Связанные

      Люси видит свою первую нить, когда ей девять.       Та ярко блестит на солнце, переливаясь всеми оттенками золотого, и тянется из ее груди в сторону матери, которая занята поливкой цветов в их летнем саду. Происходящее выглядит странно, на самом-то деле, и ей почти что страшно — стоит отойти чуть дальше и нить тут же растягивается, повинуясь движениям девочки и расстоянию.       Странно. Жутко. Интересно.       Нить красивая, правда, еле заметная, почти прозрачная, но ощущается отчетливо и ясно — едва коснешься, и в сердце что-то тепло щекочет, а в голове раздается колыбель, которую каждую ночь перед сном поет ей мама.       Девочка заливисто смеется и, не удержавшись, бежит к миссис Пэвенси, чтобы рассказать и поделиться своим новым открытием. Женщина слушает внимательно, кое-где удивляется и почему-то горестно вздыхает. А когда Люси заканчивает, строго нарекает молчать и более никому подобного не рассказывать.       Люси чувствует слепящую тоску где-то внутри, но не обижается и лишь легонько кивает в ответ — мама ведь взрослая и плохого ей точно никогда не посоветует.       Спустя полгода, у Люси, вместо одной нити, аж целых восемь. Все такие же нежно золотые и теплые, как летнее солнышко. Все также греют душу и заставляют улыбаться, когда грустно и мрачно на душе. Одно прикосновение, легкое и трепетное, как в голове всплывает самый яркий момент, связанный с тем или иным человеком.       Если провести по той, что слева, ближе к сердцу, то в мыслях появится счастливое лицо старшей сестры, которая плетет ей сложную прическу, и что-то тихо бормочет себе под нос. Вокруг поляна, полная весенних цветов, и прохладный ветерок в лицо. Люси тихо. Ей необъяснимо спокойно и легко.       Сью нити не видит, а Люси и не пытается рассказать. Потому что это только ее — родное и нежное. Лишь ее, и ничье больше.       Нить Питера выглядит несколько крепче остальных — она толще, имеет самый заметный вид, и иногда ее можно даже почувствовать под подушечками худых пальцев. Осязаемая. Только младшая Пэвенси старается ее не касаться вообще. Воспоминания хоть и хорошие, положительные, но малоприятные — Питер спас ее от злой соседской собаки, когда та пыталась наброситься на Люси и укусить.       Питер — герой, думает девочка, и целует брата в щеку каждый раз, когда тот собирается уходить в город по делам. Задерживается пальцами на его щеках и улыбается широко, искренне.       Еще одна нить принадлежит отцу.       Все же остальные — слабые. Тянутся до сердец друзей желтоватыми полосками, а иногда и совсем пропадают из поля ее зрения. В моменты ссор, однажды подмечает Люси, и грустно улыбается, прекрасно понимая, что это значит.       Нити не вечны и однажды могут исчезнуть навсегда.       В двенадцать появляется еще одна нить. Она отличается от всех остальных и блестит на солнце уже не золотым, а ярко-красным. Нить прочная, но когда ее касаешься, ничего не происходит — в голове не всплывают образы или что-то еще, не звучит голос человека, которому она принадлежит. Пустота.       Лишь колющее где-то под ребрами абсолютное н и ч е г о.       Нить иногда болит и тянется не пойми куда. Люси проверяла. Девочке кажется, что у нее и вовсе нет конца. Слишком она длинная и неправильная — давит на сердце и царапает легкие.       А потом становится не до нитей. Нарния приветливо распахивает свои двери и тянет полупрозрачный шлейф лесной магии к ней, точно мать руки к своему новорожденному младенцу.       Зовет. Молит.       Там война и сжигающая все на своем пути ненависть. Каспиан, которому нужна помощь древних королей и королев, и нарнийцы, которые почему-то прячутся.       Там много крови и потерь. Люси должно быть уже точно не до нитей, но сердце простреливает ударом боли всего лишь раз, когда одна из золотых лент оплетает тот самый фонарь, возле которого она однажды холодной зимой встретила мистера Тумнуса.       Люси прощается с другом так, как подобает королеве Отважной — тихо плачет и дарит прощальную улыбку. Обещает встретиться с ним, когда придет время. Крепко сжимает нить и переживает все моменты, связанные с фавном, заново. Учится дышать.       И идет вперед. Смело, величественно. Гордо.       Второй раз в Нарнии проходит быстро, оставляет в памяти болезненный и неприятный осадок. Пэвенси все еще любит этот мир и даже продолжает верить, но сердце несколько черствеет и покрывается тонкой корочкой льда.       Ей страшно от мысли, что в третий раз будет больнее, ведь время здесь идет не так, как в Лондоне — оно стремительно и эфемерно, ускользает сквозь пальцы и осыпается у ног бесцветным песком. Оно играет в свои игры, заставляет души страдать. Скорбеть.       