру, — что своими руками разрушила всё, что у неё было.
Винда наклоняется к ней так, что Куинни обдаёт свежестью северного моря, и тихо переводит общий смысл разговора. Куинни быстро учится, а некоторые мысли обычно и так до конца не облекаются в слова, но всё равно она пока плохо понимает людей, бегло говорящих по-немецки.
А в кармане короткого элегантного пальто ждёт своего часа новое послание, которое словно жжёт прямо сквозь подклад.
И когда она может спокойно запереться в своей одинокой комнате, в окна которой стучится и просится беспокойными ветвями сумрачный лес Груневальд (2) — такой же тёмный, как пропитавшая здесь всё атмосфера близкой войны, то наконец распечатывает послание Якоба:
«Уважаемая мисс Голдштейн!
Знаете ли вы, что нет ничего тоскливее обедов в одиночестве? Нет, я не жалуюсь, с тех пор, как бабули не стало, я всё время обедал один. А теперь-то я и вовсе сам напросился к Ньюту в попутчики, и не его вина, что я всего-то никчёмный не-маг и не могу помочь ему во всех его поисках. Но я всё равно буду стараться способствовать ему по мере сил, потому что теперь считаю это чем-то вроде долга чести… Зачем я вам это пишу? Просто хотел сообщить, что даже обед в одиночестве можно сделать чуточку лучше, если приготовить пасту в сливочном соусе с лососем. Главное: купить хорошую рыбу. А для этого нет места лучше, чем рынок в северной части квартала Марэ (3). Вы бы только знали, как много разных трав, специй, отменных овощей здесь можно приобрести и… рыбу, конечно же. Для такого блюда я бы вам также посоветовал непременно купить, а затем отварить феттуччини (4)…»
И в конце недрогнувшей рукой:
«Ваш преданный друг Якоб».
Куинни складывает послание на дно небольшого саквояжа, туда, где притаилось первое — восстановленное с помощью магии — послание. Ах, если бы восстанавливать разорванные связи было бы так же легко…
* * *
Холодное обаяние Гриндевальда захватывает всех в большом зале огромной виллы, расположенной в пригороде к северу от Рима. Величественный итальянец, с очаровательной улыбкой и очень пронзительными карими глазами, неприятно поражён, когда понимает, что все взгляды в помещении больше не прикованы к нему, как это случается всегда, когда он выходит на публику. Сердце у Куинни ёкает при первых звуках их перепалки, а рука инстинктивно сжимает волшебную палочку, ведь она совсем-совсем не годится для такой жизни. И — как утешение разболевшемуся самолюбию — мужчина замечает в толпе её, хоть Куинни держится так скромно и незаметно, а рядом — всегда сияющая Розье, не боящаяся здешнего внимания. Но нет, именно на неё, Куинни, падает взгляд итальянского любимца, и жаркие, паскудные мысли — худшее, из всего, что она улавливала когда-либо — облепляют её влажными зловонными щупальцами. Когда гости расходятся, она слышит бешеное дыхание за спиной, словно маленькие гейзеры горячего пара вырываются из ноздрей. Куинни идёт всё быстрее, а потом и вовсе в панике аппарирует прямо в свою комнату, где магией немедленно запечатывает дверь. В отличие от Геллерта Гриндевальда — солнца, обжигающего всех космическим холодом;
этот — Салемский огонь для американских ведьм. Сердце всё ещё бешено колотится от испуга, когда она замечает на подоконнике приоткрытого окна ушастую пернатую приятельницу. На глазах Куинни выступают слёзы страха и облегчения, а в кармане совершенно случайно находится пара совиных бисквитов.
«Уважаемая мисс Голдштейн!
Если бы вы только знали, какая же вы дура какая выпечка получается у местных пекарей! Я даже немного позавидовал, ей-Богу. Знаю, вас таким, должно быть, не удивить, но я вот пристрастился к чашечке кофе и рогалику с маком, купленным прямо на площади Трокадеро (5). А эта их la tour Eiffel! Мне жаль, что вы этого не видите. А ещё: вы, мисс Голдштейн, — та ещё обманщица. Дорогой мой друг Ньют смог договориться, чтобы меня пустили в местную магическую библиотеку. И знаете, что? Мир на Америке ещё не заканчивается, а полукровные браки разрешены и в Англии, и в Нидерландах, и в Болгарии, и в Румынии, да много где ещё. Да в той же Польше! Я бы мог где угодно открыть свою пекарню, благо ни кредиты, ни прочая чушь в Нью-Йорке меня не держит. Думаете, поляки не едят булочек? Ещё как едят! И знаете ещё что, дорогая мисс Голдштейн? Неважно. Держите лучше наш фирменный рецепт заварного крема Ковальски. Ведь вы же любите эклеры?..
…Ваш Якоб».
* * *
Кто она? Разве она — лошадь в победоносной колеснице Искандера (6)?
Зачем всё это? Цели и средства поменялись местами и звенят в голове чужими, раскалёнными мыслями.
Властолюбием, переливающимся красным бархатом, — Винды, чёрным
гневом и серой, как застиранное бельё,
тоской — Криденса и кристальным, сияющим, словно снег,
молчанием — Геллерта.
«Уважаемая мисс Голдштейн! Родная моя Куинни!
Хватит валять дурака! Да, я был не прав, да, я размазня, трус и копуша. Но это вовсе не значит, что я тебя не люблю! Люблю, да ещё как! Ушки твои маленькие люблю, шрам над коленкой люблю, волосы кучерявые, пальчики твои нежные и ямочки, о Боже, эти ямочки! Мало ли у кого какие разногласия случаются, Куинни! Так что же, сразу в портал и на войну?
Напиши мне, малышка, напиши мне, где ты, и я приеду. И заберу тебя, и никому-никому не отдам…»
Две слезинки падают на место, где должна быть подпись. Но подписи нет, есть только тепло между строк, тепло заботливого, нежного, веселого… самого доброго мужчины.
Не любит Куинни холод — ей на всю жизнь хватило холода сиротского детства — любит тепло от камина, не любит снег — любит карие и тёплые, как свежезаваренный чай, глаза Якоба Ковальски, не хочет воевать, хочет печь штрудели и подавать их с мороженым. А ещё… детей. И к сестре. И Тину! Как же она любит Тину! И Якоба этого — невыносимого, колеблющегося, нерешительного…
Хочет-хочет-хочет…
Куинни мнёт и мнёт в ладони последнее послание — совсем коротенькое, но такое важное. Важнее красивых лозунгов и борьбы за эфемерные доктрины. А потом тихо и незаметно проходит по уединенному особняку в горах и выходит наружу.
— Прости меня, Искандер. Когда-нибудь ещё встретимся, холодное солнце, — последний раз выдыхает она в морозную ночь Альп и трансгрессирует к
домашнему теплу.
