***
Ник любил ходить по холодным коридорам своей же психиатрической больницы и наблюдать. За медсёстрами, врачами, родителями пациентов и их эмоциями. Но больше всего Ник Фьюри любил наблюдать за своими пациентами. На детей было не столь интересно смотреть, как на подростков. На то, как они живут, переживают, выживают. Это было как прочтение некой эмоциональной, но невероятно захватывающей книги. И как у любого «читателя» у Ника были свои любимчики. Любимчики, от истории которых захватывал дух. Стоя у приёмной, пока одна из медсестёр искала бумаги для подписи их заведующего, Ник наблюдал за мальчиком лет семнадцати с суицидальными наклонностями, который, не снимая очков с диоптриями в +2, вытирал горькие слёзы. Брюс, так звали мальчишку, вжался в кресло на котором сидел, прикрывая изрезанную худощавую кисть одной руки, пока восемнадцатилетний парень невероятной красоты и телосложения, целовал порезы на руке Беннера, стоя на коленях перед ним. Ник помнил, как его работники были в отчаянии, когда этот парень отрезал свои всеми любимые золотистые кудри из-за своего диагноза. Он тогда стоял в проходе своей палаты, а врачи аккуратно забирали ножницы из его рук, чтобы он не поранил себя. Но короткая стрижка шла красавцу намного больше, замечал Ник. Парень, сквозь поцелуи, рассказывал Беннеру о всех прелестях жизни, о прекрасных моментах, семье, дружбе. Он шептал самые искренние слова любви Беннеру, чтобы его слёзы перестали течь. Он описывал жизнь во всех радужных красках, хвалил её, говорил, что жизнь – одно из самых чудесных вещей, что есть на земле. Недавно Тору диагностировали депрессию.***
Напротив кабинета Ника Фьюри была одна единственная палата, за пациентом которой врач обожал наблюдать. Нет, Фьюри не был извращенцем. Он ценитель искусства, а Наталья – искусная балерина. Краем глаза Ник всегда вглядывался в плавные движения рыжей шестнадцатилетней девушки, пока та, в тайне от её лечащего врача, во время приёма пищи танцевала для маленьких детей, таких же больных, как она. А родители карапузов всегда благодарили её, иногда даже со слезами, ведь она была единственной, кто вызвал у малышей улыбку. Фьюри её не трогал, лишь пожимал плечами, когда мистер Коулсон жаловался, что не видел Романофф на завтраке/обеде/ужине. Да, это было непрофессионально с его стороны, ибо Наташе запретили танцевать лишь потому, что балет и поспособствовал появлению её диагноза — анорексии. Но не только Ник Фьюри наблюдал за хрупкой девушкой с рыжеватыми шелковистыми локонами. В её красивые черты лица всматривался притаившийся рядом парень с серыми выразительными глазами. Он был не только самым старшим, но и самым скрытным, молчаливым и подозрительным. Джеймс. Его имя Джеймс. Именно так он и представился Наталье, когда та убедила его, что он не представляет для неё опасности. Хоть вторая личность Джеймса — Бьюкенен — совершил три жестоких убийства, но «оба парня» всё равно влюблённым взглядом провожали балерину, каждый раз задерживая дыхание и вдыхая запах её сладких духов. Какими бы не были тихий Джеймс или хладнокровный Бьюкенен, для Наташи «они» были просто Баки. Она любила его редкую улыбку, его поступки по отношению к ней, его невероятные глаза, в которых Наташа разглядывала воздушный вихрь в пасмурную погоду. Нат любила его уже за то, что он постоянно заботился о ней. Романофф являлась единственным человеком, который не боялся Бьюкенена. Ведь он любил худощавую балерину ровно так же, как и Джеймс. Баки всегда находился рядом для защиты своей возлюбленной. Бьюкенен был готов набить морду любому обидчику балерины, а Джеймс успокаивать её в своих крепких объятиях, прижимая к груди худощавую фарфоровую куколку. Наташа часто заглядывала к Барнсу в палату, после очередной его неудачной терапии, с панкейками собственного приготовления и, умиляясь, наблюдала за тем, как Баки уплетал блюдо с удовольствием. Наташа Романофф была единственной, кому мог подчинится Баки. Её Баки. Джеймсу было всего девятнадцать лет, но в его медицинской карточке жирным шрифтом было написано: «Диссоциативное расстройство идентичности».***
Ник Фьюри часто любил смотреть в окно, которое выходило на площадку для прогулок. На улице было ровно так же интересно, как и в самой больнице. Ник, поправляя повязку на глазу и облокотившись на подоконник, смотрел, как один из пациентов срывает цветы из его запретного сада. Каждый из детей прекрасно знал, что сад редчайших цветов их глав. врача — трогать запрещено категорически. Но Ник прощал это нарушение Локи не потому, что тот страдал клептоманией, а потому, что Фьюри знал, для чего Лафейсон всё это вытворяет. Держа ещё не завядшие цветы в тёплых ладонях, семнадцатилетний парень робко стучал в дверь палаты, которая редко открывалась. Он не произносил ни слова, когда слышал крики юной девушки, которая спиной, прижав искусанные колени к груди, сидела у двери на пороге. Она просила Локи уйти, пока ему не сделали больно. Она умоляла, молила, а потом срывалась на плачь и обидные для парня слова. Но Локи пропускал мимо ушей, прекрасно всё понимая. Он тихо шептал Ванде утешительные слова, присаживаясь рядом. Срыв Максимофф и сожаление Лафейсона разделяла лишь одна несчастная дверь. После того, как плач утихал, Локи оставлял за дверью цветы, которые Ванда возьмёт сразу же и спрячет, и уходил. — Ты никому не сделаешь больно. По крайней мере, я не украл у тебя ничего, – говорил Локи, когда Ванда впервые открыла перед ним дверь и лицезрела человека, который всегда был рядом. — Нет, – мотала Максимофф головой. — Украл. Ты украл моё сердце, Локи. Ник Фьюри разрешал Локи воровать цветы, потому что он был единственным, кто успокаивал Ванду обыкновенными словами, без какой-либо корысти. Но шестнадцатилетняя Ванда всё равно боялась своих нервных срывов как огня.***
