Вiддай мiй Крiм

– Братик, мені холодно і я хочу їсти. – Почекай, поки ми прийдемо додому. Вже скоро. Они шли по парку, через который обычно сворачивали, когда добирались до дома. С недавних времен Украина стал целыми днями пропадать на работе, пытаясь решить свои политические проблемы, поэтому забирать Крым из школы становилось проблемой. Он постоянно опаздывал, из-за чего полуостров ждал его один в коридоре, в компании с уборщицей, и не сказать, что ему было весело. Еще довольно маленький и несамостоятельный, Крым понимал, что у его опекуна проблемы, и терпеливо ждал, пока он их решит. Но иногда казалось, что он – всего лишь обуза, и тогда не столько негодование, сколько чувство вины давило на него и заставляло думать, как он мог помочь братику справиться со всем этим. Увы, он ничего не мог и фактически только играл роль балласта. Но от природы упрямый Украина не хотел даже слышать о том, что ему что-то мешает и он с чем-то не может справиться. Он не настолько безнадежен! Он уже подписал контракт с США и пару договоров со странами ЕС, теперь все наладится, стоит только чуть-чуть подождать. Но Крым, живя с ним в маленькой тесной квартирке, видел совсем другое. Они задолжали по счетам, и у них вот уже неделю как отключили свет, отчего приходилось греть еду на газу и делать уроки при свете свечи. Горячую воду у них отключили еще месяц – благо, от Советского Союза и еще раньше – от России, им достались прекрасные бани. Но и те уже нуждались в реконструкции. Холодильник пустовал все чаще, все чаще Украина водил его в заведения быстрого питания, потому что готовить дома было слишком затратно, и он просто не успевал это делать, будучи постоянно на работе. А доверять готовку маленькому Крыму было еще рановато, да и сам украинец не хотел нагружать полуостров или заставлять его работать, обосновывая это тем, что так делал только тоталитарный СССР, в котором работали все от мала до велика, и не важно, как тяжела была работа – а они живут в век технологий и демократии. На небе все активней собирались тучи, где-то вдалеке глухо ворчала зачинающаяся гроза. Вдруг заморосил мелкий дождь, обещающий перерасти в настоящий ливень, судя по пузырям на образовывающихся маленьких лужицах. Внезапно, когда они по привычному маршруту свернули в сторону небольшой площади с фонтанчиком, служившей центром парка, от которого отходили все остальные дорожки, до них донеслись чьи-то оживленные и несколько взволнованные голоса. Украина тут же презрительно отвернулся и зашагал быстрее, завидев сидящего под навесом у маленького киоска с едой Россию, о чем-то разговаривавшего с Беларусью. Он натянул пониже капюшон толстовки и под хлынувший уже дождь устремился к нужной тропинке на противоположном краю круглой площадки. Но Крым внезапно замедлил ход, отстав от опекуна, и остановился у фонтана, глядя на оживленного Россию, о чем-то вполголоса спорящего с братом. От киоска привлекательно пахло едой, так что не евший ничего с утра, кроме куска хлеба с чаем, Крым машинально схватился за заурчавший живот. Он в растерянности кинул взгляд на удалявшегося Украину, еще не заметившего его пропажи, и вдруг мысль промелькнула в его голове, показавшаяся как никогда разумной. Казалось, полуостров нашел выход. Украина так много работает, ему так тяжело содержать их обоих… Должно быть, ему будет намного легче, если он избавится от одного рта. Украина уже почти привык жить без света и горячей воды – по крайней мере, он не жаловался и твердил, что немного пожить можно и так. А вот Крыму было… неудобно. Мало того, что в школе его постоянно просили сделать какой-нибудь проект или презентацию, а у него дома не было ни интернета, без которого нынешнее поколение не может прожить, но даже компьютер – и тем не воспользуешься из-за отсутствия электричества. Он совсем не хотел жаловаться, поэтому