Охота на ветер

Странное дело - Жозеф Квамби никогда и не стремился угнаться за ветром. Он подавал большие надежды ещё с колыбели, сын вождя, маленький, но уже упрямый, и чаще всего ему повторяли: не сломайся. Будь осторожен, игрушечный воин, рассчитывай свои силы, которые, пусть и превыше многих, но всё же тоже имеют предел. Лучше недожать, чем пережать и ступить за черту. Конечно, за такими дикими окраинами владений Магуса Лекари следили не особо пристально, был шанс отлежаться, но не стоило и рисковать попусту. Самые сильные и талантливые всегда страдали прежде всего, и в его маленьком племени все - от мала до велика - втайне немного боялись, что многообещающий мальчишка надорвёт себя на полпути. Детям о таком рассказывали достаточно; часть взрослых уже испытала это на собственной пятнистой шкуре; старики помнили ещё по-настоящему великих воинов, превращавших саванну вокруг себя в выжженную пустыню. У них всё было совсем не так, как в шумных и людных землях; члены других Магусов, наверное, сочли бы это непривычным, но Жозеф не знал и не хотел знать другого порядка. В его селении одарённые люди и обычные были смешаны воедино, слиты так, что не разорвать, - и никто никогда не задавал вопросов. Волшебство для них было в порядке вещей, его существование не нуждалось в доказательствах и не требовало объяснения, как в начале времён, когда боги ещё ходили среди людей; просто кто-то владел этой непростой наукой, а кто-то – нет. Но и те, кому оно было даровано, никогда не пытались возвысить себя над другими с его помощью и обязаны были позаботиться даже о самом маленьком, жалком и беспомощном из своих соседей. И мальчишки не испугались, когда поздним вечером от них ушёл сын вождя, уже, сам не зная того, чеканя шаг, как заправский оперативщик СВЛ, а утром вышел из хижины - молодой леопард, неуверенно скалящийся в совсем не звериной усмешке. Самые маленькие узнавали его по глазам и играли в догонялки с мягким большим котом, старательно прятавшим когти. Старейшины улыбались в седые усы – звериные или человечьи; воины уходили на охоту с копьями и зубами. Всё у них было старо, как насыщенно-синее небо, почти распахнутое в космос, и проверено временем, неизменно с начала бытия, когда первые люди Магуса научились здесь загонять кровожадных духов обратно в подземные норы. Уезжая на стажировку, Квамби не представлял, от чего отказывается, какую гармонию оставляет позади. Но он и потом не захотел вернуться. Что ему было делать в родной глуши? Слонов за хоботы дёргать, сгонять в табун осторожных и оттого метких в лягании копытом газелей? Здесь прорывы случались редко – было это благодатью или проклятием, для себя по-разному судили старики и молодёжь. Даже существа с той стороны тянулись к большим скоплениям людей, и им нечем было заняться в саванне, не хотелось перебираться от одной деревушки к другой километрами пыли и песка, способных истощить даже Первых (не всех, конечно, но многих). Нет, Жозеф всегда мечтал о чём-то немного большем - а ещё он знал, что племя без него рук не опустит, не собьётся с привычного вкрадчивого шага. Его товарищи найдут себе новых жён, дети заснут в шерсти других леопардов-зверодушцев, не боясь ничего и не вздрагивая от каждого шороха, отец залатает любую прореху между мирами даже в одиночку, а уж тем более с верным Магусом за спиной. И всё же просил остаться... Но Квамби впервые, наверное, не послушал. И встретил Германику. Ну ветер же, вправду ветер. Так же изменчива и легка на вид, но незримая сила таится в каждом её порыве. Тот же бриз, что ерошит волосы красавицам на пляже и игриво прикарманивает их пышные (почти грибные) шляпки, набравшись сил, сносит картонки домов, учит их летать и бросает, наигравшись, их беспомощные, испуганные, бескрылые остовы. С высоты - прямо на жёсткую землю. Осторожность, надо было блюсти осторожность. Никто вас и не просил поддаваться мне, вступать в мою опасную, дух захватывающую игру. Стало быть, вы заслужили такой исход, ведь в этом мире за всё нужно платить. Наверное, все Барды такие – профессиональная деформация, ведь так о многом шепчут пески и поют тугие, напряжённые стволы деревьев, что грех не прислушаться, не забыться, не возомнить себя кем-то настолько же вечным и вольным владычествовать над чужими судьбами. Жозефу от такого тревожно, по крайней мере, поначалу, но он не выбирает, с кем работать. Его ставят в пару с Германикой, шепчут на ушко: «повезло, малец; если она тебя не прикончит, скоро пойдёшь на повышение». Как приговор, такое не оспоришь. Остаётся слушать и кивать головой. Молчать и наблюдать исподлобья. Дикость Барда прямо-таки очаровывает, напоминает – под дых ударом – об оставленном позади. И скрытность её подобает не оперативнице, способной переть напролом и бросаться в атаку, не слишком раздумывая, а скорее, степной кошке. Стало быть, им суждено спеться? А ветер, вот, тоже, когда злится, всем заметен, но куда он уходит ночевать, устав бушевать, в какие страны и к каким городам, покрывшимся испариной и жаждущим хоть один свежий глоток? Столько вопросов, сколько не было и в первые дни