akaashi.exe - system error

В этого парня Куроо врезается так же основательно, как на гоночной трассе в ограждение на полной скорости влетает болид формулы-один. С застрявшим где-то в горле выдохом и всеми мастями комментариев под заметкой с видео с места аварии. “Чёрт побери, как же его угораздило?” “Ого, посмотрите, как перекосило эту груду металлолома!” “Знаете, его даже немного жаль: вот так за мгновение р-раз — и ничего уже не будет так, как прежде”. Куроо находит себя в пространстве не сразу. Осознаёт, собирается, сосредотачивается и — глупо моргает. Он врезается так легко и просто, как бывает только в фильмах. В удивлённые глаза, тёмный кудрявый беспорядок и нелепо выданное с извиняющейся улыбкой “ох”. Сначала — грудью, рефлекторно выставляя руки перед собой и придерживая за плечи, потому что не заметил, потому что смотрел вверх и прикидывал, как бы ему без лестницы добираться до во-о-он тех полок, чтобы поставить на место книги. Потом — взглядом и пропустившим удар сердцем. Все проблемы и прикинутые возможные пути их решения — от срочного изучения Вингариум Левиосы до поиска радиоактивного паука, потому что Питер Паркер как раз тот парень, который в делах “забраться повыше” сечёт — отпадают. Отколупливаются, осыпаются под ноги грудой упавшей макулатуры и схлопываются до одной. Крупной, глобальной в рамках мышления одного Куроо. Все катастрофы, нелепо думает он, так и начинаются. С синих глаз и желания ляпнуть “здравствуй, выходи за меня, пожалуйста”. О том, что его, этого парня, зовут Акааши, Куроо узнаёт почти сразу. После удивленного “ох, извините” и попыток собрать собственные книги в аккуратную стопку, опустившись перед Куроо на колени (в голове мелькает кретинское “что, вот так сразу, а как же первое свидание?”, и Куроо самому себе хочется отвесить оплеуху за это пробуждение двенадцатилетнего майнкрафтера из глубин мозга) — его окликают. — Акааши, ты чего там застрял? Голос — грубоватый, будто только-только сломавшийся — звучит нетерпеливо. Куроо хочется обернуться, чтобы шикнуть. Мол, ты что, на рынке, прояви уважение к библиотеке, священному храму знаний наших. Мол, ты что, не видишь, у Куроо тут жизнь за секунду с ног на голову, прояви понимание к внезапному отупению! Но у него межрёберные мышцы с диафрагмой двигаются на честном слове, а колени сгибаются со скрипом сопротивления, поэтому концентрацию и силы он бережёт. Пункт первый в ближайших планах на будущее — если, конечно, временной отрезок длиной минут в пять можно считать за будущее — всплывает ворд-артовской рыжей волной в стиле “Мадагаскара”: помочь. В этой фигне — планировке действий и составлении унылых списков — Куроо шарит. Серьёзно, шарит. Стикеры в ежедневнике, текстовыделители по темам, закладки, торчащие задорной бахромой, — это всё про него. Стоит сказать большое спасибо Яку за пример для подражания, но Яку сегодня с утра вылакал весь кофе, оставив Куроо огромный пакет с пустыми фантиками крепкого три в одном, поэтому заслуживает лишь пойти нахрен, но никак не благодарности. А у Куроо — у Куроо первый пункт плана обрастает деталями. Опуститься рядом, опираясь локтем на одно колено, — с сучками и задоринками, с верой в лучшее и уговором суставов не скрипеть так, будто Куроо девяносто, а не двадцать один; выбрать в типографском хаосе те книги, которые точно принадлежат не ему; протянуть их вперёд с самой обворожительной улыбкой; как бы случайно соприкоснуться пальцами с чужим; уловить ту самую искру и… Гримаса, в которую складывается его лицо, заедает. Куроо понятия не имеет, что такое защемление лицевого нерва, но в данный момент, кажется, переживает именно его. Уголок губы дёргается, глаз — симметрично его поддерживает. Щёку сводит, как никогда не сводило во время обычных улыбок, поэтому Куроо уверен: что-то не так. Расслабить лицо не получается. Его заедает, коротит, как сломанного андроида в той игре, концепт которой они разбирали на прошлой неделе на семинарском, и Куроо всеми правдами и неправдами себя уговаривает не вправлять всё это руками на место. В богов Куроо верит по праздникам, сессиям и сложным жизненным ситуациям, и сейчас — сейчас он, стоя на одном колене, готов встать на второе, лишь бы этот Акааши на него, вопреки предыдущим