Концерт у Лихта закончился ещё час назад, так что же, черт возьми, он забыл сейчас за кулисами?
Тодороки нетерпеливо одергивает края своего пиджака и приоткрывает плотные красные шторы — занавес, чтобы взглянуть на медленно разбредающуются толпу слушателей.
— Сегодня обещали грозу, — вклинивается Кранц и Лихт сдерживается от того, чтобы зарядить вездесущему менеджеру кулаком по носу.
— Ясно, — сухо кивает Тодороки и слышит, как справа от него сочувственно вздыхает Розен, а затем шуршит занавесом, скрываясь за кулисами. «Видимо, собирать букеты от фанатов», — думает Лихт и хочет последовать его примеру, но отчего-то не может и сдвинуться, продолжая взглядом обследовать зал.
Его глаза по привычке бегают в поисках спутавшегося ершика солнечного цвета волос. Он вслушивается в шум, надеясь среди него различить оглушительное: «Хорошо сыграно, Ангел-чан! Ты как всегда крут». Но все, что он слышит — это общий гомон обсуждающих концерт людей, некоторые из которых продолжали стирать с щек слезы, кто чем: рукавами своих курток, носовыми платками и руками.
Честно говоря, он даже сам не знает, почему смотрит на это сейчас. Бессмысленно искать его среди толпы. У него сейчас наверняка много других забот, вроде доставания своего нового хозяина или той глупой подработки в театре.
Лихт следует действиям Кранца и вздыхает, так же сочувственно и тоже по отношению к самому себе.
Как долго их контракт уже был разорван? Месяц, год? А он все продолжает смотреть на зал, как соскучившийся пёс, продолжая надеяться выцепить среди толпы яркую макушку и услышать звон серебристых браслетов на чужих руках. Но удивительное было в другом — ему самому не надоедало ждать и, похоже, не надоест. Кранц уже говорил ему, что-то, что они сделали было ошибкой и все, что им нужно было — просто поговорить, как взрослым людям. Но Лихт никогда не считал ни Лоулесса, ни себя взрослыми людьми.
— Ты ещё долго будешь грустить? — в этот раз он не поднимает взгляд, знает, что это Гил. Кранц по два раза не подходит, тем более, собирать букеты — занятие долгое, с учётом полностью забитого зала. Лихта до сих пор удивляет, что Гильденштерн решил остаться вместе с ними. Гил всего лишь подкласс и ничего странного, если бы он ушел тоже.
— Я не грущу, — пробормотал Тодороки и задернул занавес перед своим лицом, решая отправиться в гримерку, чтобы переодеться и забрать зонт, специально оставленный Кранцем. И Розен, и Гил, уже давно смирились с новой привычкой Лихта — ходить до отеля пешком, даже если на улице будет метель, град или гроза. Лихт слышит за собой шаги и оборачивается, задавая Гилу вопрос:
— Так, почему ты решил остаться с нами? — реакции Гила в костюме не видно, так что Лихту остается только гадать, какое сейчас у него может быть лицо.
— Ответ прост, — Гильденштерн хлопает в ладоши, вернее, плавники, и затем продолжает, — Меня просто не заботит, что этот беззаботный дурак себе думает. Я его подкласс, но это не значит, что у меня не может быть своей жизни, — Гильденштерн по-отцовски треплет его плавником по голове, а в его басистом голосе мелькает тень улыбки.
Тодороки кивает на его слова и вместе с Гилом спускается со сцены, чтобы затем направиться в сторону гримерки, однако они оба замирают, когда слышат голос. Чертовски знакомый им веселый голос, перекликающиеся с рассерженным и строгим, принадлежащим Кранцу.
— Помяни дьявола, — Лихт отдаленно слышит, как выругивается Гил откуда-то сбоку.
Лихт, как в тумане, идёт в сторону голосов. Он несколько секунд мнется, прежде чем завернуть за угол и столкнуться с объектом своих мыслей. В голове Лихта все смешивается в одну кашу, когда он встречается взглядом с вишневыми глазами. В них в тот же миг вспыхивает веселая искра.