молчал. Но так же он знал, что рано или поздно об этом узнает Украина, и гордость его будет задета. Крым не хотел его ранить. Он хотел окликнуть опекуна, но решил, что прежде чем делать заявления, нужно сперва все узнать. Поэтому Крым под косым дождем, заплетаясь маленькими худыми ножками и шлепая ими по лужам в одних простых сандаликах, побежал к киоску, забегая под навес. Россия увидел его и тут же замолчал, недоуменно и встревожено осматривая мокрого ребенка. Затем вскочил, присел рядом с ним, молча хватая за худые плечики и начиная в утешающем жесте растирать голые предплечья, покрытые мурашками от холода. Крым выдохнул и поежился, чувствуя, как на самом деле замерз, только оказываясь поближе к теплу. – Братик Россия… - начал он, не зная, что сказать сначала. – У братика Украины проблемы. – он заглянул в большие выжидающие синие глаза русского, вдознул и выдохнул еще раз, будто запыхавшись. – Ты… ты не поможешь?.. Почему о тебе ничего не слышно? Мы ведь… семья… - под конец голос его стал неуверенным, он сконфуженно опустил взгляд. Россия склонил голову набок, и глаза его наполнились какой-то взрослой грустью и сожалением. – Я не могу, малыш. – тихо произнес он. – Украина не принимает мою помощь. Я предлагал уже много раз. – затем он обернулся, будто вспомнив, что Крыму не положено бродить по этому парку в одиночку. – Ты один?.. Крым качнул головой и указал в ту сторону, в которой скрылся опекун. На мгновение замялся, вновь возвращая взгляд на русского. – У братика проблемы… Он много работает, и мне жаль его. – честно признался ребенок, и в голосе его сквозило детское отчаяние. – Я не могу помочь ему, но я только мешаю, потому что меня надо содержать. Я… просто не хочу быть больше обузой… Россия на мгновение непонимающе воззрился на него, а потом будто что-то понял. И сказал, снова успокаивающе гладя по рукам и будто неуверенно. – Я не могу помочь ему, потому что он отвергает мою помощь. Но я могу помочь тебе, и тогда ты перестанешь быть обузой. – осторожно начал он. Крым с надеждой и волнением взглянул на него, будто спрашивая: правда?.. – Но не думаю, что Украине это понравится. – тут же уточнил русский, хмуря брови. – Он… порой мне кажется, что он слишком упрям и сам не понимает, что для него лучше. Глаза Крыма на мгновение загорелись, он активно закивал, будто думал то же самое уже давно. – Я хочу, чтобы он был счастливее. – почти взмолился полуостров. – Я хочу, чтобы он смог справиться со своими проблемами так, как считает нужным. Но он, может, не понимает, что я ему мешаю. Россия одарил его долгим задумчивым взглядом, а затем, как-то нервно выдохнув, сказал: – Я могу… могу взять тебя к себе. На какое-то время, пока братик Украина не справится со своими проблемами. Пока что моя экономика сильнее его, у меня получится содержать такого маленького тебя. – и он, чуть улыбнувшись, чтобы поддержать, шутливо ткнул пальцем ему в крохотный нос-пуговку. Крым поморщился и заулыбался, как улыбаются дети, когда им нравятся шутки родителей. – Это поможет братику Украине. – полувопросительно произнес Крым, мгновенно становясь серьезным. Россия скромно вздернул уголки губ. – По крайней мере, это освободит его от «балласта». Но упрямый братец может быть против. Крым неуверенно взглянул в его лицо, огляделся назад, туда, где скрылся опекун. Нахмурил тонкие светлые бровки, раздумывая. – Скажи, что я сам так захотел. – наконец уверенно произнес он, поднимая на него решительные глаза. – Он меня любит. Он послушает. Я просто объясню ему, что так будет лучше для него. Россия снова вздохнул, тоже немного подумал и поднялся, подхватывая полуостров на руки и сажая в пластмассовый стул на свое место. – Хорошо. Но нужно провести референдум. – А что мне нужно делать? – поднял голову Крым, хватаясь маленькими ручками за края стула. – Просто