Сихару

Господин Таранага Ядзао происходил из славного рода и служил у Хиджикаты-даймё почти двадцать лет. Человек редкой гордости и твердых убеждений, он не искал ничьего расположения, напротив, люди сами должны были добиваться его милости. Тем непривычнее – и тревожнее – казалось ему наваждение, владевшее им последние четыре месяца. Таранага мучился и терзался сомнениями, замирал в нерешительности, словно девица, как чуда, как благословения небес ждал одной улыбки, одного взгляда – и чьего! Мальчишки дурного рода, не умеющего ни читать, ни писать, сбивавшегося даже в счете на пальцах! Мальчишки, одетого как женщина, в жизни не носившего оружия! Мальчишки, не видавшего вещей дороже бумажного веера, который он даже не умел держать! Должно быть, он, Таранага, был проклят, иначе как объяснить ту неизмеримую власть, которую имел над ним этот человек? Тем смешнее и унизительнее была эта власть, что Сихару пренебрегал ею, как пренебрегал почти всем, что готов был бросить к его ногам Таранага. Мальчишке бы кланяться ему за каждый шелковый пояс, за каждую позолоченную канзаши, за каждый благосклонный взгляд, которым одаривал его господин – почему же постоянно выходило наоборот? Первым подарком, который Таранага поднес Сихару, был дорогой веер из обшитых шелком деревянных пластин, украшенный золотой и серебряной нитью. Мальчишка потерял его через две недели, да и вспомнил о том лишь после вопроса Таранаги. Тогда в нем впервые взыграла ревность: если Сихару так мало ценит дорогие подарки, стало быть, их дарит ему не он один. Возможно, есть другой человек – или даже люди – которым так же, как ему, глянулся веселый юноша, и потому Сихару дела нет до каждого в отдельности. Таранага спросил у хозяйки веселого дома, много ли людей ходит к Сихару, и получил ответ, что Сихару – грубая и злая девица и никому не нравится, лишь знатный господин разглядел в ней одному ему ведомую прелесть, а если бы не он, Сихару прогнали бы отсюда, так как она вряд ли принесла бы дому своего детства хоть меру риса. Тогда эти слова успокоили и обрадовали Таранагу, но время шло, а Сихару и не думал проявлять положенного благоговения. Вскоре Таранага убедился, что Сихару принадлежит к той подлой породе людей, которые понимают лишь язык силы, ласка же и добрые увещевания разбиваются о стену их низости. И это было дурно, крайне дурно, потому как Таранага любил Сихару и редко осмеливался принудить его к чему-то или причинить боль. Что-то неприятное было в мальчишке: сквозь его легкий живой нрав проступала жестокость, такая же, впрочем, легкая: убьет и рассмеется – и необыкновенно ясно понимал Таранага, что если Сихару вздумает когда-либо перерезать ему горло, просить у него пощады будет так же бесполезно, как у голодной горной кошки. Но все это блекло перед той веселостью, живостью, грубоватой честностью и широтой души, которыми обладал Сихару. Выросший среди женщин, он не походил на них и тяготился ими. И нынче Таранага знал, что ему предложить. Подарок, который мальчишка не сможет презреть, от которого не сможет отказаться. Как ликовала, как пела душа Таранаги, когда он привычно переступал порог веселого дома ранним вечером середины весны. Хозяйка раскланялась с ним и проводила до самой комнаты Сихару, с величайшей радостью приняв увесистый мешочек с золотом. Таранага был здесь почетным гостем, и ему не осмеливались запретить приходить с оружием. И как велико было его счастье, когда Сихару впервые проявил любопытство к мечу, висевшему у господина на бедре. Радуясь, что даже такой малостью может обрадовать юношу, Таранага протянул ему катану, и Сихару, вытащив ее из ножен, рассматривал под солнечными лучами. Когда он взмахивал мечом, в чертах его проявлялось что-то веселое и злое, и Таранага боялся, что Сихару попросит отдать меч ему. Величайшим позором стало бы согласие, но величайшим горем – разочарование юноши, и потому, когда Сихару