стажировки. Тут немудрено стать философом и проникнуться нежностью к вину. Женщины - это, наверное, всегда загадка. Квамби пробовал разгадать несколько таких, но раз уж у него не очень-то вышло даже с селянками, улыбчивыми и простыми, как может он надеяться подступиться к Бодден? Барды разрушительны. Барды-женщины - ещё хуже. Германика же - отдельный сорт сложности, невозможности раскусить, ртутной гибкости-гибельности, тяжести на языке, когда так и рвутся слова, но надо быть хитрее, склоняться покорнее (выпрямляясь потом быстро и упруго, всё равно делая всё по-своему), чтобы хоть чего-то добиться от ветра в пустыне. И ведь Жозеф же прекрасно умеет оценивать свои плюсы - он красив, молод и верен, язык у него подвешен как надо, он всегда может быть под рукой, он силён и смел, как один лев или целая стая гиен... Да только вот Авалонские девы работать привыкли в одиночку, а печали свои не открывать никому. И любить - срываясь, разрываясь, врезаясь в стёкла, размётывая черепицу с крыш карточным веером, мешая с ненавистью в ядовитую суспензию - только прожжённых, бешеных стариков с вечно юными, но такими грустными глазами. А ещё отворачиваться и уходить, смотреть зябко и пусто, будто не чувствуя поцелуев на своей коже, ускользать из любой хватки от любой стены, не задавать вопросов и не обсуждать ничего, чему не стоило бы случаться... Беги, маленький воин, тебе с этим не совладать. Каждого Ловца, а особенно зверодушца, с детства учат, что всему есть предел и где-то, стало быть, обязательно найдётся зверь, с которым тебе не справиться, сила, которую тебе никогда не одолеть, даже если сорвёшься в чудодейство. Только вот почему-то Квамби никогда не думал, что такой добычей может стать женщина. А ведь логичная же мысль... Впрочем, до прибытия на Авалон он и не встречал таких властных, таких сильных и неустойчивых дам, как госпожа Бодден. Девушки там, у него дома, шоколадные и с умными влажными газельими глазами, больше напоминали не ураган, а тихую звёздную ночь. То ли насладишься долгожданной прохладой, то ли в темноте навернёшься в овраг со всей дури - но тут уж одно из двух. А у ветра вариаций добрая тысяча. И далеко не все из них приятны на вид. И всё же... Жозеф не приучен жалеть себя или жалеть о чём-то. Пусть он и ходил след в след, но ничего не добился, пусть всё, что ему удалось добыть, - парочка поцелуев в тёмных коридорах да одна очень пьяная ночь. Пусть Германика снова и снова возвращается к своему - седому, латанному-перелатанному, бросающемуся грудью на любую появляющуюся в поле зрения амбразуру. Советы старших, конечно, очень ценны, и не прислушиваться к ним нельзя, но иногда... случается охота, на которой нельзя отступиться, остановиться. Не получится убежать, поджав хвост и встопорщив усы. Может быть, такое только раз в жизни и бывает, Квамби не представляет, он ещё слишком молод и оттого думает: надо пытаться. Бодден неуверенно смеётся, ещё более неловко злится, пытается отвесить ему пощёчину, а может, десяток. Она думает, что ей не стоит расслабляться, ведь у неё слишком многое позади, но она и не подозревает, что Жозеф давно уже скрупулёзно выскреб её биографию до крошечки у тех, кто всё помнит и видит. И вовсе и не страшно, только немного тревожно - как уберечь чистый ветер, который никому не даётся в руки, от всех мирских напастей? Как сжать его в объятьях, как дать ему понять, что убегать за тридевять земель, чтобы облегчить душу, вовсе не обязательно? Как взять за руку, как втиснуть в сотый/тысячный раз в стену, нависнуть сверху, схватить за шкирку... Как объяснить ветру свою любовь, облечь в слова чувства, что ещё невесомей ветра и его же ещё страшней? Квамби думает, что находит ответ, когда шатёр Магуса рушится и есть всего несколько мгновений, чтобы вытолкнуть Германику подальше, вывести её из траектории падения обломков. В общем-то, думать и некогда. Работать на чистых инстинктах – впрочем, самое то для оперативника СВЛ. Но неужели охота кончится так бесславно? Это - то, о чём предупреждал отец? Поэтому долго-долго держал тогда за плечи и подсылал то сгорбленных, похожих на сломанные деревья бабок, то вечно брюхастых, колеблющихся, как желе, тётушек, надеясь расшатать упрямую и живучую по-баобабьи решимость? А сам ведь не шёл. Видимо, потому что тоже знал – судьбы не избежишь, как ни петляй. И самая окольная дорога всё равно приведёт к ней – к охоте, от которой нельзя отступиться. К ветру, не дающему спать по ночам и заставляющему свечи гореть ярче даже в самой кромешной тьме. И всё-таки Жозеф не зря не научен жалеть. Он чувствует дуновения на коже и широко распахивает глаза. Кто знает, кто расскажет, настиг ли он желанную добычу в последнем рывке? Знает только ветер, но он говорить не умеет, больше не умеет – только неистово, истерически хохотать или заливаться тихим, почти беззвучным плачем; а может быть, то и другое одновременно – в симфонии столь непохожих звуков рождается истина. И ветер стихает, и только в саванне от края до края летит пыль и молчат леопарды с человеческими глазами. Молчат лишь потому, что не умеют выть на луну.