Люси уходит с тяжелым грузом и искореженным нутром.       В пятнадцать, Люси вдруг осознает, что нити, соединяющей ее судьбу и судьбу Эдмунда, нет.       Она перебирает пальцами целый ворох, и в мыслях взрывается фейерверк воспоминаний. Вот она дает платок мистеру Тумнусу и говорит, что он хороший человек. Вот отец целует ее в макушку и обещает вернуться с войны живым. Мама, поющая колыбельную и Сьюзен, ласково перебирающая ее волосы.       Мимолетные знакомства, море улыбок, но все это меркнет, когда девушка понимает, что у нее с Эдмундом нити нет.       Зато есть та самая, красная, тянущаяся в никуда. Она заставляет корчиться каждый раз, когда в грудине все простреливает резкой болью, что всегда приходит неожиданно. В самый неподходящий момент.       Люси любит все свои нити, многие просто обожает, готовая боготворить — это подарок, утверждает она. Красная же — ошибка.       Ошибка, за избавление от которой она готова отдать многое.       В двадцать один она впервые начинает страшиться того, что со вторым братом ее связывает целое н и ч е г о.       Эдмунд повзрослел, похорошел и завел себе девушку. Которую по счету, Люси не помнит. Они все одинаковые, и почти не имеют личностей, кажется младшей Пэвенси, когда она в очередной раз видит брата в компании светловолосой девицы.       Ей почему-то противно. Не обидно, не нестерпимо больно.       Противно.       Мир Люси начинает трещать по швам, когда отец приходит домой пьяный. Он устраивает скандал. Кричит на миссис Пэвенси и срывает горло. Говорит, что она и ее дети — испортили ему жизнь. Что без них — ему было бы лучше.       Люси корчится. Мысленно просит его заткнуться. Прекратить. В груди все пламенем адским горит, из глаз льются непрошенные слезы — кости скручивает, будто ломает. Она понимает, к чему все идет, но упрямо раскачивает головой. Он успокоится, попросит прощения, поймет, что говорит неправильное, и все будет, как прежде. Их семья будет прежней.       Пэвенси сгребает ткань сорочки в кулак, жмурится до белесых точек перед глазами, продолжает нашептывать мантру. Мольбу. Всебудетхорошо.       Люси смеется. Безумно, хрипло. Ей кажется, что больно, только потому что неожиданно. Ведь в их семье всегда все было хорошо. Идеально. Папа каждое утро оставлял на столе у матери ромашку, мама каждый вечер дарила ему ласковую улыбку и поцелуй в висок.       Но внутри почему-то скребет. Невидимые когти рвут ее плоть рванными движениями.       И нити. Нити поют, натягиваются, словно струны и тают, растворяясь в душной комнате, оставляя после себя шлейф, греющих душу когда-то, воспоминаний.       Нити рвутся. Легко и быстро. Будто их никогда и не существовало.       Руки Пэвенси трясутся и пытаются ухватиться. Поймать и остановить — она не хочет их терять. Только не их, не нити, связывающие ее с родителями.       — Только не их.       Шепчет тихо, прижимает дрожащие пальцы к грудине и кричит о потере.       Мир, что строился годами, треснул за чертово мгновение.       Люси двадцать семь.       Она закуривает сигарету и выпускает вредный дым в открытое окно. В Лондоне сейчас осень. Холодная и мокрая. У Люси на душе почти то же самое, только с поправкой «на» — пусто и черство.       Девушка живет одна, работает в небольшой юридической фирме, и совсем не жалуется на жизнь. Не потому, что не хочет, а потому что некому. Родители в разводе, обзавелись новыми семьями и покинули тусклую и мрачную Англию в поисках другой жизни. Извинились, правда, попытались объяснить, что так бывает. Что подобное случается. Что чувства проходят.       Люси не понимает.       Люси просто всегда была не такой, как все.       Люси до сих пор помнит Нарнию, видит Аслана в прохожих и поет песни дриад перед сном.       У Люси до сих пор нити из грудины тянутся, да только их по пальцам сосчитать можно — не чета тем десяткам, которые были у нее когда-то давно, она уже и не помнит, если честно, когда же именно.       Очередное колечко дыма растворяется в прохладном вечернем воздухе. Сигарета тушится и отправляется в мусорное ведро. Она не курит часто, на самом-то деле, просто, когда все катится к черту, сигареты остужают и спасают. Раньше она зависела от Нарнии, теперь — от никотина. И куда только катится ее жизнь?       В квартире у Люси уютно, только темновато и мрачно, но девушке так нравится больше. Сьюзен как-то сказала, что пора бы ей уже найти себе мужа и не мучиться — дом заиграет новыми красками, жить станет проще. Сьюзен в этом понимает больше. У нее уже давно счастливая семья: муж из знатного рода и двое прекрасных детей. Да и не важно, что кто-то изменяет.       