***
Посиделки с фастфудом неожиданно перешли в психологический тренинг под винишко. Бэм до двух часов пытался пробудить в Наён тигрицу, которая штабелями косит мужиков одним взмахом ресниц, но то ли из–за того, что Бэм не имел никакого практического опыта в соблазнении себеподобных, то ли из–за того, что пьяненькая (да и трезвенькая, что уж греха таить) Им была некудышной ученицей, каких–либо достижений, кроме дикого сушняка и недосыпа, данное мероприятие не принесло. Вяло переругиваясь, как старые супруги, собрав себя в кучу к третьей паре, ребята решили все–таки почтить университет своим присутствием. Как уважающие себя студенты, они, разумеется, опаздывали, а потому Наён заявилась на лекцию в мужской футболке, от которой к тому же за километр тащило бэмовскими сигаретами с запахом шоколада. Сказать, что Наён себя плохо чувствовала — ничего не сказать. Глаза слипались, от всех запахов в горле неминуемо собирался ком тошноты, голова тяжелая, мозг работает в режиме автопилота, ей одновременно было жарко и морозило, как при температуре — одним словом, домашнее тайское вино по секретному рецепту дедушки Бхувакуль. Бэм, глядя на нее утром, заявил, что это был отличный урок и вообще не стоит доверять ничему тайскому. Если б Наён так не хотелось умереть, она бы непременно его убила. Все было настолько плохо, что даже вечно всем недовольный профессор Ким, глядя на Наён в тот день, решил оставить очередную колкость при себе — он, конечно, гад, но не настолько же. Литры кофе, влитые несмотря на протесты желудка, отказывались работать, а потому горе–студентку неминуемо клонило в сон. Наён никак не могла прозеваться и в какой–то момент умудрилась вразрез всем правилам приличия зевнуть, не прикрыв рот. Благо, профессор Ким был так увлечен дискуссией с другим студентом, что не заметил этого. Наён словила пару недовольных взглядов от сокамерн…эээ… то есть сокурсников, невольно поддержавших её флешмоб, да благополучно забыла об этом событии, погребенная под тяжесть ценных бэмовских советов, университетских проблем и желания поесть рамен. Именно за ним она рванула после лекции, когда ей пришло сообщение с незнакомого номера: «ты так похожа на котенка, когда зеваешь».***
Круг подозреваемых ограничивался сотней людей, посещавших вместе с Наён лекции профессора Ким. Из них девушка в лицо знала примерно половину, половину половины по именам и примерно такое же количество знало её номер. Но даже к этим людям приставать с вопросом «Ты случайно не давал мой номер какому–нибудь любителю котиков?» было неудобно. Так что Наён, поломав для приличия где–то около недели голову над этой загадкой, решила забить. Наён учится в университете чуть больше полугода, а он до сих пор в рейтинге её нелюбимых мест где–то между ночным кладбищем и домом троюродной тётки Пак, где всегда пахло средством от моли, а девушку, гордо считавшую себя подростком, все норовили потискать за щеки и при этом с важным видом заметить, что она поправилась. Поразительно, как остро человек замечает свое одиночество в толпе. Быть чужаком тяжело, на самом деле. Вся социализация ограничивается набором шаблонных вежливых фраз, эдаким американским small talk’ом. Но разве в 18 лет положено говорить о том, где ты купила вот эти милые туфельки и новом видео известного блоггера в ТикТок? Нет, в 18 положено рассуждать о великом, об искусстве, о том, как изменить мир, о своих чувствах, о звездах, о дурацких, но супер важных именно для тебя фактах, читать любимые стихи… В 18 положено быть искренним. Вот только искренность Наён, не считая Бэма, никому и даром не нужна. Наён восемнадцать, она одна в чужом городе, и хочется, чтоб её любили так же сильно, как Мейбл любит Хрюню. Она сидит на лавочке возле университета, медленно потягивает полюбившийся холодный кофе, подставляет лицо теплому осеннему солнцу и просто наслаждается моментом перед трудным днем, который будет наполнен бесконечными лекциями, сложными практиками и постными лицами одногруппников. Наён думала, что университет — это как в американских сериалах — движ 24 на 7, спонтанные поездки к морю, множество людей с открытым сердцем, которые готовы принять и полюбить её такой, какая она есть: неуклюжей, плачущей над мультиками, не умеющей рисовать стрелки и пить алкоголь. Но реальность далека от сериалов, а уж корейская и подавно: не изгой и на том спасибо. Наён хотелось бы перевернуть мир, сделать что–то значимое, прославиться, вот только довольно посредственный ум и природная неуклюжесть были явно против этого. Что уж говорить, если она кофе не может спокойно попить: очередная блузка принесена в жертву её