На Лоулессе почти привычная одежда: небрежно накинутое черное пальто, плотно обернутый вокруг шеи коричневый шарф, знакомые тёмно-коричневые ботинки и под пальто виднелись бессменные черные брюки. Вампир расцветает прямо на глазах, его недовольное лицо становится игриво-дружелюбным, морщинки рядом с бровями разглаживаются, а на губах играет знакомая улыбка.
Собственные же эмоции спутались. Тодороки метался между слепой яростью, желанием врезать и умиротворяющим пониманием и принятием.
— Ты, — распаленно цедит Тодороки, сжимая руки в кулаки.
— Я, — радостно кивает Беззаконие и шуршит чем-то в руках. Лихт сейчас слишком отвлечен, чтобы рассмотреть то, что этот придурок притащил.
— Я пытался не дать ему пройти к тебе, — прерывает напряженное молчание Розен и мнется, виновато понурив голову.
— Чего тебе? — грубо осведомляется стоящий за спиной Гильденштерн, и лицо Лоулесса удивленно вытягивается, чтобы затем расплыться в приветливой гримасе.
— И ты тут, Гил. Давно не виделись! — Жадность машет левой рукой. Поворачивается к Тодороки корпусом и делает шаг в его сторону. Лихт напрягается, но не решается сделать шаг назад — будь что будет. Вампир улыбается ещё шире, обнажая блестящие клыки. А затем вручает ему букет. Хотя, таковым назвать
это было сложно. В этом букете присутствовали не те цветы, какие обычно дарили Лихту фанаты и вообще, это больше напоминало ему…
— Это что, салат? — скептично вздергивает бровь Тодороки, озвучивая свои мысли. Он вытягивает из общей кучи единственный знакомый ему цветок — белую розу, и вертит в руках, всматриваясь в лепестки.
— Как жестоко, Лихт-тян, — Беззаконие театрально сжимает в руках левый край пальто на груди. Там, где должно быть сердце, но его, как кажется Лихту, никогда там и не было. Жадность быстро приободряется, когда видит в его руках розу. Спешит с умным видом объяснить:
— Очень символично, что ты взял именно ее. На языке цветов она означает «Ты — ангел» и «Я не хочу тебя потерять».
— А цветка
«отстань от меня, грязный демон» в твоем венике не найдется? — рычит Тодороки, мысленно надеясь отвертеться от всего развернувшегося представления.
— Эй, ну я же старался.
— Возьми это обратно и не смей ко мне приближаться. Ты мне отвратителен, — Лихт небрежно швыряет букет вампиру, не заботясь о целостности чужого лица. Он слышит ойканье и в следующее мгновение букет, названный Лихтом веником, падает на пол, а цветы, обмотанные блестящей обёрткой рассыпаются по полу.
Беззаконие молча принимается собирать цветы. «Это зрелище выглядит даже как-то жалко», — думает Лихт. Он одергивает себя от того, чтобы самому не начать помогать и почти терпеливо ждёт. Топает ногой в попытке избавиться себя от напряжения. Когда цветы оказались собранными, Жадность выпрямляется и протягивает их Лихту снова, в этот раз без улыбки.
— Прости меня, — говорит.
— Иди к черту, — отвечает. Беззаконие реагирует на это вымученной улыбкой и прижимает букет к груди. Долго смотрит в пол и после тяжёлого вдоха начинает:
— Я не хотел навредить тебе, Лихт-тян, правда. Просто-
— Просто ты грёбаный монстр, вот ты кто, — перебивает его Тодороки.
Их контракт разорван не по его желанию. Но самое главное тут не его желание, а тот факт, что контракт разорван. Все, финита ля комедия — их связи больше нет. Тут никакие извинения не помогут, вообще ничего уже не поможет.
— Но…
— «Но» что? Предмет контракта не я в мусорку выбросил. Не я сам себя в пианино швырнул, — Тодороки пожимает плечами и думает, как было бы хорошо приложить этого демона лицом об стену. Да так, чтобы стекла его очков посыпались как песок.