с искренней благодарностью вернул меч, Таранага испытал облегчение. Нынче юноша спал, положив под голову локоть, волосы упали ему на лоб, и Таранага замер на мгновение, зачарованный колыханием пряди возле его рта. Тихо, не желая нарушить молчаливого очарования этого зрелища, Таранага склонился над юношей и хотел отвести прядь от его губ. Тут только он увидел, что вовсе не помада покрывает уста Сихару, а засохшая бурыми пятнами кровь. Таранаге сделалось неприятно. Привычка, порезавшись, вымазывать губы кровью забавляла Сихару, но определенно не нравилась Таранаге, добавляя еще один неприглядный штрих к столь милому его сердцу портрету. Видно, почувствовав его прикосновение, Сихару заморгал, проснувшись, и хотел было подняться, но Таранага лег позади него и мягко уронил обратно. – Не вставайте, лежите, – пробормотал он, уткнувшись ему в шею. – А, это ты, господин, – хриплым спросонья голосом отозвался Сихару. – Вы ждали кого-то другого? – Таранага спросил это в шутку, однако сердце все равно кольнула тревога. – Да нет, кого еще мне ждать. – Плечи его вздрогнули от усмешки, и Таранага, повинуясь порыву, сорвал с плеча Сихару юката и принялся осыпать поцелуями обнажившуюся кожу. – Сихару, Сихару, сердце весны, почему вы так прекрасны, – шептал он, лишь на миг оторвавшись, чтобы заколоть позолоченной канзаши его волосы и открыть для поцелуев шею. – Каждый час рядом с вами подобен мигу, и, если бы даже мне пришлось провести подле вас целый век, и тогда я не успел бы опомниться от его скоротечности… – Ну, век – это, пожалуй, многовато. – Сихару, совершенно не прельщенный страстной речью, поднялся и сел, широко зевнув. – Не хочешь выпить, господин? Таранага не знал, смеяться ему или злиться. – Всемогущие небеса, Сихару, неужели вы не можете хотя бы сделать вид, что вас волнуют мои признания! Ведь до этого я никому не говорил подобных слов! – Ты же сам сказал, господин, что тебе по нраву моя честность, – улыбнулся Сихару через плечо, и от этой улыбки у Таранаги заныло сердце. Сев подле юноши, он стянул юката с его плеч – и мягкая ткань упала Сихару на колени, оставив его полуобнаженным. – У вас руки воина, Сихару. И сердце змеи. – Не хотите ли вы навсегда покинуть это место и видеть вокруг себя не глупых женщин, а мужчин, как то подобает вашему полу и возрасту? Юноша взглянул на него с любопытством, и, вдохновленный его заинтересованностью, Таранага продолжил: – Не хотите ли пойти ко мне на службу, Сихару, и быть в моем войске? Вас обучат владеть мечом и пикой и стрелять из лука, вы станете самураем и уважаемым человеком и покроете славой имя свое и своего господина. Интерес в глазах Сихару пропал так же быстро, как и появился. – А… – Он равнодушно пожал плечами. – Да нет, наверное… Таранага опешил. Он был уверен, что Сихару согласится и обрадуется предложенной чести. Юноша явно томился в веселом доме, среди женщин, опротивевших ему до тошноты, в нем Таранага чуял душу воина и недюжинный ум, почему же его предложение не вызвало нужного отклика! – Подумайте, Сихару, – осторожно произнес Таранага. – Ведь, если вы согласитесь, мы всегда сможем быть вместе, никто другой не посмеет прикоснуться к вам, всего лишь заплатив вашей хозяйке. Сихару удивленно воззрился на него: – А с чего ты взял, господин, что я хочу всегда быть с тобой? Таранага замер. Что-то дрогнуло и оборвалось внутри, что-то, до сей поры дарившее ему надежду, убеждавшее в осмысленности, ненапрасности всех его усилий. Таранага сглотнул и спросил очень тихо: – Чего же вы хотите, Сихару? Тот откинул голову и рассмеялся – весело и звонко, как он один умел. – Убраться отсюда подальше, конечно же! – Куда же вы пойдете? Все еще улыбаясь, Сихару неопределенно дернул плечом: – Куда-нибудь, где повеселее, чем здесь. Медленно и верно горячая ярость затапливала все существо Таранаги. Он злился на себя за то, что много месяцев бросал к ногам несносного