Я заслужил прощение?

— Прошу, не надо! Уэйд вопросительно склоняет голову. —Моя жена… ждёт ребёнка, — мужчина тяжело дышит, со смесью страха и слабой надежды вглядываясь в белые прорези на маске наёмника. Он на секунду замолкает, давится слюной, а затем болезненно морщится — сломанное ребро даёт о себе знать, — Я не могу допустить того, чтобы он рос без отца. — Правда? — весело уточняет Уэйд. Его забавляет тот факт, что в последние минуты своей жизни этот ублюдок, пытающийся любыми способами остановить Уилсона, находит хорошей идеей разжалобить его — вспоминает о женщине. О женщине, которая в данный момент, Уэйд уверен, кусает пальцы и гипнотизирует мобильный телефон, расплывающийся перед её глазами, полными ненавистных ей слёз. Она не хочет, не заслуживает того, чтобы страдать всю жизнь из-за человека, который однажды просто не успел вытащить член из её обмякшего, но всё ещё дрожащего, содрогающегося от рыданий тела. Просто потому, что не посчитал нужным предупредить. Просто потому, что в тот момент он чувствовал себя слишком хорошо, чтобы подумать о возможных последствиях. — А та девица, с которой ты развлекался в грязном толчке, знает об этом? Мужчина на мгновение закрывает глаза и судорожно выпускает воздух сквозь зубы, когда Уэйд делает шаг вперёд и щёлкает предохранителем. Наёмник чувствует страх, чувствует, как чужое сердце, с силой ударяясь в рёбра, начинает беспорядочно биться из-за томительного ожидания и невозможности прекратить пытку, чувствует, как трусливо сжимаются пальцы на ногах, когда он тяжело ступает, заставляя битое стекло хрустеть под подошвой. — Провокация, наглая ложь! — рычит он, будто забывая, чем ему может обойтись подобная вольность, и его побледневшее лицо покрывается красными пятнами, — Не нужно создавать видимость, что вас это беспокоит, мистер Уилсон. Он зажмуривается, когда кулак Уэйда врезается в его челюсть, бьёт наотмашь, точно в цель. Мужчина тихо стонет, широко раскрывая рот и жадно глотая воздух, пока редкие капли крови стекают по его подбородку, а чужие пальцы в кожаной перчатке сдавливают горло. — Не думаете же вы, — язвительно хрипит он, хитро прищуриваясь, и Уэйд мысленно прикидывает, насколько тому может быть больно шевелить разбитыми и онемевшими губами, — Что, убивая тех, кто этого якобы заслуживает, вы сумеете очистить свою совесть? Уэйд на удивление отстраняется, убирая руку, и позволяет сидящему на холодном асфальте мужчине со свистом свободно вдохнуть воздух. Он резко вскидывает голову, когда наёмник одним движением бесшумно извлекает катану из ножен и отводит её немного назад. Это заставляет волосы на коже стать дыбом, а дыхание — участиться. — Не думаешь же ты, — вторит ему Уэйд нарочно бодрым голосом, — Что, прикрываясь спиной этой женщины и ссылаясь на ребёнка, которого ты придушил бы при первой возможности, ты сумеешь переубедить меня? Мужчина скалится, обнажая окровавленные зубы, и подаётся вперёд. — Из меня вышел бы отличный отец, — на эти слова Уэйд только хмыкает, — Такой же отличный, как и из вас невинный святоша, решивший не замаливать свои грехи перед Господом Богом на воскресной службе, а продолжать убивать, — шипит он, и у Уэйда сводит челюсть от злости, — Ваше стремление быть героем похвально, мистер Уилсон. Но насилием ничего не решишь. — Насилие давно стало главным преимуществом. — Это… миф! — Не в современном мире. Уэйд опускается рядом с ним на корточки. У него ноет голень из-за одного жирного мудака, вломившего ему тяжёлой балкой несколько раз — как он только поднял её? Внутри всё кипит от ярости и желания с громким хрустом свернуть чью-нибудь шею. — Я не пытаюсь быть героем и не отрицаю того, что мои руки по локоть в крови невиновных, — вдалеке слышится вой полицейской сирены, — Но в отличие от тебя, ссаного мешка с дерьмом, я признаю это. Разгорячённой кожи касается тяжёлое холодное дуло пистолета, по виску скатывается несколько капель пота, и мужчина непроизвольно сглатывает слюну. — Пожалуйста… — жалобно просит он, ощущая липкий страх, оседающий на стенках желудка. — Расслабься, ковбой. Уэйд ядовито усмехается под