В паутинном серебре

У Кларк дыхание застывает в воздухе, плотном и тёплом, и горло, словно стиснутое невидимой рукой, дерёт просыпающейся болью. Беллами ловит взглядом её онемевшие губы, сложенные в растерянное поджатие, и больше ничего не добавляет. Его молчание ставит точку — неслышный выстрел, пронзивший её сердце страхом. — Мне жаль, что я не мог ответить все эти годы, — вот и всё, что он говорит, но этого так много, что Кларк вот-вот захлебнётся в собственных чувствах, как в бесконечной черноте океана. А она ведь даже плавать не умеет. Стыд омывает щёки расплавленным жаром, и мысли, тягучие и длинные, покоряются немыслимым температурам в голове, растягиваясь на чёртову бесконечность. Их переливающийся всеми цветами сплав горчит во рту оцепенением, закупоривая лёгкие копотью. Кларк не находится, что сказать, и уж тем более не смеет поднять глаза. Окованная цепями невольница, она из последних сил держит уверенный разворот плеч, пока страхи в голове сталкиваются между собой со звоном, будто маленькие алюминиевые шарики. Если вспороть её сердце ржавым ножом в эту самую минуту, оно с готовностью рассыплется наружу ошмётками пепла и праха — уродливое, заросшее гарью грехов, храброе до безрассудства во что бы то ни стало. Чёрное, но ещё живое, оно вряд ли кому-то может приглянуться. Разве что Мэдди, но у той — чудесная целебная способность возвращать людей с того конца одним своим светом. Так было с Кларк на грани самоубийства. Но кроме этой самоотверженной малышки — никому. Тем более не Беллами. Особенно не ему. Она твердит себе это раз за разом, как мантру, пока слова не приобретают оттенок правды и не впечатываются в пространство под рёбрами клеймом. Так больно, но только сейчас — после, брошенная им перед осознанием собственной ошибки, Кларк только скажет себе спасибо. Ему просто нужно время, чтобы принять доброту к Командующей смертью, как оплошность. Рано или поздно его сердце будет выжжено её стараниями так основательно, что останется один скелет — и тогда, оставленный, преданный и разочарованный до предела, Беллами, конечно, всё поймёт. И найдёт в себе силы, чтобы отвернуться. Кларк знает, что так когда-нибудь действительно случится: в конце концов, никто не находит её компанию в течение продолжительного времени выносимой. Ванхеда может только разрушать. Поэтому ей остаётся верить в собственную проклятость как в то последнее, что у неё осталось. Поэтому ей остаётся прятать трухлявый скелет в рёберной клетке, позволяя ему догорать несказанным. Слова, сплетённые годами бесконечных разговоров, обращаются терновым венком, и где-то там, среди отрастающих шипов, розовым ароматом доспевает признание. Застывшее в спячке и растревоженное страхами теперь, оно отчаянно трепыхается на кончике языка, но не может проскользнуть между стиснутых челюстей. Кларк с насмешкой размышляет, что шанс быть услышанной на протяжении каждого из двух тысяч ста девяноста девяти дней способен вдребезги расколоть их связь. Имей её сообщения голос за миллиарды километров от отправительницы, они наверняка вытравили бы в Беллами жалость. И это всё, чего она достойна. Снисходительного сожаления, балансирующего на тонком лезвии насмешки. Из последних сил цепляющаяся за мёртвые тени, признающая на грани гибели то, что никогда не выходило за пределы черепной коробки… разве она не смешна и нелепа? Разве она не заслуживает наказания за лживую надежду и оставленные в другой жизни грехи? — Мэди сказала мне, — выдавливает Беллами, искажённый болезненным эхом прошлого. То, что она ждала каждое утро, крошит стальное на первый взгляд сердце в обломки, пока слова, не достигшие его, адресата, догорают изнутри неуслышанным. Кларк скривляет губы в горечи улыбки, и её «люблю» в терновом венке слов прячет лепесток за лепестком под жёсткой чешуей неприступности.