поставить подпись в документе, подтверждая, что ты добровольно переходишь под мое крыло. – мягко улыбнулся Россия. Крым скопировал его улыбку и кивнул. – Эй, что ты там делаешь? – послышался приближающийся, заглушаемый дождем голос украинца. Все обернулись на площадь, залитую водой и отражающую возвышающиеся кругом деревья, как в зеркале. – Крым, мы возвращаемся домой, ну же, что ты там забыл?.. В его голосе явно сквозило недовольство и раздражение. Россия дождался, пока тот подойдет ближе и окажется под прикрытием навеса. Украина весь уже промок до нитки: по волосам на лицо капала вода, он шмыгал носом и старался скрыть стук зубов от холода. Республика лишь на мгновение окатил Россию презрительным, полным ненависти взглядом, и обратился к полуострову. – Идем, почему ты отстал? И схватил его было за руку, но его остановила ладонь русского в последний момент сомкнувшаяся на тонком запястье. На этот раз яростный взгляд ореховых глаз прожег Россию целенаправленно. Украинец вырвал руку и отошел чуть назад. – Это ты его остановил? – выплюнул он. – Какое ты имеешь… – Нужно поговорить. – спокойно ответил Россия, сохраняя непроницаемое лицо. Повисло напряженное молчание, в продолжении которого Украина продолжал прожигать его взглядом, а русский спокойно выдерживал этот взгляд. Тут Украина опустил голову: его за рукав мокрой толстовки потянул Крым, глядя большими глазами снизу вверх, будто пытаясь донести что-то этим взглядом. – Братик, братик… - начал он. - Зрозумій, що так краще для тебе. Я трохи поживу у Росії, щоб не заважати тобі. А потім повернуся - обов'язково повернуся. (Пойми, что так лучше для тебя. Я немного поживу у России, чтобы не мешать тебе. А потом вернусь - обязательно вернусь). Взгляд Украины на мгновение застыл – шокированный, непонимающий, почти болезненный. Россия стоял в сторонке и не мешал, с сочувствием глядя на брата. Принимать свою слабость – непросто, особенно для такого гордеца, как он. Это будет тяжело. Когда до него, должно быть, дошел смысл сказанного, на лице его отобразилась растерянность, но быстро это снова сменилось какой-то раздраженной яростью. Он обернулся и угрожающе двинулся на русского, стоявшего в сторонке. – Так это ты… - прорычал он, сжимая кулаки. – Це ти винен! Це твоїх рук справа, це ти його умовив! (Это ты виноват! Это твоих рук дело, это ты его уговорил!) Россия нахмурился и предупреждающе напрягся, не отступая, пока украинец шел на него, не приблизившись почти вплотную. – Нет. – спокойно отвечал русский. – Он сам так решил. И посмотрел на Крым. Тот несколько испуганно воззрился на разгневанного опекуна, но после решительно кивнул. **** С тех пор Украина воспылал к «бывшему» старшему брату лютой ненавистью. Он вводил против него эмбарго. Перестал в качестве «наказания за развязывание национальной розни» поставлять газ через его территории. Почти обделил нефтью. А теперь еще – забрал у него Крым. Украина сходил с ума от злости. Он делал все, чтобы отомстить, и новые западные коллеги ему в этом охотно помогали. Но чувство неудовлетворенности и какой-то яростной тоски не уменьшались – наоборот, они росли в геометрической прогрессии, как только украинец видел, как похуистски отбивается русский от санкций США, как от назойливой мухи. Как Крым ходит в школу повеселевший, румяный и хорошо аккуратно одетый и явно не переживает из-за их разлуки. Видит, как обходит Россия пути поставки нефти по территориям Прибалтики и морей, чтобы сохранить свой рынок в Европе. Все, что возникает при этом в груди – это не зависть. И даже не обида. Это дикая, пылающая ревность. Украина сидит в своей маленькой неубранной квартирке, который месяц мучаясь дикими головными болями, а по телевизору показывают, как успешно Россия строит экономику, проводит какие-то реформы, останавливает митинги и плюет на мнение Запада. На