маской. — Больно не будет. В следующий миг сквозь ночную тишину спального района и редкий лай бродячей собаки прорывается пронзительный вопль. Лезвие разрезает плоть живота, позволяя струям густой тёмно-красной крови бежать вниз и заливать пыльный, грязный асфальт. Следом, не давая опомниться от жгучей боли и чувства сильной тошноты, несколько ударов катаной приходятся точно в пах, из-за чего мужчина давится воздухом и судорожно хватается за оружие, пытаясь защитить себя. Но не успевает. Уэйд жмёт на курок. Потом ещё раз. И ещё. — Надо было заставить его сожрать свой член, — выплёвывает он и с хлюпающим звуком вынимает катану из размозжённого и больше похожего на бурую зловонную жижу желудка. Только когда он напоследок выпускает ещё пару пуль в уже начавшее остывать тело и прячет пушку обратно, на него накатывает смертельная усталость, как обычно бывает после особо трудных заказов. Но в этот раз ночка выдалась на удивление лёгкая: он накрыл целый притон, завалил несколько ублюдков, что распоряжались о поставке проституток и наркоты, которая, по мнению Уэйда, была реально дрянной. Даже тётушка Мейси, бывшая жена владельца одного из публичных домов, могла предложить ему более лучший и качественный товар. Тем не менее, Уэйд не сказать, что легко отделался: пятнадцать кровоточащих дыр от пуль в его теле и глубокие рваные раны. Если тщательно покопаться, можно даже обнаружить лезвие от маленького перочинного ножика под левой ягодицей. Она неприятно ныла вот уже третий час, заставляя нетерпеливо дёргать пальцами ремни, чтобы хоть немного ослабить их и уменьшить давление. — Паучок, наверное, уже дрыхнет в подушку, пуская слюни, — замечает он, — Это нам даже на руку, а то грохнется в обморок, как в первый раз, — придётся откачивать. Одна его часть кричит, буквально вопит, сигнализируя красными буквами: «Далеко не лучшая твоя идея». Другая же саркастично хмыкает, утверждая: «Тебе всё равно больше некуда идти. Нет такого места, где ты был бы кому-то нужен». И Уэйд молчаливо соглашается с ней. Соглашается, потому что знает, что это абсолютная правда. Он ловко перепрыгивает с одной крыши дома на другую, но при приземлении на парапет его ноги не выдерживают, подкашиваются, и Уэйд падает на колени, упираясь руками в перчатках в неровную поверхность. Его реакция намного быстрее и точнее, чем у любого другого человека, но даже сейчас она помогла ему не больше, чем крыса, пробегающая пять минут назад около мусорных баков. — Блядский хрен, — Уэйд стонет в голос и подтягивается на руках, чтобы окончательно не свалиться вниз с девятого этажа. Он знает, как это больно — пару раз посчастливилось испытать на собственной шкуре подобные ощущения. Многие пишут, что во время падения с такой высоты человек умирает ещё в полёте, из-за разрыва сердца, но Уэйд считает, что это херня собачья, потому что всё, о чём он думал, пока выделывал пируэты в воздухе, — это парашютисты и каша, которая у них должна быть вместо сердца после очередного прыжка. Во время заказа из Токио, в котором было заявлено убийство крупного мафиози, когда Уэйд кромсал на куски основную часть его банды прямо на вершине башни Фукуока, один из гокудо не рассчитал силу и сорвался вниз. Его протяжный, полный ужаса крик наёмник слышал на протяжении тех секунд, пока тот летел с небоскрёба. И замолк он только тогда, когда его тело столкнулось с голой плиткой, расшибаясь в лепёшку, а голова треснула, прямо как тыква на Хэллоуин при ударе о стену. Так что Уэйд придерживается того мнения, что человек, пока падает, не только осознает, что происходит, но и успевает несколько раз пожалеть, а также в полной мере прочувствовать весь коктейль тех разнообразных ощущений, когда его тело достигает цели. Он умирает вовсе не из-за разрыва сердца. Он умирает в результате болевого шока. И самое страшное, что только в полёте за несколько секунд до столкновения с землёй он вдруг понимает, что по-настоящему хочет жить. Уэйд прислушивается к нарастающему вою полицейских сирен. Он опускает голову и замечает несколько автомобилей с включёнными мигалками и зловещее мигание длинных