криворукости. Коричневое пятно расползается по нежно–розовому шифону, а Наён обидно так, что приходится губу закусить, лишь бы не разреветься. Как говорится, никогда такого не было и вот опять. А Наён устала, хочется хоть один день прожить спокойно, не ожидая, что кирпич на голову упадет. Вот только как бы она ни старалась походить на нормального человека, она все ещё Им Наён, а это само по себе отстойно. До начала пары 10 минут, до общежития — 7, плюс 5 подниматься на нужный этаж, это при условии, что лифт не будет переполнен, плюс 3 минуты ковыряния в старом замке, который открывается только на молодую луну в созвездии Водолея — как ни крути, но выбор стоит между чистой блузкой и посещением лекции по внешнеэкономической деятельности, а зная нрав профессора Пак, этот выбор между отчислением и его лекцией. В общем, изобразив самый настоящий бич фейс, говорящий «если вы не носите грязные вещи, то вы просто не в тренде», девушка поспешила на занятие. Когда она подошла к аудитории, одногруппники еще толпились в коридоре. От стайки беседующих девушек отделилась староста Пак Джихё и направилась к Наён. Их отношения были вполне ровные, Им толком ничего не знала об одногруппнице, кроме того, что та работает на кафедре, сидит на энергетиках и знает все бары в районе университета (возможно, именно за это её и выбрали старостой). — Тебе просили передать, — говорит Джихё, протягивая одногруппнице джинсовую куртку. Наён с удивлением рассматривает вещь, явно с мужского плеча, с нашивкой с Ван Гогом на левом плече, пахнущую сигаретами и смесью грейпфрута и мускатного ореха. От запаха внутри все трепещет, он кажется ей смутно знакомым, будто из детства, но девушка не может вспомнить, откуда именно его знает. В это же время в руках девушки загорается мобильный, оповещая о новом сообщении: «пожалуйста, будь аккуратней». Джихё задумчиво наблюдает за ней, прежде чем выдает: — Хансоль очень хороший парень. Если у Наён в руках все еще был кофе, то она пролила его на себя повторно. — Кто? — Чхве Хансоль, — как идиотке объясняет ей староста, — хозяин куртки. Вот только Наён не знает никого с таким именем.***
Бэм милостиво соглашается ответить на вопросы Наён за коробочку лапши. Вот только, когда еда исчезает в недрах его бездонного растущего двадцатилетнего организма, он с некоторой (очень большой, на самом деле) долей пафоса заявляет, что у него на фейсбуке что–то около 500 друзей, в инстаграме подписчиков и того больше, он имел честь распивать алкоголь с каждым 5 студентом университета, а потому упомнить всяких Чхве Хансолей выше его сил. Наён с трудом сдерживает желание запихнуть ему палочки в какое–нибудь труднодоступное место, в которое, по задумке природы, не положено ничего пихать, но сдерживается, боясь жуткого тайского семейного проклятия. Чхве Хансоль — он как кошка, которая гуляет сама по себе, — появляется, когда посчитает нужным. Прошло пару дней, Наён лежит на траве, подложив тканевую сумку темно–синего цвета с надписью «per aspera ad astra» под голову, и, накрыв лицо «гордостью и предубеждением», пытается урвать десять минут сна. Душа её наполнена праведным гневом к классической литературе в целом и творчеству Джейн Остин в частности. Она искренне не понимает, как знание британских архаизмов поможет ей заговорить на английском, но, увы, университет мало чем отличается от школы: тут тоже преподаватели мнят себя царями и богами, давят своим авторитетом и используют фразы вроде «если вы такой умный, то встаньте и проведите лекцию вместо меня», и даже несмотря на соус из вежливости и культуры, желание учиться все еще вяло содрагается где–то на дне, а ощущение собственной незначительности, ставшее родным еще со школы, продолжает сопровождать тебя под ручку и в стенах альма матер. — Привет, — хриплый мужской голос врывается в её полубредовую фантазию, в которой бесячая миссис Беннет убита демоном, а Джейн и Элизабет решили стать охотницами на нечисть, чтобы отомстить. Не то чтобы Наён горела желанием общаться, но всё–таки из вежливости убирает книгу от лица. Рядом с ней на траве, скрестив ноги по–турецки, сидит тот самый рыжеволосый парень из кафе, одолживший ей футболку. Симпатичный незнакомец, который сам подошёл к ней и завел разговор уже дважды, возвращает смысл её бренному существованию. — Привет, — одновременно устало и смущенно улыбается Наён. — Меня зовут Чхве Хансоль, и я приглашаю тебя на свидание. Вот так просто и естественно, как будто попросил занять место на лекции. Наён одновременно приятно и страшно, ведь она ничего о нём не знает. — За что? — вырывается у нее. Две последние клетки мозга покинули чат, заявив, что тут даже они бессильны. Хансоль в ответ лишь тепло улыбается.***