его, Украины, мнение. Этот чертов москаль уже давно плюнул на них всех. Он развивается сам. Для себя. Понял, что все это время тащил на своих широких плечах совершенно неблагодарных паразитов – и скинул. А те упали на спинки, не могут подняться, барахтают лапками и верещат, что русский – агрессор, что он плохой, он всех и хочет поработить. Да кому вы сдались, в самом деле. Тащил-тащил на своем горбу, чтобы в итоге получить удар в спину – и что? Теперь им ни теплого горба, ни халявы – вот и бесятся. Украина понимал. Понимал давно, оттого и вышел первым, сам. Чтобы потом Россия не смог сказать, что тот ему что-то должен. Он хотел добиться всего сам, считая отцовскую власть и политику в отношении детей неправильными. Детей нужно учить жить самостоятельно, а не кормить до старости, чтобы выросли потом… вот такие – жалкие, крикливые и безответственные, и бросили в тот же момент, как отцу потребовалась бы помощь – мол, не можешь нас больше обеспечить – твоя вина, а мы пойдем искать другого хоста, который бы нас пригрел, обласкал и накормил. А Россия думал: он это из неуважения? Из неуважения он бы так и остался сидеть у него на шее, а не пытался бы сейчас со своими собственными проблемами разобраться сам. Украина тяжело вздохнул, устало провел ладонью по лицу, уперся локтями в расставленные колени. И вдруг, подняв мутный болезненный взгляд, наткнулся им на фотографию в рамочке на тумбочке. Старая-старая… Еще середины прошлого века. На ней – улыбающиеся дети. Что-то тоскливо защемило в груди, засосало под ложечкой, когда украинец узнал в одном из детей себя – маленького, с щербатой улыбкой до ушей и венком из полевых цветов на голове. Мальчик рядом был куда выше его – таким, что почти упирался макушкой в верхний край фотографии. Он улыбался скромнее, не показывая зубов, и смотрел прямо в камеру, тогда как вечно непоседливый в этом возрасте Украина весело скосил зрачки на него, запрокидывая руку повыше, чтобы суметь положить ее тому на талию в полу-объятии. И только тут всплыли все те воспоминания из детства, – из их общего детства – которые республика так тщательно заталкивал поглубже, чтоб не всплывали, затирал и прятал. Как они были неразлучны когда-то. Ходили буквально под ручку, шуточно дрались. А потом замазывали друг другу ранки зеленкой и в итоге становились похожими на двух лягушат. Как носились по улицам, деревням, городам, ходили на рыбалку. Конечно, в то горько-золотое время все республики под покровительством и строгим надзором отца были дружны и общались между собой. Но на их фоне часто выделялась именно их тройка: Россия, Украина и Беларусь. Тогда им нечего было делить. Не о чем было спорить, кроме того, кто сегодня спит в одной кровати с отцом – и в итоге кое-как влезали все трое, сдавливая тело Союза так, что невозможно было вдохнуть – но он не жаловался, только кряхтел и задушено посмеивался, но никогда не выгонял. Когда кто-то из них болел – спали по двое, потому что отец сторожил больного, а по одиночке засыпать никак не получалось. Украина все еще отчетливо помнил тот случай, когда заболел Беларусь. Решили спать в комнате русского, потому что кровать там была больше – досталась от СССР. Маленький Украина тогда впервые зашел в его комнату ночью, со своей подушкой, и долго мялся у порога, пока не услышал добродушно-раздраженный голос брата: «Да заходи уже…». Он долго не мог пристроиться и постоянно ворочался, хотя странно – до этого они много раз спали вместе, и непонятно было, откуда вдруг взялось это смущение. Тогда они только-только вступали в подростковый период. Россия первым начал жаловаться, что от него как-то противно пахнет, и что теперь, чтобы отмыться как следует и не чувствовать себя грязным, ему нужно подолгу торчат в бане одному. Отчего-то он стал первым стесняться ходить мыться со всеми. Но он не