На смертном одре

      Когда-то грозный царь мечется по постели в страшной лихорадке, потом обливается весь, словно в бане. В комнатах жарко, душно: натопили, ведь только март на дворе, боятся, что государю-то хуже станет, а Иван в те редкие мгновения, что приходит в себя, думает, что уж лучше бы прямиком на талый снег вынесли: помирать проще. Он знает, что костлявая в конце концов настигла его, что надоели ей кровавые жертвы да опричное веселье, знает, что теперь и сам пойдёт вслед за теми, кого мучил. Ивану всё равно: он долго жил, он тяжко болен, но он всю свою жизнь служил Господу. Конечно, злые языки говорят, что царь убийца, что царь тиран, что в царя никак дьявол вселился, но это пустое. Иван уверен: он помогал несчастным, заставляя страдать их тела. Мучеников ждёт Царствие Небесное, и они спасутся. Иван тоже хочет спастись, заслужил ведь. Иван попросту до ужаса боится ада, боится, что встретит там того, кто служил ему преданнее всех. Того, кого Иван казнил лично как изменника.       Иван проваливается в небытие, как в болото, и видит Басманова. Фёдор то обращается диким зверем, то соколом бросается на него, бьёт крыльями по самому лицу, то стоит посреди леса, а то и трясины бледный, как покойник, и недобро усмехается.       — Ну что же ты, царе? Неужто не рад мне? — он хохочет, как безумный, тянет руки, подзывает. — Иди сюда, поговорим, вспомним старые времена. Как Новгород жгли, как боярские дворы грабили, как пировали в теремах… Или позабыл уж всё?       — Чур меня, чур, — Иван крестится, Иван хватается за образок на груди, а Фёдор всё ближе и ближе, вот-вот за горло схватит.       — Пора расплаты пришла, царе, — он скалится и норовит укусить, а зубы острые, упырьи, на раз кожу да мясо разорвут. — Помнишь, как голову рубили? А теперь я твоей кровью упьюсь…       …Иван открывает глаза, мотает головой, чтобы проклятый морок исчез, щурится. Свечное пламя пляшет будто бы у самых зрачков, и от этого нестерпимо больно, хочется снова погрузиться в сон, да нельзя. Там ждёт Фёдор. Там ждёт его месть.       Взгляд натыкается на тень в углу. Тень, кажется, тоже его замечает, вздрагивает, поднимается, и вот уже стоит перед Иваном худой высокий человек с чёрными волосами и тонкими бледными руками. Лицо у него знакомое, и стоит только прищуриться, как тут же становится понятно, кто это.       Иван хочет кричать от ужаса. В углу стоит Басманов и зло, ядовито улыбается. Одет он странно: то ли по-польски, то ли по-литовски, а впрочем, разницы-то толком никакой. Иван мельком замечает, что Фёдор почему-то не снял шапки и что глаза у него какие-то… не те, бесовские, мёртвые. Страх вяжет не хуже верёвок.       — Ну здравствуй, царе, — Басманов делает пару шагов вперёд, скрещивает руки на груди. — Не чаял уж увидеть, а?       — Изыди, изыди, — слабо бормочет Иван. Язык его не слушается, губы будто каменные, руки и вовсе не поднимаются дотянуться до креста. — Ты умер, тебе отрубили голову. Как?..       — Есть в свете силы более весомые, чем Бог или ты, царе, — тихо отвечает Фёдор. — И я этим силам понравился, — коротко усмехается. — Никак не поймёшь, верно, о чём речь веду?       — К дьяволу обратился, искушениям бесовским поддался, — Иван отворачивается, пытается укрыться, спрятаться от укоризненного взгляда. — Господи, помилуй…       — Нет, — качает головой Басманов. — Страшные дела творил, многих людей в могилу свёл, замучил из-за злых наветов да собственной чёрной души. Что, думаешь, в рай попадёшь, с богом будешь?       — Я землю чистил, — хрипло отзывается Иван. — Судный день близится, а там уж всякому воздастся… Все они в Царствие Небесное отправились, все! А так горели бы в аду.       — Ладно уговариваешь, да правда иная, — усмехается Фёдор. — Нет, царе, никакого Судного дня, — улыбка становится усталой. — И бог тебя не примет.       — Лжёшь, всё лжёшь, проклятый, — шипит Иван, с невозможным трудом приподнимается на перинах, смотрит с ненавистью. — Ты мне мерещишься, пришёл глумиться над умирающим, как стервятник, — скалится, как загнанный зверь. — Сгинь!       — Я живее всех живых, царе, а ты едва говорить можешь. Ещё немного, и отойдёшь, — Басманов ухмыляется. — Страшно? — он подходит, касается руки Ивана, и тот отшатывается, вздрагивает. — Вот и мне было страшно. Темно, больно, повсюду кровь, Скуратов хохочет, как бешеный, и плетью, плетью! А как голову рубить решили, так я в ногах у Малюты ползал — так жить хотел. Я-то знал, что есть у него тайна…       — Долго ты, Фёдор, — слышится другой голос почти у самого изголовья. — Я уж заждался.       — Ну ничего, нам-то нынче торопиться некуда, — произносит тот безразлично. — Узнал, царе?       Над Иваном высится Скуратов, щурится, криво улыбается. Пламя свечей плывёт перед глазами, отчего лица делаются ещё жутче, ещё злее.       — Это чёрт меня с пути сбивает, — Иван снова падает на перины, руки уже не слушаются. — Изыди!       — Делай то, зачем пришёл, — Малюта презрительно смотрит на силящегося сесть царя. — Он тебя предал, он тебя убил, теперь пришла пора мстить.       — Ладно уговариваешь, — Фёдор усмехается, бесшумно подходит к нему, и на мгновение взлетает вверх серебряный кинжал. Скуратов валится на деревянный пол, как пьяный, хватается за грудь, из которой хлещет кровь, хрипит, хочет что-то сказать, но ещё миг, и его тело уже исчезает, словно растворяется в воздухе.       — Малюта тогда тебе нашептал, что Федька Басманов, кравчий твой, тебя предал, — произносит Фёдор почти над самым ухом. — Федька, мол, тебя извести хотел. Да только Федька тебе вернее всех служил, а Малюта сам тебе в кубок яд-то и подмешал, — выпрямляется. — Я сюда мстить пришёл, но теперь и сам вижу: нет лучше погибели, чем такая. Зачем муки облегчать? — презрительно смотрит, затем разворачивается, делает шаг к двери.       — Кто ты? — спрашивает Иван из последних сил.       — Здесь нас зовут упырями, — спокойно отвечает Фёдор. — И Малюта таков. Был, — кивает на кинжал, делает ещё шаг.       — Постой, постой, — Иван уже хрипит. — Прости меня, — в мутном сознании мысли едва шевелятся, перед глазами совсем темно, словно ночь настала, но что-то ещё цепляется за жизнь, будто когтями, хочет на этом свете остаться. — Прости меня, Федька, — и жаль ему, что поверил тогда Иуде, жаль, что повелел пытать верного слугу, а потом и вовсе казнил. Чует Иван, что не лихорадка его жжёт, а адский огонь, хочет жить. — Бес меня попутал, прости, — страшно Ивану, понимает, что не спастись уже, что не отпустит Федька ему такого греха, не простит предательства, как не простил когда-то он. Чужого.       — Поздно о покаянии думать, царе, — коротко бросает Басманов. — Прощай, — скрывается за дверью, вслушивается в короткий полукрик-полухрип, затем кивает сам себе.       — Господи, душу его спаси, — Борис, опиравшийся на стену, нехотя выпрямляется, вздыхает. — Неплохой он был, только многое не так понял.       — Что уж делать, — Фёдор пожимает плечами. — Отомстить отомстил, большего и не надо, — убирает кинжал. — Грозный царь сам помер, а Малюта… в аду горит.       — Теперь на Руси смута будет среди твоих сородичей. Нет Малюты, некому править. Или сам на трон сядешь? — Годунов хитро улыбается. Ему-то до престола царского всего ничего.       — Не моё это, — качает головой Басманов. — А ты прав, — хмурится устало и беспокойно. — Что ж теперь делать?       — Обрати его, — Борис кивает на дверь, он давно решил, как всё станется. — Сам знаешь, что о нём говорят, сам знаешь, что лучше не найдёшь. Обрати. И тебе польза, и ему.       — А ведь царь-то прощения попросил, — задумчиво соглашается Фёдор: помнит ещё службу, помнит и доброту, в сердце просыпается жалость. — Да и… не к нему я ходил, если совсем уж по чести говорить. Будь по-твоему, Борис, — разворачивается, идёт обратно. — Задержи пока людей, — вдруг останавливается. — А сам-то? Сам-то не хочешь вечную жизнь обрести?       — Нет, — коротко и твёрдо отвечает Годунов. — Не по мне ноша.       — Ну смотри, — Басманов щурится, словно видит что-то, ведает наперёд. — Ты знаешь, где меня искать.       Когда он уходит, Борис снова опирается на стену, прикрывает глаза. Ему ещё жить и жить, ему ещё многое нужно сделать. Он не стремится познать свет, не хочет пить живую кровь, не желает навеки остаться один и видеть, как родные люди друг за другом умирают. Борис желает быть царём, желает власти, желает добра своей семьи, и большего ему не надо — он в этом уверен, как в самом себе.       …Спустя двадцать один год Фёдор возвращается вновь.