Хансоль встречает её возле входа в кинотеатр. На нём фиолетовая толстовка с Гарфилдом, черные джинсы и дурацкая счастливая улыбка, от которой внутри у Наён все трепещет. Парень сам предлагает пойти на мультфильм, от чего Им хочется броситься ему на шею и попросить взять замуж. Наён с посторонними, в основном, старается вести себя как взрослая: не засматриваться на игрушки, не корчить забавные мордочки, не показывать язык… Но во время просмотра мультфильма местами перестает себя контролировать, облизывает липкие от попкорна пальцы, с ногами забирается в кресло и за всем происходящим на экране следит с детским, неподдельным восторгом. В какой–то момент Хансоль ловит себя на мысли, что происходящее рядом интересует его больше сюжета. Наён такая настоящая, живая, милая и теплая, что хочется её обнять и никогда–никогда не отпускать. Чхве улыбается, наблюдая за тем, как девушка смеется с очередной дурацкой шутки, как вся напрягается во время драматичных моментов, как прячет непрошенные слезы на финальной сцене. Хансоль вытирает ей лицо рукавом толстовке, смазывая остатки косметики, и называет её плаксой. Наён возмущённо пихает его локтем в бок. — Ох, какая грозная плакса, — бормочет парень, потирая ушибленное место. Девушка корчит недовольную мордочку, и, взявшись за руки, они выходят из зала. Наён повторяет шутки из мультфильма и заново с них смеется. Хансоль с улыбкой слушает её и покупает бабл ти (себе за мужество, Наён за компанию). — В общем, я люблю мультики, — в конце очень длинного и эмоционального монолога говорит смущенная Наён. — Я заметил, — с улыбкой отвечает парень и делает глоток чая. Напиток почти закончился, а потому получается не самый приличный звук. Наён почему–то это жутко смешит, она заливается хохотом, и чай идёт носом. — Два дебила — это сила, — с философским видом заключает Хансоль, когда у обоих щёки сводит от хохота. — А что нравится тебе? — Я не так уж часто что-то смотрю. Предпочитаю жить, а не наблюдать. Но для меня в фильме главное операторская работа. Если в картине завораживающий видеоряд, то я её уже люблю, а сюжет — вторичен, пусть хоть это будет история об экзистенциальном кризисе у инфузории туфельки. — Какой твой любимый фильм? — Великий Гэтсби. Для меня это тот случай, когда экранизация вышла лучше книги. Это не просто фильм, это чистая эстетика. — Я не смотрела, — смущенно признается Наён. — Вот и здорово, не надо ломать голову, чем бы тебя удивить на втором свидании. Всё это время его ладонь лежит поверх её. Он улыбается ей с нежностью, и впервые за долгое время Наён не стыдится себя рядом с кем–то, кроме Бэма, а делает то, что хочется. Чувствует себя правильной. Чувствует себя живой. Хансоль ей нравится. Правда, нравится. Со всеми этими серьезными разговорами, Наён чувствует, что он настоящий, горящий, искренний, и это так привлекательно. Он рассказывает ей о фотографии, вспоминает забавные случаи со съемок, показывает работы, а сам в это время светится. Мальчик–солнышко, рядом с которым тепло. Время летит незаметно. Они бесцельно бродят по улицам города, провожают алый закат, запивая его недавно вернувшимся в честь прихода осени тыквенным латте из старбакса. Рядом с Хансолем хочется быть искренней. Наён вспоминает истории со школьных времен, как купались в море ночью голышом втайне от родителей, как встречали рассветы на пляже и верили, что лучшее впереди. Рассказывает про любимую книгу, про то, как полнометражки Макото Синкая разбивают ей сердце, про то, как хочет побывать в Новой Зеландии и в Австралии, про то, что университет не оправдал её ожиданий. Они говорят, говорят и говорят, про звезды и кактусы, про море и Джонни Деппа (Хансоль его не любит, а Наён обожает), про татуировки и облака. — Если бы мы жили в мире соулмейтов, то ты наверняка был бы моим, — говорит Наён на прощание, когда они уже стоят возле входа в её общежитие. Хансоль наклоняется к ней. В его дыхании чувствуется запах недавно выпитого кофе. Сердце Наён стучит, как ненормальное. Она жмурится, понимая, что вот сейчас он её поцелует. Теплые губы касаются её щеки. — Ты мне нравишься, Им Наён, — со шкодливой улыбкой говорит Хансоль, заправляя прядь волос ей за ухо. Внутри у Наён разливается тепло. Она широко–широко улыбается, почти беззвучно говоря одними губами «ты мне тоже». Ей хочется верить, что это начало чего–то большого и прекрасного. Она надеется, что больше не одна в чужом и недружелюбном городе. Что, несмотря на то, что она ходячая катастрофа, нашелся смельчак, готовый укротить стихию.