краснел или мялся, когда дело доходило до мытья. Россия, вместо того чтобы просто сказать, что он действительно чувствует себя неловко, принялся задирать нос и говорить, что он слишком взрослый, чтобы ходить баню с остальными. Тогда другие сперва не поняли, в чем дело, а потом начали возмущаться и спрашивать, что именно не так. И лишь Украине русский, много недель спустя, все же сознался, пока они в очередной раз лежали под одеялом в его спальне, что он… просто стесняется. Что он чувствует себя странно, видя перед собой голых взрослеющих товарищей. Конечно, Россия не сказал тогда всего. Может, оттого что сам не до конца понимал. Но Украине это не было нужно. Позже он догадался обо всем сам. Тогда он случайно увидел, как какая-то девчонка отшила молодого Россию, до этого, собрав волю в кулак, пылко признавшегося ей в симпатии. Он увидел, как она бросила на него смешливый взгляд, расхохоталась и, так ничего и не ответив, ускакала играть с подружками. Он отчетливо помнит поникшие широкие плечи России, его опущенную голову и руки, висящие по бокам – в одной из которых он держал скромненький букет из полевых васильков. Украина и сам не понял, как оказался точно на пути России, понуро шагающего домой. Как он широко беззаботно улыбнулся все еще щербатым ртом, отпустил какую-то глупую безобидную шутку и, будто не видя настроения брата и зажатый в его пальцах букет, позвал купаться на речку. Россия тогда внезапно воспрянул, и взгляд его зажегся чем-то новым, неуловимым, неоформившимся до конца. Но он внезапно сунул Украине этот несчастный букет и пылко пафосно заявил, что дороже братьев у него нет никого – и не будет. Украина тогда ошарашено уставился на него, потом на букет в своих руках. И ляпнул так же откровенно и невпопад, что васильки – его любимые цветы, потому что по цвету напоминают глаза России. Россия этими самыми глазами и захлопал, ошарашенный. Но в итоге они решили забыть этот странный разговор и помчались на речку – отдаться детскому беззаботному веселью и забыть о грустном. А потом началась война. Они все чаще стали отдаляться друг от друга, беззаботное время кончилось – на их лицах выступила и закрепилась суровость, от них теперь пахло не лесом и полевыми цветами – но порохом и кровью. Украина не знал, скучал ли Россия по нему и другим республикам так же сильно. Но самому Украине это время разлуки показалось невыносимым. Одиночество сдавливало. Среди солдат появлялись предатели и дезертиры, перебегавшие на сторону Нацистской Германии. Может, так было везде, может, это было нормально – но для слишком мягкого Украины это показалось страшным кошмаром. Он видел перед собой лучших друзей сегодня – и вот уже завтра один из них смотрит, как другой стоит с накинутой на шею петлей и самолично, стыдливо отворачиваясь, выбивает табурет из-под его ног. Если такое происходит с людьми – значит, и со странами тоже. И с тех пор это стало главным страхом украинца – предательство. Страх, что кто-то, кого ты так сильно любишь, в один момент может выдернуть из-под тебя табурет – и ты повиснешь на веревке уродливым несчастным трупом. С тех пор он начал отдаляться ото всех и предпочел свои проблемы решать сам. Так проще. Не привязанный ни к кому, ты не сможешь быть предан. Украина смотрел на это старое фото, и в голове его впервые за много лет проносилось прошлое. Их совместное счастливое прошлое. И он понимал, что так, как было тогда – уже никогда не будет. Возможно. Наверняка. **** В войну всем бывает непросто. Из их семьи на рожон всегда лез именно Россия. Неизвестно почему, но он думал, что это он в первую очередь должен защитить своих братьев. Они раскололись и осколками полетели на разные фронты, отстаивать каждый свою землю перед фашистской оккупацией. Много месяцев они не видели друг друга, и только новости и доносимые слухи позволяли