Сьюзен говорит, что это нормально. Что все так поступают. Что это — взрослый мир.       Люси кривится на такое. Аслан о подобном не предупреждал. Это было больно и неожиданно вообще-то — становиться его частью.       Люси, вообще-то, блять, этого не хотела.       Но кто ее спрашивал, правда? Здесь не Нарния и уже только от этого становится невыносимо.       Эдмунд объявляется на ее пороге внезапно — вырос, возмужал, но семьей не обзавелся — нагло проходит внутрь, снимает длинное пальто и говорит бодрое «здравствуй». У младшей на языке вертится куча ругательств, а лицо озаряется злой гримасой и оскалом. В голове вертится вереница мыслей и размышлений.       — Я у тебя поживу, Люси, — констатирует под конец, когда допивает черный чай, уже сидя на кухне, рассказав почти обо всех своих приключениях.       И где он только не был, думается девушке. Кроме ее сердца, правда, ведь нити не врут. Они единственные никогда ей не лгут.       Эдмунду двадцать девять, Люси — двадцать семь.       А нить, связывающая их души и судьбы, так и не появилась.       — Ты вкусно готовишь, Лу, — делает комплимент девушке Эдмунд, уплетая за обе щеки утреннюю лазанью с беконом.       Люси натянуто улыбается. Жить с братом оказалось куда сложнее. Уже третья неделя пошла, а тот даже и не подумывает съехать. А однажды, когда они прогуливались по парку, он даже признался, что вся эта затея с «пожить у тебя», полностью инициатива Сьюзен и Питера. Мол, устали смотреть, как младшая изводится и погружается в себя с каждым днем.       Люси с удивительной легкостью признает, что это — забота, от которой ей приятно.       А когда Эдмунд вдруг делится, что иногда Аслана видит и о Нарнии помнит не как о детской выдумке, девушка полностью проникается и плюет на то, что жить с ним вообще-то не комфортно и неудобно — терпимо, а истории у него, и правда, веселые.       — Сьюзен переживает, — вновь начинает говорить бывший нарнийский король, — тебе уже почти тридцать. Время идет. Тебе бы мужа и детей. Стабильности.       — Мне и так отлично, — смеется девушка и переводит разговор в другое русло.       Больная тема. Для нее это слишком больная тема.       Спустя год, красная нить вдруг снова подает признаки жизни. Она дерет сердце, беснуется и что-то пытается пропеть — Люси просыпается в агонии, хватается за грудь и прикусывает губу до крови. Кричать нельзя, ведь соседи могут вызвать полицию, но и терпеть невыносимо — все пламенем горит, внутренности ноют, скручиваются в причудливые узлы.       Обезболивающее не помогает, и девушка мучается до утра.       А днем Люси узнает, что Эдмунд, в общем-то, так и не вернулся в работы. Отмахивается, но верно ждет брата. Тот приходит в полдень, замирает в проходе и молчит.       Мужчина стоит напротив Люси, и смотрит на нее почему-то виновато. Девушка принюхивается и боязливо распахивает удивленные глаза. От старшего брата несет спиртным и женскими духами. Крик тонет в ворохе непонимания и ужаса — красная нить уходит прочными корнями в сердце Эдмунда, и игриво, будто насмехаясь, поблескивает в лучах дневного солнца.       Мир темнеет и переворачивается в одночасье.       У них нить была. Всегда была, просто Люси не замечала.       Не потому, что не могла, а потому, что не хотела.       — А у меня нити из груди тянутся, — признается однажды Люси, перебирая черные волосы своего брата, который удобно устроился на худых коленках.       Тот что-то бормочет в район ее живота и удивленно приподнимает голову.       Люси говорит много, говорит долго — запинается, когда доходит до части с родителями, но упрямо продолжает. Рассказывает о нитях, о Нарнии, о снах. Эдмунд молча слушает, кое-где кивает и смотрит жалобно, за что отгребает маленькой ладошкой младшей сестры, замолкает и слушает дальше. Пэвенси рассказывает все: от начала до конца, о красной нити, которая всегда причиняла боль, о золотых нитях, что рвались каждый день.       Она говорит целые часы, а Эдмунд даже не пытается перебить. Слушает внимательно, всматривается в выражение лица Люси и иногда мысленно избивает самого себя — таким уродом он был, кажется мужчине.       Когда ее голос стихает, комната погружается в тишину, а на лицо Эдмунда падают соленые слезы, срывающиеся с глаз Люси. Она плачет тихо, как привыкла, и смотрит прямо в черные, замутненные эмоциями глаза, пытаясь прочесть все, что пытается донести этот взгляд.       — Прости, — зачем-то извинятся Эдмунд и легонько чмокает ее в губы.       Нить поет и приятно жжет сердце. Люси не удивляется, лишь смеется хрипло, заливисто, путается пальцами в родных волосах и благодарит.       Мир не меняет цвета — все также темно и пусто — но теплее стало, а это уже что-то, да значит.