With you infinity

Если бы только Хосок при первой встрече сказал что-то на подобие «привет, я Чон Хосок, но можешь звать меня твоим личным ночным кошмаром, а лучше вообще не звать – я приду сам», тогда, возможно, шальная мысль, Чимин бы свинтил к чертям собачим из того гнилого клуба далеко-далеко, предвещая весь адовый пиздец в собственной жизни. Не было бы Хосока. Не было бы каждую субботу-воскресенье гудящей головы и холодного ветра на балконе однушки. Хосок ведь мог просто сказать. Открыть рот, ну такое, несложно и обычно. Ничего ведь, блять, сложного. Чимин, тебе лучше не лезть ко мне с поцелуями, потому что это все слишком плохо кончится. Хосок мог бы, да, но не сказал. Хосок ведь красивый очень. Когда заходит в этот ссаный каннамский клуб – взглядом всех прямо выебать и распять, может, в обратном порядке, – Чимин дергается каким-то совсем ударом под веселые 220, пихая Юнги локтем. Хосок к бару как змей-искуситель, лавируя между потными телами, заказывает свой любимый «Смерть в полдень» и завтра, наверное, в реальный полдень будет от этого всего умирать. Но такое. Похуй. Хосок цедит аккуратно свою зеленую бурду. У Чимина все плохо очень. – Как бы тебе потактичнее об этом сказать, но, Чимин, ты ебнулся окончательно, – очень тактично. Спасибо, блять, Юнги. – Об тебя давно не тушили бычки, – вермут в водку и за раз. Хреново совсем. Совсем... совсем так, что выть в самого себя хочется. Глухо и тупо. – Когда в следующий раз будешь в кого-то влюбляться, выбирай, пожалуйста, нормальных людей, а не пмсное дерьмо с вечно работающим пропеллером в заднице. Да. Только Чимин почему-то не уверен, что этот паршивый следующий раз хоть когда-нибудь в его паскудной жизни будет. Ведь у Хосока длинные пальцы и красивая улыбка. У Хосока острый подбородок и режущий взгляд; у Хосока тонкие запястья и грубая сила. У Хосока все. Все то, что надо Чимину, каким-то тупым прописным идеалом. Чимин влюблен паршиво в это вечное хосоково: губы-пальцы-руки-улыбки. И у Чимина, в общем-то, все еще совсем плохо. Не лечится. Никак. Хосок допивает там свою бурду зеленую, заказывает еще одну и плетется через весь клуб к ним. Где-то на всем этом бесконечном пути он подхватывает заразу в лице Тэхена и тащится уже в обнимочку. Веселый, как и всегда, до самой пизды. Но когда подходит ближе, проскальзывая на диван рядом Чимином (уйди-уйди-уйди, мне от тебя плохо так, что сдохнуть хочется, ну что же ты за скотина ебаная), от его светящейся солнечной улыбки остается витать один радиоактивный пепел. Что-то громко обсуждая, перекрикивая эту басящую клубную музыку, Хосок обращает свое дорогое внимание на всех, кроме него. Несостоявшийся брудершафт с в хламину Тэхеном, завывы с пьяным в полный усер Юнги, внимание для девчонки с соседнего столика и какой-то шлюхе, когда за очередной порцией к бару. Юнги на все это смотрит только, филигранно дергая бровью, но не говорит ничего. И правильно, конечно, что не говорит. Его пьяные нравоучения точно не козырь к спасению этого вечера. А потом Тэхен линяет танцевать опять, выкурив косяк травы до пепла, Юнги смывается в туалет. Поблевать или потрахаться, вообще без разницы. Наверное, Чимин очень плохой любимый тонсен, но. Когда Хосок впервые за вечер смотрит прямо в глаза, а между их носами остается не больше семи сантиметров, Чимин подозрительно плевать хотел на все. Блюющего Юнги, липнущую к Хосоку шлюху. На то, что после алкоголя святым правилом написано – никогда, блять, не торчать. – Ну ты и урод, – потому что да, урод, мразь, скотина, блядь. Так пробивным списком в пол. – И тебе привет, солнышко. У Хосока улыбку смывает через ноль одну секунды. Остается только адское создание после нескольких «Смерть в полдень», об которого не только зубки сточишь. – Будешь? – шелестит пакетиком в руках, и Чимин не может на это сказать «нет». Завтра станет хреново, очень хреново, но это завтра. – Слижи. Ты же любишь такое. Хосок мажет указательный палец в чем-то вязком, похожим на фентанил, кажется, не разобрать. Ведет по приоткрытым