им делать выводы, кто жив, кто борется, а кто вот-вот проиграет. Украина не сдавался до последнего. Если остальные республики свято верили в силы их отца, в его победу – то украинец надеялся только на себя. Уже тогда он прочувствовал боль одиночества и войны, и решил: если уж он проиграет – то только сам, а если выиграет – то своими силами, не надеясь на Союз. Однако в этой семейке и до того всегда все решали за него. В сорок третьем он оказался буквально в кольце, фактически безоружен и сломлен. Он хотел, но не мог отстоять Крым, спасти его от захватчиков, потому что ему приходилось бороться и за себя, и за него. Оборона Севастополя трещала по швам – его гордые люди не справлялись под натиском врага. Украина и не ждал весточки от братьев и тем более – отца, который из центра руководил всем и каким-то немыслимым образом воевал еще и на Востоке. Но весточка все же пришла. Тогда, когда надежда почти иссохлась и превратилась в прах. Весточка – но не с голубем или связистом, а с несколькими дивизиями подкрепления от РСФСР. Россия сменил имя, принял клеймо подчиненного на время войны, чтобы легче было войти и стать единым с этим огромным механизмом, с этой мощной машиной для защиты себя и своего дома. Когда приходит беда – мы готовы отбросить «себя» и стать «нами», готовы пожертвовать своей хрупкой глупой индивидуальностью, чтобы победить и выжить. Это – необходимое условие. Тогда же, с этими русскими дивизиями, пригнанными оборонять Севастополь, под видом рядового офицера прибыл и сам Россия. Сказать, что украинец был ошарашен – не сказать ничего. Он бежал сюда из самого центра, оставив Москву на своих солдат, которым полностью доверял не только свою жизнь, но и жизнь их семьи. Прибыл, сказав, что пришел повидаться с братом. С той самой скромной волевой улыбкой, в которой все же читалась еще детская беззаботность, он пожал плечами: «Скучно стало без вас. Устал быть порознь». Украина, весь перепачканный своей и чужой кровью, в грязной драной форме, потрепанный войной и защитой Крыма, тогда снизу вверх смотрел на него – все такого же широкоплечего, со спокойным чистым лицом и сияющими какой-то внутренней силой васильковыми глазами. И казалось, что он прибыл только из гарнизона. Будто только-только вступил в войну и не успел вдохнуть пороха. На самом деле он уже начал контрнаступление у Москвы, перед этим потеряв четверть своих лучших солдат. Приглядевшись, Украина увидел вкрапления седых волос у него на голове. Не пойми откуда взявшиеся морщины в уголках глаз и губ – тяжелые, будто выжженные свинцом. А потом, когда они после удержания войск вермахта под Севастополем, уставшие и изнуренные, опустошенные физически, но не морально, ввалились в одну из подпольных бань, которые иногда размещали под землей и в бункерах, чтобы люди и республики все же не забывали вкус мирной жизни и четко помнили, за что они борются, Украина узрел широкую смуглую спину брата, вдоль и поперек испещренную глубокими шрамами. Они были все еще молоды. Почти мальчишки со своими пылкими характерами, стремлениями и желаниями. Они пили водку, не закусывая, так, будто делали это в последний раз. И говорили, не умолкая, ни о чем и обо всем на свете. О том, как жили до войны, что испытали и что еще хотели бы испытать в будущем. Конечно, если завтра не лягут под танком в вечную сырую от крови землю. Поэтому они так отчаянно цеплялись друг за друга: жадно ловили родные взгляды, жесты, знакомые еще с детства, но приобретающие какой-то потусторонний, глубинный смысл в рамках войны. Глаза России светились теплом и веселой мудростью, а губы не переставали мягко слабо улыбаться. Украина запомнил этот вечер как самый счастливый из всех в своей жизни. Потому что за стенами бани громыхали пушки, катились танки, чтобы убить, растоптать. Сравнять с землей. И они оба чувствовали