— Слушай, Ангел-чан, моей вины нет в том, что ты повел себя как мудак. Ты провоцируешь меня, а потом еще я — монстр. Почему я вообще должен извиняться? — спрашивает то ли у него, то ли у себя Жадность и хмыкает.
— Действительно. Я мудак, а ты монстр, — соглашается Лихт так внезапно, что Лоулесс теряется и удивлённо выдыхает. Замирает с раскрытым ртом и смотрит на него, почти что забывая моргать. — Никто и не заставляет тебя извиняться. Забирай свои цветочки с извинениями и проваливай.
Лихт подходит ближе и кладет в букет взятую оттуда розу, а потом разворачивается и молча следует к выходу. Он слышит выкрик Кранца о том, что Тодороки забыл взять зонт.
Сливаясь в потоке неторопливых посетителей, что ещё не успели покинуть зал, Тодороки выскользнул на улицу, где в глаза сразу бросилась вспышка камеры и он на секунду подумал, что ослеп. Проморгавшись, он увидел толпу людей, вставшую полукругом возле него. Их возглавляли, естественно, журналисты. Еще не успев толком оклематься после покушения на зрение, ему в лицо сразу начали протягивать микрофоны. И журналисты, силясь перекричать дождь, задавали странные вопросы, связанные с его личной жизнью.
Тодороки рявкнул что-то среднее между «Отцепитесь» и более нецензурным вариантом этого слова и принялся отталкивать людей на пути. Он выбирается из шумихи и вместе с ней исчезают все подставленные зонты. Поток холодной воды неожиданно обрушивается на его голову и Лихт вздрагивает, ощущая как влага пробирается под его одежду. Пиджак и брюки моментально намокают, а волосы сырыми паклями облепляют лицо, мешая рассмотреть окружение. Отбросив несколько прядей назад, Лихт, по привычке засовывая руки в карманы брюк, двинулся в сторону, где должен был находиться его отель.
Через пятьсот или около того метров, погоня прекратилась, позволяя Лихту затеряться в семенящей по своим делам толпе. В конечном счёте даже его черные лаковые туфли были испорчены и отсыревшие ноги начали мерзнуть через квартал, заставляя Тодороки чихать из-за ходьбы под дождем.
Решая остановиться перевести дух, Лихт сворачивает в переулок, где находит одинокий черный вход в какое-то заведение. Становясь под навесом над этой дверью Лихт прислоняется спиной к железной двери, сопровождая это действие частым чиханием. Он трет одеревенелыми руками свой нос. Сжимает-разжимает замерзшие пальцы, смотря на краснеющие от холода фаланги. Мокрая одежда противно хлюпает всякий раз, когда Тодороки двигается. Хочется поскорее оказаться в теплом и сухом номере.
Краем глаза Лихт видит силуэт, свернувший в тот же переулок, что и он, но предпочитает не замечать этого. Мало ли, вдруг тоже какая-нибудь заблудшая душа, не желавшая возвращаться домой.
— Ты же заболеешь, Лихт-тян, — перед ним присаживается на корточки Беззаконие. У вампира в руках лихтовский зонтик, забытый им в гримёрке. Тодороки не спешит смотреть на него в ответ, вперившись взглядом в собственные ботинки.
— Ангелы не болеют, — бубнит он себе под нос скорее для галочки.
— А этот заболеет! — заявил Жадность уверенный в своей правоте, а затем вложил в его руку зонт. — Держи зонт.
Жадность стянул с себя черное пальто и шарф, потом накидывая предметы верхней одежды на него. Неловко продев руки в рукава одежды, он наблюдал исподлобья за тем, как сосредоточенно Беззаконие обматывает его своим шарфом, руками поправляя выбившиеся концы его смоляных волос.
— А веник твой где? — решая хоть как-то прервать затянувшееся молчание, Лихт, прикрыв глаза, интересуется.