желаниям, не посмотрел. — Спасибо, — сглаживаются мягкой улыбкой гласные, и из деревянных пальцев Куроо осторожно вытягивают книгу по патологии и терапии заикания. Сдержанно-голубая обложка пестрит таймс нью романом английского алфавита на любой вкус и размер: от очевидно двенадцатого до семьдесят второго. Белый, жёлтый, кислотно-розовый с падающей под углом тенью. Куроо молится: боги, пожалуйста. Молится: давайте в другой раз, тогда-то я буду готов! Боги, однако, остаются к Куроо глухи. Потому что Акааши переводит взгляд с книги выше — медленно, неловко, будто стесняясь. И останавливается на его лице с таким резко выскочившим выражением испуга, словно увидел в только что съеденном пироге арахис, на который у него смертельная аллергия. — Из…вините, — трудно давит он, заметно усиленно стараясь не смотреть никуда ниже или выше уровня носа Куроо и — боги, да чтобы ещё хоть раз!.. Лицо отказывается слушаться, губы — менять положение. Кривое “ну что ты, какие проблемы” срывается почти небрежно, а Акааши, подхватывая тяжеленную на вид стопку с удивительной для его комплекции лёгкостью, уносится в сторону выхода, к тому парню с мышиными волосами, который окликнул его до этого. Находя зеркало, прикрученное грубыми шурупами к одной из колонн, Куроо от кривого оскала в отражении отшатывается. * “Главная причина всех твоих проблем в том, — пишет ему Яку, — что ты скорпион”. Сообщение смотрит на него выскочившим уведомлением с недовольной мелкой рожей рядом, и Куроо, осторожно проверяя онемевшую щёку, перекатывает в голове вопрос: его так анестезия шарахнула, или у этого отвалилась половина ай кью за те полчаса, что Куроо избавлялся от зуба мудрости? “Ты серьёзно?” Переписка выше: предложение создать игру по мотивам “Слендера” с Яку в главной роли недельной давности; фотография штанины в грязных разводах из лужи — пятидневной; рассказ о сбоях в навыках собственной социальной адаптации — трёхдневной. Последнее, повлекшее за собой астрологический диагноз, — вот оно, короткое и в общих чертах. О девочке в очереди, которая посвятила Куроо в генеалогическое древо её кукол с дополнительной строчкой о том, что книга, которую забыл Акааши, всё ещё лежит на столе Куроо, и пусть попугай Яку только попробует на неё нагадить. Логическая цепочка к чужой реакции прослеживается с трудом, зато имя Акааши, которое Куроо рефлекторно цепляет среди прочих, заставляет икнуть. Этот Акааши. Кара свыше за неверие, а не Акааши. Куроо медленно плывёт сквозь очередь, растянувшуюся на весь коридор: осторожно обходит низкую девушку, ревущую в чью-то клетчатую рубашку, перешагивает через лениво выставленные в проход длинные ноги. И думает. С тем, чтобы с кем-то познакомиться, проблем у него не было со старшей школы — это сомнительный, но факт. До того, в зелёные пятнадцать, когда ладони потели, когда окружающим наверняка хотелось пробить головой ближайшую стену от его долбанатских “ох, ваши родители не змеи, тогда почему я цепенею под вашим взглядом” — да, но тут по большей части проблема состояла в самих методах знакомства. Он их до сих пор в кошмарах видит. И слышит собственные интонации: показательно растянутые, якобы расслабленные, — ну просто мамкин пикапер. С тем, чтобы выбросить кого-то из головы — красивое лицо в метро или приятный голос в булочной — проблем тоже не возникало. До этого момента. С точки зрения Торы его поведение и неожиданно закоротивший мозг обуславливались коротким и лаконичным: “Купидон нацелился на твой зад, приятель”. С точки зрения Льва — не совсем коротким, но предельно ясным: “Вы влюбились с первого взгляда, Куроо-сан! Ой, вот смотрел я недавно одно аниме…” Только Яку правду рубил не с плеча, а примеривался сразу к шее. “Нет конечно, — гласит входящее сообщение. — Всё потому, что ты просто ебанат”. Общий множитель у всех мнений выводился до обидного простой: Куроо в этого парня, Акааши, врезался. С разгона, прямо лоб в лоб: с визжащими тормозами, хрустом стекла под крышей, искрами искореженного под собственным весом металла и рвущимся наружу: “Прости, пожалуйста, а ты точно настоящий?” Врезался и буквально, и фигурально, и ещё как-нибудь “-ально”. (Двенадцатилетний майнкрафтер воинственно поднимается со стула, и Куроо этому зарвавшемуся пацану