пухлым губам, размазывая блестящую дрянь с садистским удовольствием, пока Чимин с чертовой готовностью засасывает его в себя. Хосок победно скалится, надавливая пальцем на язык и, господи ты боже мой, почему это всегда так. Хорошо и хреново. В основном все равно хреново, но у Чимина штамп-печать до Гонконга удобно под языком. И скулить хочется, может, побить себя, ведь у Чимина все плохо совсем. От Хосока такого, да от любого Хосока - в голове подозрительная стекловата. – У тебя опухшие губы, Чимини, кому ты успел отсосать, пока меня не было? Хосок и спрашивает просто так, чтобы позлить. Их обычная рутина. – Пойди и спроси у Тэхена, понравилось ли ему. Точнее, понравился ли ему мой заглот. Вместо ответа Хосок целует грубо, жестко, укусом-наказанием. Прорывается до самой глотки, подтверждая какие-то мнимые права на Чимина, который и так уже всецело с потрохами. Продается зачем-то сам. Ставит кончиком языка клеймо за клеймом на нёбе, выговаривая без слов это клишированное «мое-мое-мое», но все паршиво и совсем не так, как хотел бы Чимин. Может, он его личная удобная шлюха. Может, он его такой далекий, через тридцать третьи руки, друг и все-таки одна компания на двоих. Не парень, куда ему, и до любимого как пешкарем до луны. К такой паскудной жизни Чимин тоже перманентно привык. И, знаете, когда думаешь об этом - даже почти не ранит. – Почему нашему бедному Юнги никогда не везет? Он же вроде старается, раны тебе с завидным усердием зализывает, а ты его так динамишь. Жалко хена, – смеется, допивая залпом остатки коктейля. Полный приход у Чимина начинается в такси. Перед глазами плывет, окружение размазывается акварельными красками, реальность ускользает из-под пальцев. Как доходят до квартиры, потом до кровати – не помнит. Да и сам процесс тоже, но от дури оргазмы – кайф. Их давно заученная истина. Хосок облизывается медленно, очерчивая теплыми фалангами грудь, талию, бедра. По какой-то собственной звездной карте, но не растрачивается на нежности и метки. Засос под линией челюсти как единственное доказательство того, что ему еще не совсем все равно, кого же трахать на самом деле. По крайней мере, Чимину очень хочется в это верить. Хосок прикусывает его нижнюю губу, тянет, отпускает, и у Чимина сейчас они чувствительные до боли. Хосок смотрит снизу вверх вызывающе, с этой горькой блядской усмешкой, опасно как-то. Хосок и сам весь опасный до жути. С наркоты всегда прет до тонкой грани потерять связь с миром. Или с жизнью собственной. На самом деле разницы в этом хуй. И Чимин со всего это сам подается вперед, вцепляясь коготками в предплечья хосоковы, лишь бы дали урвать это тупое мнимое чувство нужности. Одному единственному человеку. Его это убьет, серьезно. Но как-то даже не жалко себя. Презерватив натягивает кособоко, с каким-то до жути смешным цветом, вроде неонового желтого, но весь этот невнятный микс мыслей выбивает толчок. Даже не усмехнуться картинно-фальшиво. Чимин подается к Хосоку еще сильнее, ближе, нужнее, разбиваясь в кричащих собственных чувствах. Лучше бы и вправду сдохнуть, чем каждый раз… каждый раз вот так. И вот после, вроде лежа на одной кровати, Чимин зачем-то думает, а вот что бы было, если он сейчас сморозил глупость. Ну что-то вроде «я люблю тебя, Чон Хосок, и из-за этого скоро сдохну». Но больше всего ущемляет мысль, что как-то, да, Чон Хосоку на это совсем ровно. Он бы даже глазом не моргнул. Даже позволил себе улыбнуться противным оскалом. Ему эти пакчиминовы чувства... – Пойдешь в ванную? Чимин на все это мычит нечленораздельно, натягивает одеяло до подбородка и пожалуйста, правда, еще немного. Обнимает Хосока, когда тот снова приземляется на кровать, избавившись от этого жуткого неоново-желтого гандона, и ничего больше не просит, лишь бы проснуться в этой прокуренной насквозь квартире не одному. Но к пяти утра скидывает одеяло. К пять-ноль-пять обнимает унитаз. Выворачивает кишки наружу. И убить хочется уже не себя, а Чон, суку, Хосока, который вообще-то задолбал уже со своей наркотой.