— Это букет! — возмутился Жадность, но продолжил возиться с шарфом, а потом отстранился, сопроводив все успокоившимся «Вот». — Я оставил его у Кранца. Он сказал, что завезет его в номер позже, а сам отправил меня отыскать тебя и сказал, что если ты заболеешь — я не жилец.
— Это ты так в гости напросился, демон? — прикрыв глаза, полюбопытствовал Лихт, хотя ответ, в принципе-то, был не нужен. — У тебя же вроде есть какой-то хозяин, чего ты лезешь? Совесть покоя не даёт?
— Кто сказал, что у меня есть хозяин? — искренне удивился он и задумчиво поскреб подбородок, делая вид, будто пытается припомнить что-то такое.
— Широта. Сказал, что его демон видел тебя с каким-то парнем на улице.
— Это мой работодатель, наверное. Я не пошел на корпоратив, так что он спрашивал, не случилось ли у меня чего, — пролив свет на события своей жизни, Беззаконие выглядел довольным своим ответом.
— А где ты тогда все это время мотался? На асфальте спал?
— На скамье, — поправил его Жадность и весело усмехнулся, запуская пятерню в свои спутавшиеся волосы и ероша их ещё сильнее. Он посмотрел на Лихта с улыбкой, а потом невольно опустил взгляд. Его выражение лица тотчас изменилось на недовольное и Лихт вскинул бровь в вопросе, глядя на его реакцию.
— Ты еще ноги намочил? — неверяще уточнил Жадность. Тодороки кивнул и, демонстрируя, стянул с одной своей ноги ботинок и перевернул. Оттуда в качестве неопровержимого аргумента полилась вода. Беззаконие испустил стон. — Блин, Ангел-чан, ты совсем ребенок! Нигде и лужи большой не было, а у тебя ноги насквозь промокли? — неуверенно протянул он с надеждой и взял ступню в руки, чтобы ощутить загробный холод. — Ты что, лужи специально искал?! — взревел он и одернул руку. Не придумав ничего лучше, Беззаконие встал к Лихту спиной и присел, вытянув назад руки и буркнув «Залезай».
— Ещё чего, — фыркнул Лихт. — Ангелы не принимают помощь от демонов.
— Но шарф и пальто ты взял, — пожаловался он и повел плечами. Осенью в Японии бывает довольно холодно, особенно вечерами. Хотелось бы поторопиться и вернуться в какое-нибудь теплое помещение, поесть и, наконец, нормально поспать. С извинениями придется повременить в угоду здоровья своего пока что не-хозяина.
— Они не виноваты в том, что их носит демон.
— Все, надоело. Мы идём домой, — с этими словами он двинулся в его сторону и Тодороки испуганно отшатнулся, побоявшись за целостность своих костей. Слово «надоело» вызывало у него не очень приятные воспоминания, которые он предпочел бы избегать. Беззаконие проигнорировав испуг, промелькнувший в сапфировых глазах, подхватил Лихта на руки и направился к выходу из переулка.
— Э? — выдохнул Тодороки, а потом, осознав свое положение, попытался вырваться: задергал ногами и руками.
— Блин, Лихт-тян, не дергайся. Так и упасть можно, — вовремя удержав равновесие, пропыхтел Беззаконие. Стоило им только выйти из переулка, как прохожие уставились на них удивлённо. Некоторые даже поспешили умножить дистанцию и ранее забитая улица, казалось, опустела. Остальные люди не решались подойти, боясь того, что одно из хаотичных движений Лихта могло прилететь им по голове.
Постепенно дневной город погрузился во власть вечера. Об этом свидетельствовали зажжённые на улицах фонари и вывески заведений, ставшие светить ярче, чем днём. На улице было темнее, чем обычным вечером в силу еще не прошедшего дождя, моросящего по поверхности зонта.