отвешивает ментального леща). Но от понимания проще не становилось. Ни вчера, ни за два дня до этого, ни — вот — сегодня. Куроо смотрит с осуждением на “ебаната” и открывает диалог. Краем глаза цепляется за фиолетовую прядь, за чьи-то наушники, за ботинок с острым носом и набирает возмущённое “а ты по гороскопу, видимо, злобный гном, да, Гимли?”, прорываясь к выходу. Зелёная полоска, направленная в сторону Яку, выпрыгивает наверх, когда он почти добирается до лестницы. Два пролёта, пункт регистрации и — свежий воздух. Но. Куроо врезается. Все назначения на сборы трав и полоскалки для рта вываливаются из руки, осыпаются под ноги разноцветной мешаниной, и Куроо со скулящим “ой блять” хватается за щёку. Боль простреливает до виска, отдаёт в шею, собирается тупой пульсацией симметрично только-только удалённой верхней восьмёрке. — Простите, пожалуйста, простите! — охают перед ним и... Подождите-ка. Взгляд Куроо поднимает так медленно, как в хоррорах персонажи опасливо поворачиваются в сторону подозрительного шороха в подвале. Страшная тень разрастается, музыка становится напряжённее. Режиссёр кричит “здесь должно быть слоу-мо!”, и у Куроо с замедлением кадров стопорится за компанию весь мыслительный процесс. Этот голос. — Привет? Со взглядом Акааши — то ли испуганным, то ли удивлённым — он сталкивается аналогичным. Своим. Глупо моргает, рассматривая испещрённую бледно-голубым и совсем чуть-чуть жёлтым радужку, опускается ниже, на приоткрытый в неловкую “о” рот, поднимается — на широкие, выгнутые почти забавно брови; моргает раз, другой, третий, а на четвёртом — на четвёртом неумолимо понимает: его глаз опять дёргается. Мощное чувство дежавю накрывает, когда Акааши с торопливым “я подниму” исчезает из поля зрения, и Куроо снова обнаруживает его внизу — собирающим в скудную стопку бумажки. В голове сражается “боги, какой ты красивый” против “Акааши Тецуро — звучит отлично, как думаешь?”, и у Куроо волосы на руках поднимаются дыбом от одного представления, что он действительно что-то из этого ляпнет. Вордартовский “Мадагаскар” настойчиво подсказывает: по-мо-ги! Переливается мягким оранжевым градиентом, но Куроо его игнорирует. Никаких больше “встать на одно колено”, никаких больше гипотетических обворожительных улыбок. Этот лист уже скомканным валяется в виртуальной корзине его памяти, и восстанавливать его оттуда Куроо не собирается. Надо просто сказать: спасибо. Кивнуть: ничего страшного не случилось, я сам виноват, что не смотрел по сторонам. Дополнить: я, кстати, Куроо, у меня лежит твоя книга с методиками лечения заикания, как мне её тебе вернуть? Легко, просто, без лишней мишуры. Искренность и открытость привлекает — им об этом три пары психологии рассказывали. Поэтому: сначала поблагодарить, как это делают все нормальные люди, которых ебанатами несправедливо называют исключительно злобные домашние гномы, а потом… — Держите, — протягивает листы с извиняющейся короткой улыбкой Акааши. Вот. Вот сейчас. — Злобный домашний гном, — с полной уверенностью в том, что говорит, отвечает ему Куроо. И затыкается. Осознание приходит с ужасом — всё в том же пресловутом слоу-мо. Заползает ледяными мурашками за шиворот, стекает по позвоночнику, сковывает. Куроо боялся с ходу признаться в чистом и светлом? Боялся, что у него снова перекосит половину лица — теперь-то уже обоснованно, но тем не менее. Да лучше бы с улыбкой Билла Скарсгарда знакомиться с родителями позвал! Удивление на лице Акааши трансформируется в хмурое непонимание. Он смотрит на Куроо внимательно — извинись, придурок, извинись прямо сейчас! — оглядывает его с ног до головы. И, останавливаясь где-то на макушке, задумчиво говорит: — Я ниже всего сантиметров на пять. А потом, даже не дав осмыслить сказанное, теряется в поднимающейся на третий этаж толпе. Кожа в местах, которыми Куроо соприкасался с Акааши даже через одежду, — горит. * — Ты меня не слушаешь. Недовольная физиономия щурится на Куроо поверх экрана ноутбука, и взгляд к коже прилипает почти намертво — как жвачка к волосам. Яку через стол смотрит так, что Куроо, пишущему диалоги для игры, хочется начать составлять завещание. — Прости, дорогая, — сахарно улыбается он в ответ. — У нас тут конь разговаривает так, будто его с