красно-синих ламп, отражающихся на стенах домов и освещающих яркое граффити. Слабость в ногах никуда не исчезает — наоборот, становится только невыносимее — но Уэйд заставляет себя подняться и продолжить идти. В конце концов, до квартиры Паучка остаётся два квартала, и их он вполне может преодолеть. Не умирать же прямо здесь, на крыше и в окружении всякого хлама по типу пустых бутылок, пакетов со старым тряпьём и чей-то засохшей блевотины. Весь путь до нужного дома Уэйд думает о словах того сутенёра, тело которого, скорее всего, уже обнаружили полицейские. Нью-Йоркская жизнь с её шумом и постоянной суетой, тайной борьбой за место под солнцем и вымаливанием прощения за свои грехи, а затем — попытками забыться в литрах виски или другого высокоградусного алкоголя становится для него всё привычнее и обыденнее. Любой другой мучился бы по ночам бессонницей, прислушиваясь к тишине за окном, прерываемой криками пьяных бомжей или редкими глухими выстрелами, но не Уэйд. Уэйда бессонница никогда не беспокоит, потому что в это время он бодрствует, разгуливая по подворотням и уклоняясь от ударов. И от выстрелов не мучается, потому что чаще всего причиной этих самых перестрелок является именно он. Тот мужик, на самом деле, оказался прав. С недавних пор Уэйд берёт заказы на убийство исключительно плохих парней, остальные, даже те, что предлагают кругленькую сумму, предпочитает не рассматривать. И нет, это не попытка превратить себя в праведника или вымолить прощение: было бы желание — ушёл бы в монастырь. Прощать нужно тех, кто в этом нуждается. И додумывать за убийцу или вора и заранее предполагать, мол, может, он и не хотел вовсе, — не самое верное решение. А может, он хотел? А может, он получал удовольствие, когда взламывал чужую квартиру или расчленял тело очередной жертвы? Уэйд никогда не считал, что то, чем он раньше занимался, соответствует правильным моральным принципам и нормам. Он убивал людей, которые этого не заслуживали, он убивал жён баронов и крупных мафиози — заказчики прекрасно были осведомлены, в какое место нужно бить, чтобы заставить их пойти на сделку. Единственное, на что он никогда не соглашался, — устранение детей. И это, пожалуй, стало бы последним рубежом, последней чертой, за которую он так и не переступил. Не успел. Наверное, тогда Уэйд посчитал бы появление какого-то сопляка в красном трико с обострённым чувством справедливости Божьим благословением, но вот только он не верит в Бога. И никогда не верил. Когда Уэйд добирается доползает до квартиры, на улице уже начинает светать. Тёмное небо плотным одеялом отступает, а ночные тучи полностью растворяются в нём, уступая место розово-жёлтой дымке, которая рассеивается по всему небосклону и слабо освещает только-только начавший пробуждаться город. Уэйд неуклюже спускается по пожарной лестнице, хватается за перила дрожащими пальцами и старается не оступиться — мышцы всё ещё противно ноют. Он заглядывает в окно, надеясь увидеть там спящего на кровати Паучка, и на мгновение застывает, не в силах пошевелиться. Питер не спит. Он сидит на полу в окружении подушек и залипает в планшет, периодически зевая и со стоном разминая шею. — Вот чёрт, — шипит наёмник и, стараясь издавать как можно меньше звуков, перебирается к следующему окну, которое, насколько он помнит, находится на кухне, смежной с гостиной. Уэйд догадывается, что всё это время Питер либо ждал его, либо просто решил поразвлечься ночью. Ага, поразвлечься перед тем, как идти на свои пары. Он аккуратно щёлкает замком, приподнимает раму, чтобы проскользнуть в комнату, и матерится сквозь зубы, потому что места от пуль начинают жечь. В этот раз они использовали пули меньшего калибра — узнали, что такие могут нанести больший вред, чем обыкновенные. Уэйд без понятия, кто слил этим ублюдкам информацию, но это большая проблема. Остаётся только надеяться, что все, кто об этом пронюхал, уже получили свои пули в лоб. Именно поэтому он никогда не работает в паре. Ему удаётся быстро проскользнуть в ванную — он же чёртов наёмник, убийца, киллер. Навыки владения оружием и мгновенная реакция — далеко не всё, что понадобится при занятии такой работой. Уэйд оставляет дверь открытой, потому что всё, что ему требуется, он возьмёт с собой и также тихо и незаметно покинет чужую квартиру. Незачем Паучку знать, что он тут делал и в каком состоянии сюда завалился. Из нижнего ящика, которым практически никто не пользуется, он достаёт пакет с болеутоляющим. Мало кто знает, но те деньги, что он получает за выполнение заказов на убийства или за обычные миссии, он вынужден тратить в меньшей степени на боеприпасы и в большей — на сильнейшие лекарства, которые могут подавить его постоянные хронические боли. После драк и любой физической нагрузки она становится только сильнее. Иногда даже тем наркотикам, что он принимает, не удаётся с ней справиться — настолько невыносимой она может быть. Уэйд спешит. Он распихивает несколько баночек по карманам и рыскает глазами в поиске бинта или любой другой стерильной тряпки, чтобы можно было избавиться от тех луж крови, что с него стекут сразу же, как только он начнёт избавляться от пуль. Сначала боль охватывает его мышцы — он понимает, что это за тревожный звоночек. Половина содержимого ящика валится на пол с глухим стуком, а Уэйд шипит сквозь зубы и стаскивает с себя перчатки, потому что они ни черта не помогают. Чувство, сильно похожее на паралич, сдавливает длинными щупальцами по ногам и рукам, перекрывает доступ к кислороду, и наёмник хрипит, заваливаясь на бок. Он опускается на пол, не заботясь о том, сколько шума создаёт своими попытками найти такое положение, при котором ему будет не так больно, и замечает под собой капли крови. — Уэйд? Уэйд поднимает голову и улыбается, хотя знает, что под маской этого всё равно не видно. — Что ты, — выдыхает Питер и стремительно падает на колени рядом с ним, — Уэйд, где… — Извини, я ковёр немного испачкал, — пытается отшутиться он. Питер скептически поднимает бровь, но Уэйд знает, что таким образом тот старается скрыть свой страх и волнение, — Поможешь встать? Хотел ещё в Taco Bell заскочить на обратном пути. Питер закатывает глаза. Он тянется к маске, но Уэйд одним движением перехватывает его запястье, на что Питер придвигается ближе и второй рукой цепляется за воротник. — Убери, — хрипит наёмник. Он знает, что Паучок не раз видел его настоящее лицо, но сейчас меньшее, что ему хочется, — это красоваться перед ним своей обожжённой плотью и не до конца зажившими ранами, со временем превратившимися в отвратительные рубцы. Питер не отвечает. Он резко стягивает ткань, не обращая внимание на силу, с которой чужие пальцы сжимаются на его руке, и отбрасывает её в сторону. Уэйд прячет глаза и хмыкает. — Так-то лучше. Где твоё лекарство? — В моих штанах. — Я серьёзно, Уэйд, — устало вздыхает Питер. — Я тоже, Паучок! Там… — его лицо на мгновение искажается в гримасе боли, и Уэйд тяжело кашляет, а затем отхаркивает кровью, из-за чего мышцы живота сокращаются и доставляют далеко не самые приятные ощущения. Приступ возвращается, и Питер мгновенно реагирует: он запускает ладонь в карман из плотной ткани, пока наёмник задыхается, и находит пластину с большими белыми таблетками. — Давай, глотай скорее, — он бережно придерживает чужую голову. Ему остаётся только гадать, насколько тяжело должно быть Уэйду каждый раз проводить всю ночь на заднем дворе нелегального клуба или в какой-нибудь подворотне среди мусорных баков, чтобы в перерывах между заданиями, в которые он, естественно, никого не посвящает, привести себя в порядок, глотнуть спирта, чтобы было не так мучительно больно вытаскивать осколки, и, сплёвывая кровь, отдышаться. Превозмогая боль, Уэйд старается сделать один большой вдох, и — щупальца с визгом отступают, их хватка становится всё слабее. Остаётся только саднящее, но уже не захватывающее всё тело и разум мерзкое ощущение. Питер пытается поймать его взгляд, но Уэйд закрывает глаза и откидывается спиной на бортик ванной. — Ты как? В порядке? — У меня весь живот изрешечён, Паучок, — он исподлобья косится на Питера, цепляется за синяки под глазами и покрасневшие белки с лопнувшими капиллярами. На секунду его охватывает