Ник Фьюри частенько прислушивался к разговорам своих сотрудников во время обеденного перерыва. Нет, ему было плевать сколько лет исполнилось дочке Мардж, или когда Элизабет и Кристофер уезжают в Испанию, он вслушивался в другое. Вся больница знала эту историю от А до Я, и никому она не надоедала. Ни одни из рассказов или повестей не могли сравниться с этой историй любви, где половники идеально дополняли друг друга. Да даже слово «идеально» было мягко сказано. Потому что Ник Фьюри, человек с хладнокровным характером, был напуган, но одновременно тронут в тот роковой день. Ник помнит, как худощавый бледнолицый мальчик, за которым Фьюри частенько наблюдал, увидев новости по телевизору у приёмной, застыл с ужасом на лице. — ...в авиакатастрофе погибли Эрик Джонс, Дакота Симонс, Мэй Паркер... Время будто остановилось в миг после слов молодой журналистки, а Питер всё с мертвецки бледным лицом смотрел в экран телевизора, не отрывая испуганных глаз, которые начинали слезиться. — Пит? Проходящих людей он не слышал, а посторонние звуки игнорировал, пропуская мимо ушей. Его будто вытолкнули из реальности насильно, а контролировать он этого не мог. Как себя. Свои дрожащие руки, покосившиеся ноги, неконтролируемые рыдания. Пик наступил тогда, когда Питер попытался сделать вдох. Но не смог. Питер не мог дышать. Перед Фьюри нарисовалась страшная картина, что впервые испугала его за всю жизнь так сильно. Схватившись за горло, плачущий пятнадцатилетний мальчик, упал на колени, пытаясь сделать вдох, один единственный вдох. В глазах всё расплывалось, зубы тряслись, а воздух так и не поступал. Его просто не было. Питер всё ещё не мог дышать. Ник слышал, как медсёстры бежали, но оторвать взгляд от глаз мальчика, где таился испуг, было невозможно. Он словно окаменел. Быстрее всех среагировал мимо проходящий парень с усталым взглядом, который на вид еле держался на ногах. Подхватив ослабевшее трясущееся тельце Паркера, чьи всхлипы и крики были слышны чуть ли не на всю больницу, парень стал прижимать его к груди, не обращая внимание на то, что Питер бил его, колотил, царапал нежную кожу, отталкивал. Он все терпел и просто обнимал, даруя ему всё своё тепло и энергию. Тони был готов опустить весь мир к ногам этого мальца, если бы это потребовалось. — Я рядом, рядом, слышишь? Я же сказал, что не брошу тебя, – шептал Тони, все ещё прижимая к себе трясущееся тело. Как бы больно не было Старку смотреть в до жути покрасневшие очи подростка, он смотрел, потому что помнил слова Питера, сказанные в его адрес, наизусть: «Твой взгляд меня всегда успокаивает, Тони». Дрожь успокаивалась, слёзы переставали течь, глаза закрывались. Дыхание возвращалось. Питер сделал вдох. Он снова задышал. И прошептал лишь одно слово, перед тем, как отключиться: — Тони... Ради блага самого парня, Тони должен был держаться подальше от него. Он должен был, но не мог, теряя контроль над собой и своим разумом. Он хотел видеть его каждый раз, когда выходил в коридор, разговаривать с ним, прикасаться к нему. Тони просто хотел быть рядом. Чувствовать его запах и наблюдать за его мимикой, слушать глупые рассказы, смеяться над его шутками. Но ради счастливой жизни Питера Тони должен был стоять в сторонке. Войдя в палату Питера Паркера, Ник бросил жалостливый взгляд на Тони, который, словно преданный пес, положил голову на спящего Питера, держа его тёплую ладонь в своей холодной руке. — Не слушай Мэри, – прошептал Фьюри, зная, что сказала эта женщина Старку. — Она хоть и профессионал своего дела, но иногда такую чушь мелит. Ты должен быть с ним, а не рядом. Только ты можешь его успокоить. Эти слова будто зажгли в Тони луч надежды снова. Ник Фьюри вдохновлял людей, помогал, спасал. Но не только людей. Ник спас не только жизни Тони и Питера. Ник спас их любовь, избавив от боли и страданий. Он был настоящим врачом. — Сколько ты спал? – мешки под глазами Старка были видны издалека так сильно, что даже одним глазом Фьюри смог их чётко разглядеть. — Час, – прошептал Тони, охраняя сон своего мальчика. — Когда? — В понедельник. А сегодня была пятница. Тони Старку скоро должно было стукнуть девятнадцать лет, а он выглядел слабее, чем любой пожилой человек. У Тони была бессонница.***
— Жалею, но насколько сильно – не ваше дело. Ложь. Чистейшая ложь. Он ни капли не жалел. Ник Фьюри не врал себе. Ник Фьюри врал другим.