бутылочки выкармливал император, — он правит очередную реплику и тыкает на значок сохранения, чтобы не случилось так, как случается обычно, — и я не понимаю, нахрена он разговаривает в принципе. Их проект — что-то гипотетически простенькое, чтобы показать базу знаний и обозначить, что на парах они не только самолётики по аудитории пускают — злорадно посматривает из окошка блокнота. Яку предлагал: давай сделаем что-то в духе ПиТи — и простор для фантазии, и в дебри сюжеток лезть не надо. Как они оказались в хорроре с разговаривающей лошадью, Куроо не имеет ни малейшего представления, но подозревает, что виноваты энергетики и совсем чуть-чуть — он сам. — Потому что ты решил, что это будет, — Яку складывает пальцы в кавычки, — “прикольненько”. Ну вот, говорил же. Энергетики — зло, так и запишите. Царапая кожу, Куроо чешет карандашом затылок; смотрит на экран, смотрит на лежащий рядом блокнот, переводит взгляд на Яку и — ладно — сдаётся. — Ну да, я мог, — соглашается с неохотой. Признаваться себе — одно, признаваться Яку — всё равно, что продлить договор подколов ещё на пару лет. — Так о чём я тебя не слушаю? Остатки уже наверняка остывшего американо Яку вливает в себя как финальную стопку шота — залпом и чуть-чуть поморщившись. Даром что переносицу пальцами не сжимает. — Говорю, сворачиваться пора, — стул скрипит железными ножками, когда он его отодвигает, и поморщиться хочется уже Куроо. — Сгребай всё вот это вот, — он обрисовывает ладонью по-хозяйски разложенные вещи и кивает в сторону. — Я в туалет и идём. На ответ Куроо времени не дают — какой ответ, даже на быстрый кивок. Яку уходит так шустро и решительно, будто от его похода отлить зависит не только судьба Японии, но и планеты в целом. Мировой заговор, планируемый взрыв ядерной бомбы, нападение читаури. Не Яку Мориске, а Тони Старк азиатского разлива. Куроо захлопывает ноутбук, предварительно дважды ткнув на сохранение файла, цепляет карандаш за резинку внутри блокнота, открывает рюкзак и — натыкается. Пастельно-зелёный корешок смотрит на него с издёвкой всех неловких ситуаций, в которые он когда-либо попадал. А ведь только отвлёкся. Эту книгу, которая о методиках лечения заикания, Куроо не вынимает из рюкзака вторую неделю. Берёт с собой в Старбакс и библиотеку, таскает на каток и даже на пары. Вероятность врезаться в Акааши посреди семинара по веб-программированию близка примерно к минус бесконечности, но и в контроле своей речи Куроо был уверен если не на сто процентов, то на твёрдые девяносто пять точно. И вот он тут. Он и весь позор, от которого не отмыться в ближайшую пару лет. Книга переезжает в рюкзак с одной простой мыслью: если случится так, что они столкнутся где-то на улице, то Куроо просто вернёт эту виновницу всего и сразу — молча, даже рот не раскроет. Если нет — что ж, ладно, зато стыда в копилку имеющегося не добавится. Не то чтобы Куроо не хотелось встретиться с Акааши нормально. Не то чтобы Куроо верил в то, что у него получится. Новая волна металлического скрипа отбивается от пола. Шумно, бьёт прямо по перепонкам. Куроо ещё раз оглядывает стол на предмет забытых в ворохе салфеток телефона или ластика, делает шаг назад и — ну кто бы мог подумать — врезается. Спину обжигает горячим. В первый момент Куроо думает — это от удара. Во второй — понимает, что нет. Кипяток растекается по спине, будто на него случайно опрокинули один из адских котлов, в котором, если верить Торе, он уже давно должен вариться. Тонкий свитер прилипает к лопаткам и Куроо, не удерживая в груди мужественного вскрика, оттягивает ткань в сторону, задирая и прыгая на месте с шипящим “твоюмать-твоюмать-твоюмать”. Хочется содрать с себя и свитер, и кожу, нырнуть в бассейн с ледяной водой, но сильнее — сильнее хочется посмотреть в лицо этому мудаку, у которого руки растут из таких глубин задницы, что… — Боже! Я не хотел, вы просто… Вы так быстро!.. Голос Акааши за спиной звучит испугом всех подростков, которые впервые сели проходить Аутласт. Куроо аж на месте замирает. Оборачивается медленно, искренне надеясь, что ему показалось — ну не может же у жизни быть настолько отвратительное чувство юмора и скудная фантазия, просто не может, — да так и зависает: с глупо приоткрытым ртом и нелепо задранным