изувеченная совесть

стоит по пояс в чёрном снегу. его разрывает закат. Это хрупкая сталь её позвоночника не выдержала. Ноги подкосились, он смотрит почти влюблённо в светлые глаза. Она дышит, перебирает пальцами. Шевелит острыми локтями, автоматизированно, конвульсии сердца. Только не э т о. нет больше слов и сна. Ресницы мягко опускаются на заснеженную пустошь, бёдра не слушаются, кости хрустят под давлением морали. Она ещё слышит, откликается на блеск лампочки наверху. Позвоночная жидкость забрызгала пол, за окном алый закат. он больше не говорит. ни с кем не говорит. Поправляет только густые волосы, трепетно расчёсывает каждую прядь, отсчитывая недели до выписки. Отсчитывая возможности выхода, отхода. Кружевное платье аккуратно ложится на ровные плечи. Она теперь всегда такая. Невозмутимость бренного бытия. Разложенные мечты, разложенное кресло. Смотрит ещё пару дней с непониманием, отрицая ломкость бледно-розового сумрака. Он не вынесет. Опирается дрожащими руками на подлокотники, опускаясь на жёсткое сиденье. это изоляция, это мнимая ласковая свобода. Она ничего не чувствует, шершавая ладонь мягко скользит по атрофированным мышцам, раздирают вены. Его раздирает на части по ночам. Что-то кричит, но крика не слышно, только куски зеркала валятся на пол с приятным хрустом. Во рту неприятно сохнет, он подносит ледяной стакан к пухлым губам. Глаза-то теперь совсем выцвели. Больше нет свежести, больше нет горечи на языке; она склоняет голову над пианино, перебирая клавиши. Перебирая так искренне, словно и не было ничего. нигде, никогда и незачем. До самого гноя, до самых цветов зимнего сада. Он поливает их сам теперь, крепко сжимая лейку в трясущихся руках. Никто. Больше никто, он просто не доверяет, шарахаясь от каждого шума. Завывания этих гнилых стен. — сделай это. — голос холоден, эмоции разбились вместе с ней. — ради нас, сделай. просит так, будто это последний шанс. Просит так, будто слёз не осталось, а плитка в ванной так и не высохла от начертаний судьбы. Сонная артерия пищит, он щёлкает плотной резинкой, завязывая косу. Наловчился плести быстро, красиво. Словно был рождён для этого. Словно ссадина над губой — это знак. словно он всем доволен. Можно остаться, можно сгореть, губы прижимаются к холодной шее в немом крике. Он точно не сможет. По щекам стекает что-то похожее на соль, о н и уже рядом, это не может длится вечно. сжимает ручки кресла, провозя уставшее тело по длинным коридорам. Укладывает в постель, молоток и гвозди для крышки гроба. Он знает, что делать, но послушно гладит по чёрным, как смоль, волосам, царапая тонкую кожу. Чай больше не пьёт, кусочек чашки валяется возле камина. Приятная ваза, неприятные новости, влажная тряпка огибает рёбра, плотную грудь, ключицы. Она смотрит так одиноко в голубой потолок. Не очень плохо, он ходит из комнаты в комнату. За неё. Вместо неё, задёргивает шторы, укладываясь рядом. Накрывая одеялом чуть ли не с головой, окуная в мыльный раствор всей своей сущности. Он вырос. Как никогда вырос за эти месяцы. — подай мне кастрюлю. — всё ещё постоянно что-то требует. старые привычки, этого не отнять в её характере. Кажется, это придаёт ей мужества. Кажется, ей хотелось бы быть мужественней. А ему хотелось бы хоть немного поспать, выспаться, чтобы уши не кровоточили от постоянных криков сестры. ей больно, но боль внутривенна. такая холодная, текучая, мрачная, словно грозовые тучи над этим адским приютом призраков. Снег этой зимой выпал поздно, до последнего морозя сухую траву во дворе. Она зарывается в слабые плечи, укутывается в сильную грудь; он обнимает крепко возле камина, ноги онемевшие оглаживая. Бёдра, колени. Смазывает мазью, лишь бы хоть немного облегчить страдания. последние ценности, всевозможности выбора. выхода из тяжёлой, грузной западни. И она плачет, сжимая тонкую кожу, бьёт себя по бесчувственным конечностям, ненавидит отражение. Ненавидит жар от кровавой воды в стакане. Глаза в глаза, метастазы убивают. Песчаные сны убивают, она скучает по осени. она скучает по жалкой псине, старым туфлям. — они были красивы. — прикрывает большие влажные глаза, взгляд устремляя наружу подсознания. — очень красивы. — подтверждает, губами утыкаясь в чёрную макушку. Замена реальности, дышит прямо в лицо, срываясь на внеочередной крик о помощи. Нервы отказывают. Мысли вытекают из ушей, если не прижимать к ним ладони. Ошибки слов, он больше не знает, что сказать, только смазывает заржавевшие колёса маслом. Обволакивает двумя ладонями, лоб меж коленей, плачет ей в унисон, скрывая, конечно. Ничто не должно ломаться. Больше никто. только не она. Кормит с ложки, она неприятно скрипит золотом по краям чашки, овсянка стекает по губам. Она не хочет есть, похудела. Снова смотрит наверх. Снова падает вниз, как в тот вечер, когда уже было не стыдно. когда уже не так отвратительны прикосновения к отмершим тканям головного мозга. Он проникает заботливо, горячечно, нервно, жутко выдыхая в плёнку напряжения. Она разрывается на равные детали, лопается. Влажно стекает по коже. Он жидко гладит икры, выцеловывая каждый сантиметр. почти чувствуется. почти не считается. это остаётся следом от поникших губ. Платье с неудобно глубоким вырезом, обнажает сущность. Он всё бы отдал за такие уютные ноги в мире. И отдаёт. Всего себя отдаёт, выгрызая путь на поверхность этого Дьявольского котла. Выгрызая своё имя на хрупких ключицах. Сон, инсомния, жалкий стон. выверенная прочность. изувеченная совесть.