— Я этого и добиваюсь, — скалится Лихт и пользуется зонтом в корыстных целях — приподнимает его выше и нажимает кнопку на ручке. Зонт с шумом закрывается и удар приходится на голову сервампа, что попалась в такую нехитрую ловушку. Беззаконие испуганно взвизгивает, выпуская из рук Тодороки и тот едва не падает на мокрый асфальт, но в последний момент успевает вытянуть ноги.
Стоило удостовериться в надежности опоры, как Тодороки быстрым движением руки и простым нажатием на ту же кнопку раскрыл зонт, выпустив из ловушки обескураженного сервампа. Порыв ветра почти подхватил предмет, когда Лихт удержал зонт. Под ошарашенным взглядом Беззакония он спешно стянул с себя пальто и насильно впихнул Жадности в руки. Быстро развязал шарф, кинул поверх пальто и сильнее стиснул в своих руках деревянную ручку зонта и, недолго думая, отдал вампиру и его.
— Все, вот твои шарф и пальто. Можешь идти на все четыре стороны. Зонт в качестве подачки, я же ангел, в конце концов, а на тебя, демона грязного, смотреть жалко, — Тодороки зачесал успевшие упасть на лицо пряди рукой и, окинув молчавшего сервампа тяжёлым взглядом, вновь побрел в сторону отеля. — А, — опомнившись, Тодороки развернулся, — Твой веник тебе обратно прислать? Могу деньги вернуть, чего уж там, тебе нужнее. Пользуйся моим ангельским альтруизмом и не отказывайся.
Лихт, склонив голову, наблюдает за реакцией Жадности, тот, кажется, всё ещё не может отойти от шока. На его носу остались красные отметины от железных спиц зонта и тот смотрит на него как-то слишком тоскливо, будто их разделяют не пару-тройку метров, а океаны какие-нибудь.
Лихт торопится уйти.
Отель, в котором он остановился остался неизменным, разве что номер Кранц поменял. Ремонт сломанной стены и окон занял бы какое-то время, так что пришлось поселиться в тот, что был прямо напротив. Конечно, пришлось платить за реставрацию и также доплатить за переселение, однако теперь его номер не напоминал руины.
Величественное здание отеля стало виднеться за прочими многоэтажными зданиями, а магазины стали редеть в количестве, со временем перерастая в спальные районы. Как помнит Лихт, единственный универсам остался далеко позади, в двух-трех километрах, если идти по правую от отеля сторону. Конечно, от этой информации ему ни горячо, ни холодно, однако по какой-то причине он знал об этом.
***
Дверь в номер открывается с раздражающим пиканьем, будто бы оповещая весь отель о его возвращении. В прихожей темно, однако из гостиной доносится шум разговора Кранца и Гила и Лихт торопиться сбросить со своих ног туфли, чтобы посмотреть, что они у него забыли.
Шлепая до гостиной, Тодороки краем глаза видит через приоткрытую дверь кухни еду в пакетах, в одном из которых узнает овальную форму дыни, однако его смущало наличие двух пакетов, когда как раньше покупался только один. Это помешало Тодороки насладиться пониманием того, что на ужин его ожидает самая лучшая из существующих сладостей — горячо любимая дыня. «Многовато для меня будет», — думает Лихт и чувствует, как внутри роится склизкое подозрение и смутное понимание, почему пакета два.
Завернув в гостиную, он столкнулся с сидящими на диванах Кранцем и Гильденштерном. На кофейном столике, разграничивающем пространство между двумя диванами, находились газета и две дымящихся чашки чая, а поодаль от них, на журналах, лежали еще две. Присмотревшись, можно было увидеть, что они были пустыми. Рядом с чашками чая гордо стояла сахарница, соседствуя с двумя серебристыми ложками. А ещё дальше, почти на самом краю, в пыльно-фиолетовой вазе стоял тот самый веник, вобравший в себя всевозможные цветущие и нецветущие растения. От такого количества растительности блестящую обертку прямо-таки распирало и она неряшливо топорщилась в разные стороны, силясь хоть как-то удержать содержимое в себе.