свитером. Акааши рядом замирает с десятком зажатых в пальцах салфеток и помятым картонным стаканом. Что ж, видимо, может. В википедии, проскакивает несуразная мысль, их встречи должны стать главной иллюстрацией к статье о какой-нибудь кармической иронии. Галактическом идиотизме. Вселенском отупении. Этих трёх раз вполне хватило бы, чтобы забить целую галерею под завязку. Бариста обеспокоенно выглядывает из-за громадной кофемашины, с ощутимой тревогой спрашивая всё ли в порядке, и Куроо кивает ей на автомате. В порядке настолько, что впору истерично рассмеяться. — Я… давайте я вытру, — неловко предлагает Акааши. Он приподнимает руку, слегка покачивая салфетками, будто Куроо могла прийти в голову мысль, что он тут собрался голыми руками орудовать — и на самом деле, конечно, могла, но об этом Куроо старается не думать. Как и не ляпнуть ничего лишнего. Внутренние установки мигают красной лампочкой: ничего не говорить; кивнуть, если того потребует ситуация, — но сбои в барахлящей системе Куроо, кажется, окончательно скатились в катастрофические. Тот провод, через который должны передаваться сигналы от мозга, искрит повреждениями. Шейные позвонки клинит. Кивни. — Мне молчание принимать за... согласие? Пальцы Акааши сжимаются сильнее. Костяшки белеют, и Куроо его волнение чувствует в стуке собственного сердца под горлом. На светлой футболке под расстёгнутой курткой, замечает он, расползаются тёмные пятна. Кивни ты уже! — Да хоть злобным гномом назовите, что с вами такое, — тихо бурчит себе под нос Акааши, и Куроо всё в том же пресловутом слоу-мо наблюдает за тем, как он, осторожно сокращая расстояние, к нему тянется. Спрессованная целлюлоза проезжается по коже грубой шершавостью как раз в тот момент, когда к Куроо с тихим иком возвращается способность издавать звуки. И вот сейчас... И вот сейчас, даёт он себе наставление, говори: извини за тот раз. По словам: извини. за. тот... — Ты что делаешь? Во взгляде Акааши хмурым по извиняющемуся светится: у вас и со зрением туго? Куроо бы даже возмутился, не будь это правдой. У него вообще со всем почему-то становится туго, когда Акааши появляется в поле зрения, но если он об этом попытается рассказать, наверняка выдаст что-то похуже гномов. — Вытираю? — Зачем? — Мне, — теряется Акааши, — облить вас обратно? Картонный стакан в тонких длинных пальцах, когда Куроо опускает на него взгляд, выглядит травмоопаснее, чем до этого. Спину начинает жечь с новой силой — то ли фантомные боли, то ли следствие того, что Акааши случайно провёл по коже пальцами, — и Куроо тут же быстро и отрицательно качает головой. Видел бы его сейчас Яку… В общем-то, и хорошо, что не видит. Рюкзак в руке ощущается тяжестью векового угнетения всех народов ему подвергшегося, и Куроо вспоминает: — У меня, — прокашливается он, — у меня твоя книга. Совсем недавно намеченный план, начинающийся с “отдать” и заканчивающийся “надеяться, что больше не встретятся”, больше не кажется таким уж хорошим. Куроо смотрит на Акааши и не понимает: чем? Чем его так приложило? Красивых людей он встречает толпами — на потоке, в метро, элементарно на улице. Встречает и забывает. Акааши такой же красивый, как и многие из них. Даже с этим дурацким пятном на футболке, с этой мелкой ссадиной на лбу. Но врезается Куроо не в тех, не в других. Врезается Куроо именно в Акааши. — А у меня от вас синяк, — с тихим смешком говорит тот. Тихим и каким-то неловким. — Когда я смогу её забрать? Вот она, тут лежит; давай, достань, протяни, отдай. — Завтра? Акааши кивает. Сминает испачканные салфетки, поправляет на плече ремень сумки-планшета и наклоняет голову к плечу. Куроо чудится, что тот сейчас скажет: она ведь у вас в рюкзаке, зачем вы обманываете? Но говорит Акааши другое: — Только давайте договоримся, — улыбается он, — вы больше в меня не врезаетесь. Да я уже, нелепо думает Куроо. Но — кивает. * Только врезавшись в Акааши на следующий день, будучи вынесенным волной людей из вагона метро, до Куроо доходит. Причина, по которой он врезается в Акааши крайне проста и в чём-то даже немного глупа. Но вот она — протяни руку и ухвати пальцами, как он хватается за чужое острое плечо. Просто на самом деле ни в этой, ни в сотне других реальностей — иначе и быть не могло.