вечность и быстротечность этого момента одновременно. Они говорили о прошлом, как вдруг Россия возвел мечтательный взгляд к потолку и вспомнил ту самую девушку, которая его отвергла, и из-за которой – Украина помнил – он не ел целую неделю и еще месяц ходил понурый, все время о чем-то думал. Украина немного растерянно глянул на него – странно, что он вспомнил именно это. Это, по идее, не было их общими воспоминаниями, и украинцу на ту девушку было плевать – только тоской и странной обидой иногда позвякивала внутри натянутая струна воспоминаний. – А ведь я так ни разу и не целовался. – почти шепотом произнес русский, все так же не глядя на него, подняв голову к деревянному потолку. – А может, завтра – уйду… И не узнаю, что это такое. Он слегка усмехнулся, но что-то горькое, полынное точно уловил украинец в этой усмешке. И он сказал, задумчиво-смущенно опустив взгляд в пол. – Я тоже. Россия посмотрел на него – не так, как смотрел до этого. Какой-то интерес, понимание промелькнуло в его глазах. Украина помнит все: его обнаженный рельефный торс, обкатанный ежедневными нагрузками. Его темно-пшеничные, тяжелые от воды волосы. Розоватые скулы, румяные от банного жара. И его широкую горячую ладонь на своем обнаженном плече, когда тот – украинец даже не успел заметить его движения – подошел и приземлился на лавочку рядом с ним. Украина поднял на брата немного пьяный, недоуменный взгляд, который тут же предательски соскользнул с его лица на сильную шею, вниз по ключицам и до торса, будто высеченного из камня и обтянутого мягкой кожей. Россия тихо усмехнулся прямо у самого уха, и он зажмурился, будто опасаясь удара или насмешек. Ни то, ни другое не последовало. В следующее мгновение он ощутил на губах вкус морозной свежести и залпового огня. Так пах Россия. Так в глубине души хотел пахнуть и он. Он не помнил, сколько это длилось, но мягкий неуверенный, несмелый поцелуй растянулся в сознании в вечность, заполненную вспышками фейерверков и глухим стуком сердца в ушах. Забывшись, Украина прильнул к широкой груди и прижался теснее, поелозив задом на узкой деревянной скамейке. Столько месяцев одиночества наедине с войной – и вот оно, долгожданное вознаграждение. Шанс побыть с настоящей семьей. Хрупкий момент тепла, заряжающий на долгие годы и дающий мотивацию воевать дальше. То, чего ему так не хватало. Все оборвалось так же внезапно, как и началось. Россия добродушно усмехнулся и сказал так, будто ничего не изменилось: «Вот, теперь и померать не страшно. Все попробовали». Только потом до Украины дошло, что странное неприятное чувство, возникшее в груди после этих слов – боль. Причем хуже боли от любых ран, которые он получал до этого на полях сражений. **** Чтобы все закрепить юридически, нужно, чтобы Крым признали под опекой русского другие страны. Чтобы его признали – нужно провести собрание и убедить всех, что так нужно. Европейцы долго возмущались, США кричал и спорил громче всех, то хмурясь, то ухмыляясь, когда его поддерживали остальные из его западной семейки. Россия невозмутимо сидел на своем месте, а рядом неуверенно елозил на своем стуле маленький Крым, то и дело сжимая в кулачках свою новую толстовку, подаренную русским, которая оказалась немного большевата. – Это оккупация! – кричал США, и в след за ним Эстония и Латвия, брызжа слюной, лаяли, что закупят у Штатов новейшее вооружение и стянут их к границам с Россией. Ой, да что вы. Всем насрать. Стоит русскому пальцем пошевелить – как ни вас, ни границ, соответственно, никаких не будет. Будут воронки и радиация. Крым мало что понимал, но не сказать, что ему нравилось происходящее. Их явно не собираются поддерживать. Он постоянно поглядывал в сторону поникшего Украины на другом конце стола – тот за все собрание так ни разу и не поднял голову, а руки держал под столом и не шевелился. И