Глаза Розена в ужасе распахнулись, когда он прошёлся взглядом от его макушки до пяток и он стал молча открывать-закрывать рот, будто рыба, не умевшая дышать на суше. Лихт от его взгляда поежился, стало невероятно неуютно. Гил отреагировал похоже — подавился воздухом и сейчас кашлял прикрывая руками-плавниками место, где у него под костюмом должен был быть рот. Такой спектакль продлился еще с минуту, пока Гильденштерн откашливался, а Кранц пытался подобрать цензурные слова, чтобы описать весь свой ужас.
— Лихт, — первым оклемался Гил, что своим серьезным тоном как бы морально подготавливал его к долгим лекциям от Кранца.
— Где Лоулесс? — подхватил его серьезный тон и Розен, устроивший две своих руки на боках, что придавало ему грозный вид рассерженной матери. Лихт, правда, продолжал не понимать проблемы и причины, по которым их лица были настолько серьезными, будто бы он провинился в чём-то.
— На улице, — не понимая смысла вопроса, ровно проговорил Лихт, а потом с ожиданием уставился на менеджера.
— А зонт? — уточнил Гил следом, ловя на себе взгляд Кранца немо говорящий «Не в зонте проблема».
— На улице.
— Принес бы зонт, — хмуро жалуется Гил и тянется к своей чашке чая, но его одергивают тычком в бок и шиканьем.
— Гил, мы не это обсудить решили. Черт с зонтом, Лоулесс почему на улице? — под конец речи обращение перешло от Гильденштерна к Лихту и Розен бросил на него полный негодования взгляд.
— Я зонт ему дал, тем более, такие живучие демонюги от какого-то дождя не помрут, — все так же непонятливо бормочет Лихт и трёт затылок, отчего-то чувствуя себя провинившимся, хотя, в принципе, по отношению к себе самому, поступил правильно.
— Жалко зонт, — шуршит взятой со стола газетой Гил и ловит удар чайной ложкой по лбу. Гильденштерн хватается за место удара, хотя не похоже, что тому было больно.
— В общем, Гил хотел сказать, — Кранц кинул разочарованный взгляд на Гильденштерна, — что тебе стоит вернуть Лоулесса домой. Переоденься и поищи его. Ваша ругань и без этого всю мою кровь попортила.
— С какой радости я должен этого недоумка искать? Это он тот бардак устроил и сам сломал мой рояль! — Лихт, кажется, чуть не подавился собственным возмущением, пока на пальцах пытался объяснить своему недогладливому менеджеру, почему этот придурок должен остаться на мусорке и, желательно, там же и умереть.
— А ты этому поспособствовал, — покачал головой Розен и бросил категоричное: — Ты идёшь искать Лоулесса. Пока его не вернёшь, в номер можешь не возвращаться. Он — наша семья, так что пошевеливайся.
— У тебя почему совесть только сейчас проснулась? — сощурившись, уточнил Лихт.
— Потому что Лоулесс извинился. Мне этого было достаточно. И вообще, с какого перепугу ты ещё тут? Иди давай, — подгоняет его Кранц, а сам в это время тянется к чаю, решая, видно, последовать примеру Гила и продолжить свое беззаботное времяпровождение в номере.
Лихт пыхтит что-то нечленораздельное, но послушно удаляется в свою спальню, где мокрый концертный смокинг меняет на повседневную одежду — незаменимые белые брюки, черную толстовку, рюкзак с крылышками, отображающий его ангельскую сущность и, наконец, промокшие строгие туфли сменяются на длинные черные сапоги.
— Я пошел, — кричит Лихт из прихожей и, не дожидаясь ответа, хлопает дверью, оказавшись в длинном коридоре с десятком точно таких же дверей. Оттуда он, вызвав лифт, спускается в оживленный холл, где кучками группировались посетители: кто у стойки регистрации, кто на диванчиках, а кто у туалетов.