жгучее чувство вины. Дела Дэдпула должны касаться только самого Дэдпула, — Похоже, что я в порядке? Он кряхтя отталкивается спиной и порывается встать, но Питер осторожно, но жёстко удерживает его на месте. Уэйд вопросительно поднимает бровь, на что удостаивается укоризненного взгляда. — Нужно обработать раны. Наёмник сбрасывает чужую руку с плеча. — Ой, да брось! На мне всё заживёт через пару часиков. — Нет, Уэйд, это не шутки, — он говорит это таким тоном, что Уэйд понимает: спорить бесполезно. И он сдаётся. Глубоко вбирает воздух, из-за чего сломанное ребро противно трещит, и тяжело смотрит в ответ. Питер не отворачивается, стойко выдерживает его взгляд. — Я не хочу, чтобы ты видел… это всё, — Уэйд не смеётся, не язвит, не улыбается иронично. Вглядывается с такой серьёзностью, что у Питера перехватывает дыхание, — Ты не должен, не обязан подобным заниматься. — Это всё по собственной воле, — жёстко отрезает он. Ему становится обидно, что окружающие люди убеждены, будто он делает это только из-за того, что не может усидеть на одном месте и считает себя обязанным каждому оказать помощь. Это далеко не так. Питер давно уже не глупый легкомысленный мальчик. — Не надо, — качает головой наёмник. И Питер молча притягивает его к себе, не обращая внимание на то, что его собственная футболка мгновенно становится мокрой, из-за чего противно липнет к телу. Он спокойно выдыхает, когда Уэйд осторожно, почти робко обнимает его в ответ. Следующие полтора часа они проводят на полу ванной комнаты. Питер, борясь с кратковременными приступами тошноты и желанием избавить свой желудок от содержимого, с предельной осторожностью вынимает осколки, пули, обломки и какой-то непонятный мусор, дезинфицирует, хотя Уэйд доказывает ему, что в этом нет необходимости. Но тут же прикусывает язык и замолкает, когда Питер кидает на него усталый взгляд. Ему следует быть благодарным. — Уэйд, — Питер закрепляет повязку на чужой шее и мимолётно оглядывает его. Уэйд болезненно хмурит брови и напрягается каждый раз, когда Питер нечаянно задевает повреждённые участки. — Да, Паучок? — Сильно болит? Наёмник хрипло смеётся и склоняет голову в его сторону, следя за тем, как он аккуратно, стараясь не сделать хуже, наносит какую-то дурнопахнущую мазь. Вряд ли она поможет, но Уэйд совсем не против. Если Питеру так спокойнее, то почему нет. — Я уже привык. Но Питер отчего-то не верит этим словам. Он прекрасно знает, что Уэйду намного легче отпустить пару грязных шуток, чем признаться, что ему трудно, порой невыносимо справляться с внутренней болью и желанием разодрать свою глотку. Уже не сосчитать то количество раз, когда он находил в гостиной его тело с вырванным сердцем или с пробитой головой. Уэйд говорит, что он так развлекается. Но Питер по-прежнему не верит ему. — Ты же знаешь, ты не обязан притворяться, — он откладывает неиспользованные бинты и устраивается рядом с ним на ковре, плечом к плечу. Смотрит на его безобразное лицо и, к сожалению или к счастью, не находит в нём ничего безобразного. Он думает, что «жуткий» — это всего лишь очередной ярлык, который люди вешают на то, чего не понимают. Или чего боятся. Уэйд хмыкает. — Хорошо, мамочка, не буду. Питер на это только слабо улыбается и подавляет зевок — бессонная ночь даёт о себе знать. Он замечает краем глаза, как Уэйд косится на него, и одним движением переплетает их пальцы. Он чувствует, как поначалу чужая ладонь дёргается в его руке, и это отдаёт такой острой болью в его сердце, что он проглатывает ком в горле, чтобы не заплакать. Уэйд всё никак не может привыкнуть к тому, что кто-то может касаться его и при этом не испытывать отвращение или приступ тошноты. Питер устало вздыхает и осторожно опускает голову на чужое плечо, стараясь не задеть повязку. — У меня занятия начинаются через час, — жалобно тянет он. Уэйд сжимает его ладонь. — Оставайся дома. Ты заслужил, Паучок. — А ты останешься? — наёмник молчит, и Питер устраивается так, чтобы видеть его лицо, — Со мной? — уточняет он. Он закрывает глаза, когда чувствует прикосновение шершавых губ к своему виску. — Куда ж я денусь.