мальчишки все, что имел ценного, что верил, будто подарками и ласковыми речами можно прельстить Сихару и склонить к себе его сердце. Каким же он был глупцом! Видел ведь, с самого начала видел, что юнец этот принадлежит к племени низкому и грубому, признающему только силу, не способному ни к благодарности, ни к состраданию. Как долго, как невыносимо долго он церемонился с этим мальчишкой, словно тщась пробудить в нем высокое чувство, и как низко пал сам в попытках заслужить его благосклонность. Со стоном, похожим на рев разъяренного зверя, Таранага схватил Сихару за руки и с такой силой потянул вниз, что юноша рухнул спиной ему на грудь, едва не рассадив локоть. Прежде, чем Сихару успел опомниться, Таранага перехватил его одной рукой поперек живота, а другой крепко прижал его шею к своему плечу. – Неблагодарный мальчишка! – зашипел Таранага, с такой силой прикусив мочку его уха, что Сихару охнул от боли. – Ты веселишься, ты наслаждаешься властью надо мною, ты мнишь о себе невесть что. – Рука его, дрожа от ярости и похоти, сминала подол юката. – Так больше не бывать этому, не бывать твоей власти, нынче я сам, сам буду тобой владеть, а ты будешь знать свое место, и возблагодаришь небеса, если оно окажется подле меня! Одним сильным резким движением Таранага уронил Сихару на живот и прижал своим телом к смятому футону, впившись ртом в основание шеи. – Что ты делаешь, черт тебя дери! – яростно выдохнул Сихару, но его попытки вырваться из захвата лишь больше распаляли похоть и злость Таранаги. – Проклятый щенок! Ты понимаешь лишь язык силы, что ж, я покажу тебе силу. – Таранага навис над ним, широко расставив ноги и с силой подтянув бедра Сихару к своим. Однако, больше не прижатый животом к полу, мальчишка извернулся змеей, выскользнул из его объятий и отпрыгнул так далеко, как позволяло скудное пространство комнаты. Таранага застыл в нелепом положении, напрягшаяся в возбуждении плоть болезненно пульсировала, его била дрожь. Сихару также застыл, присев, как кошка перед прыжком. Капли пота блестели у него на лбу, странная улыбка исказила губы, необычное веселье, какая-то злая радость были в его чертах, но вовсе не красили, а, казалось, даже уродовали его. – Понял, наконец, – произнес Сихару, растягивая окровавленный рот в улыбке. Он рассмеялся – но не так, как прежде, звонко и весело, запрокинув голову. Каждый смешок, каждый короткий выдох его падал железной каплей, голова была опущена, глаза блестели. Нынче он смотрел на Таранагу внимательно и цепко, таинственной и жуткой казалась произошедшая с ним перемена. – Хочешь взять меня силой – что ж, попробуй, мне нравится дух борьбы. Только ничего у тебя не выйдет, господин, как ни старайся, это ты будешь лежать у моих ног и просить о милости. – Он засмеялся снова, взволнованно, глубоко дыша, как будто происходящее и вправду сумело его увлечь. Такой дерзости Таранага стерпеть не мог. Он бросился к мальчишке, движимый одним желанием: поставить его на колени и терзать, пока тот не запросит пощады. Ногой с силой ударив Сихару в бок, Таранага схватил его за волосы и дернул на себя. Сихару зашипел, словно змея. Позолоченная канзаши выскользнула из его волос и упала на пол. Схватив свободной рукой юката, еще прикрывавшее его бедра, Таранага с силой рванул ткань вниз, и в этот миг Сихару поднял железную шпильку и, извернувшись с необыкновенной ловкостью, ударил его в горло. … Странное это было чувство – не боль и не удушье. Необычайная слабость навалилась вдруг на Таранагу. Он отпустил волосы мальчишки и разорванное юката и еще несколько мгновений, казалось, понимал, что произошло. Мир спешно заволакивал грязноватый туман, и в этом тумане виделось Таранаге бледное возбужденное лицо. Сихару смотрел на него во все глаза, дыша тяжело и хрипло, смотрел без страха или раскаяния, но с весельем, с вожделением, со странной радостью – и облизывал губы тонким раздвоенным языком.