Стоявшая у входа охрана почтительно прощается, желая хорошей прогулки и напоследок напоминает о штормовом предупреждении. Лихт на эту заботу отвечает коротким кивком и спешит покинуть огромную территорию отеля, чтобы побыстрее отыскать Беззаконие и вернуться с ним в номер. Его волосы, так и не высушенные, оказавшись вновь под дождем, явно было не рады. И, честно говоря, Тодороки почти привык к постоянно мокрым волосам и мокрой одежде. Но благо, дождь не был слишком сильным.
Покидая территорию, ему предлагают взять с собой зонт, но он отказывается, объясняя, что долго задерживаться не планирует. Не будет же он, в самом деле, прочесывать весь в город в поисках одного-единственного придурка.
***
Ладно, Лихт ошибся. Будет. Процесс «прочесывания» затягивается на долгие два с половиной часа и от его одежды снова осталось только сырое тряпье, волочащееся за ним шлейфом. Промокшие крылья его рюкзака поникли, будто кроличьи уши, и Лихт сам бы уже давно поник и, плюнув, вернулся в номер, однако в голове всплывало не требующее отлагательств лицо Кранца, говорящего любыми способами привести в дом Беззаконие. А сам Розен сейчас, небось, пил горячий чай и переключал каналы на телевизоре, любуясь красотой дождя из теплого номера. Лихт, чего таить, искренне ему завидует.
Тодороки, в отчаянии, решает вернуться к месту, где его нашел Жадность сегодня — в тот несчастный переулок с заплеванным асфальтом. Мимо Лихта каждую секунду проходили дюжины людей и, по правде, всматриваться в каждого, в поисках конкретного — пытка та ещё. Людей в этом городе множество, а похожих немало. Тодороки уже несколько раз ошибался и после третьего раза он уже был готов обращаться в полицию, потому что это не дело. Дергать каждого похожего со словами: «Слышишь, придурок, где ты шлялся?» — несколько утомляло, не говоря уже о ошеломленных, а иногда и оскорбленных взглядах тех самых удачливых людей с похожей внешностью.
Его целью всё ещё оставался переулок, однако, так и не дойдя до туда, Лихт наконец сталкивается с искомым лбами.
— Виноват, — откликнулся Беззаконие, не открывая глаз и потер ушибленное место. В его руках всё ещё был зонт, а верхняя одежда была небрежно накинута. Пальто висело мешком, до конца не застегнутое, а шарф обмотан вокруг шеи небрежно, будто делалось это впопыхах. Хотя, скорее всего, так и было.
— Да, виноват, — хрипит Лихт и чувствует, как в горле неприятно першит. — Я тебя ищу два часа. Где тебя черти носят?
— А? Лихт-тян?! Ты меня ищешь два часа?!
— Тебе по два раза повторять надо, с первого непонятно? — Лихт поднимает взгляд выше и всматривается в яркие вывески, среди которых, обычно, он видел часы. На сей раз удача обошла его стороной и циферблата ни на одной из них не обнаружилось.
— Почему ты меня ищешь? Ты же сам меня прогнал, — недоумевает сервамп и Лихт думает, что у него, наверное, было точно такое же лицо, когда Кранц попросил поискать Лоулесса.
— Ну, явно не веник твой возвращать. Ищу, потому что домой пора, Крыса бездомная, — закатил глаза Лихт и потянул удивленного вампира за собой.
— Не бездомный я! И все же. Почему?
— Одно слово: Кранц. Теперь понятно? Все, достал, пошли, — схватив Беззаконие за рукав такого же мокрого пальто, он в полном молчании потянул его за собой, мысленно прикидывая, как можно сократить путь, чтобы добраться до номера побыстрее.
И уже где-то на середине ярмо на его шее в лице греха Жадности, останавливается, вынуждая Лихта сделать то же самое.
— Лихт-тян, я… — сервамп мнется, — я очень давно хотел извиниться. Вообще, сразу после того, как я разорвал контракт с тобой, но это неважно, — Беззаконие берет его за руку и Лихт сдерживается от того, чтобы ее не выдернуть. Показывать свой характер он будет, но не сейчас. — Я забыл все то, что хотел сказать, — он судорожно хихикает, Лихт нетерпеливо сверлит его взглядом, но покорно молчит, вслушиваясь в чужую речь.