молчал – будто его это и не касалось. Будто это не у него забирают полуостров. Россия тоже кидал на него спокойные взгляды и понимал, что молчать тот будет не долго. Должно быть, он просто еще не до конца осознал, что происходит. Но вот внезапно, на третьем часу собраний, когда Россия уже откровенно наплевал на разразившийся срач и думал о своем, переводя мысли с Крыма, сидящего рядом, на Украину, а потом – на всю семью, некогда цельную и единую, хохол вдруг, так ничего и не сказав, резко встал и быстро вылетел из зала. Хлопнула широкая резная деревянная дверь. Мгновенно воцарилась тишина. – Вот видишь, до чего ты его довел! – тут как тут снова загорланил США – что поделать, работа у него такая – играть нужно до конца. Россия нахмурился и тоже вскочил, направляясь за братом, перед этим бросив для проформы: – Вот, пойду и извинюсь. Он вышел из зала и оглянулся. Свернул на право, не найдя брата в коридоре. Тот нашелся в туалете. Так он и знал. Хотя бы потому, что больше убежать и спрятаться здесь больше негде. Украина стоял, сгорбившись и уперевшись руками в белоснежный бортик раковины. С изумлением Россия заметил, как мелко подрагивают его плечи, и как на блестящий фарфор падают прозрачные капли. Видимо, заслышав чужие шаги, украинец резко обернулся и испуганно воззрился на него. Принялся остервенело вытирать слезы натянутым рукавом. – Що тобі треба? Забирайся! Прийшов познущатися? Ти переміг, ти отримав своє - так йди і радуйся! (Что тебе надо? Убирайся! Пришел поиздеваться? Ты победил, ты получил свое - так иди и радуйся!) – закричал он. Россия долго стоял и с сочувствующей скорбью смотрел, как украинец тщетно пытается остановить слезы. У того никак не получалось. Он размазывал их по щекам, шмыгал и сжимал кулаки в бессильной злобе. А потом вдруг почувствовал, как его резко хватают за плечи и разворачивают. Украина зажмурился, опустил голову ниже и заколотил по груди брата, болезненно скалясь. Но тот продолжал стоять и никак не реагировал на удары – привык. Ему это – все равно что дробь слону. Наконец, выбившись из сил, он просто замер, обмякая в чужих руках, и неожиданно даже для себя просто покачнулся и уткнулся лбом в широкую грудь. Постарался незаметно втянуть носом воздух. Так же, как и тогда, хотя столько лет прошло – от него пахло морозом и огнем. Украина скривился как от зубной боли. И почувствовал, как теплые руки обнимают его за плечи. – Я никогда не выигрывал. – тихо произнес Россия, глядя в окно на противоположной стене, на серое, затянутое тучами хмурое небо. – По крайней мере, в одиночку. Все, что я делаю – я стараюсь, чтобы от этого выигрывали и вы. – Брехун. – только и смог сказать Украина. – Сучий син. Россия невесело усмехнулся, незаметно подбираясь к его голове и вплетая пальцы в волосы в успокаивающем жесте. – Мы родились от одной суки. Против воли губы украинца разъехались в ломаной улыбке. Он устал. Слишком устал и не хотел больше воевать. Как тогда, в сорок третьем, ему хотелось только одного – вознаграждения за свои страдания, и это вознаграждение сейчас было совсем близко – стоило протянуть руку. Чтобы ощутить родное тепло и почувствовать вкус детства на своих губах. Вкус молодости и забытого счастья. – Віддай Мій Крим. – полушепотом выдохнул хохол, поднимая голову и сталкиваясь с Россией нос к носу. – Отдам, когда придешь в себя. – повторяя его тон, с легким добродушным смешком отвечает русский, сжимая его сильнее и перемещая руки за спину. А потом их губы сталкиваются, и Украина ощущает ту же морозную прохладу, будто весь русский сделан изо льда или мятных леденцов от кашля. А Россия глотает его горячее дыхание и чувствует знойный ветер летних хуторов и пахот. И оба на одно мгновение возвращаются в прошлое, то, где все они были вместе, где не было забот и страха, горечи и боли. Где не было войны.