— Помнишь, что ты сказал про меня? Что я просто монстр и, знаешь, ты прав. Когда Офелия покинула меня — я потерял надежду на лучшее. Все то время с ней было для меня единственным, о чем я мог думать. Меня не волновали человеческие жизни, которые я забирал, думаю, что меня вообще ничего уже не волновало, — он поднимает тяжелый взгляд и мокрым рукавом стирает со своих очков капли дождя. Выжидает и продолжает:
— А потом в моей жизни появился ты, я думал, поиграюсь с тобой месяц и избавлюсь, но после случая с Цубаки — я бы никогда не смог сделать что-то настолько ужасное, — Беззаконие стискивает его ладонь сильнее и нервно улыбается. — Тогда, в тот день, знаешь почему все это произошло? Потому что я испугался. Испугался, что тебя заберут, как когда-то забрали Офелию. Разорвав с тобой контракт, я думал, что так будет лучше для тебя. Потому что если я исчезну, то твоя жизнь больше не будет подвергаться опасности. Как видишь, все вышло не очень.
— Вижу, — соглашается Лихт. — Однако, обязательно было устраивать истерику? Или это тоже часть твоей извращенной заботы? — Лихт склонил голову набок, вздергивая брови. — Говоря об извращении. Ты приволок мне тот веник. Что это вообще за чушь была?
— Ты меня разозлил. Мне очень трудно далось решение разорвать с тобой контракт, а потом ты ещё оскорбил имя Офелии, и вот итог — я сорвался. Прости, я не хотел делать тебе больно, Ангел-чан, правда, — Жадность виновато смотрит на него исподлобья и Лихт, скрепя сердце, мысленно успевает его простить. Демонам свойственно лажать.
— А говоря о букете, — Жадность вздыхает. — Я все думал, как к тебе подойти и попросить прощения. В итоге я решил, что прийти после одного из твоих концертов — хорошая идея. Я самолично собрал разные цветы, символизирующие желание извиниться. Но флорист из меня никакой, сам понял.
— С болтовней покончено? — уточняет Тодороки и Беззаконие, словно очнувшись, выпускает из своих рук ладонь Лихта, бормоча под нос извинения. Лихт вздыхает и, думая, что бы такого сказать и останавливается на нужном им обоим:
— Заключим контракт снова, только когда вернёмся домой. В этот раз моим ангельским долгом будет назвать тебя Крысой.
— Ты серьезно, что ли?! — подпрыгивает Беззаконие и торопится следом. — Лихт-тян, пощади!
***
— Ангел-чан, тебе нельзя вставать! У тебя температура, — вскрикивает Хайд испуганно, видя, как его хозяин сидит за пианино, перебирая клавиши. У Лихта глаза слипаются, но тот усердно что-то вырисовывает в нотной тетради на коленях и Хайд подбирается ближе, чтобы заглянуть ему через плечо. Он выхватывает тетрадь из рук больного и поднимает руку с ней.
— Не отдам ее тебе, пока ты не вылечишься! — заявляет он со всей строгостью и тянет руку с тетрадью подальше от Тодороки, что силится совладать с путающимися ногами и желанием прилечь прямо на пол.
— Отдай сюда, чертов Хайд! Тебе жить надоело?! Ну так я могу легко устроить тебе похороны! — сипит Лихт распаленно, однако под конец заходится тяжелым кашлем, чем несказанно беспокоит Беззаконие и последний наклоняется ближе, обеспокоенно спрашивая о состоянии. Лихт, пользуясь моментом, ударяет сервампа промеж ног и забирает из рук нотную тетрадь. Хайд сгибается пополам и кряхтит, пока Тодороки уходит обратно в спальню, решая-таки послушать своего сервампа.
— Ну, как у них там? — любопытствует Гил, стоя в коридоре.
— Думаю, все будет в порядке.
