***
И снова прозвучали овации. Я снова почувствовал этот лёгкий триумф, когда мы встали рядом, лицом к лицу с милионным залом захлёбывающихся в восторге людей. Я любил видеть в них жизнь, кипящую страсть и тот самый яростный, вечный огонь, с которым триста Спартанцев бросились в бой против тысячной персидской армии. Каждый из них знал, что погибнет, но имеет ли это значение, если прямо сейчас мы живы? Ни для кого не секрет, что на наших концертах каждый день появляется множество людей, готовых уже сегодня набрать тёплую ванну, улыбнуться своему отражению в кривом металле и обрести вечный покой. И каждый раз мы, как один, понимали, что у нас есть шанс вдохнуть в них надежду, и каждый раз мы пытались использовать его по максимуму. Когда-то, давным-давно, в новостях мелькнул непримечательный заголовок: это была история девушки, суицидницы, которая выжила после восьми попыток поставить на себе крест. Её жизнью мало кто интересовался, ведь действительно — кого может зацепить непримечательный подросток из Новосибирска? В один прекрасный момент, она перестала пытаться. Раны на ее руках превратились в тонкие, бледные линии, о которых никто и не спросит, синяки от петли стали обычными блеклыми пятнами, которые растворятся к рассвету. Молодая журналистка, только-только получившая диплом решила задать ей всего один вопрос: почему? И девушка ответила: я увидела их. Увидела и почувствовала всей душой. И пускай её слова раненной птицей не долетели даже до последних страниц "Русской Правды", мир её услышал. Мы её услышали. Именно тогда мы поняли, для чего мы творим. Мы творим, чтобы давать людям новую надежду, ведь нет ничего более отрезвляющего и нужного во время депрессии, чем глоток простого свежего бреда на и без того пугающем немецком языке. Поклонившись зрителям ещё раз, я собрался уходить. Сейчас, увидев сотни тысяч улыбок на трибунах, я улыбнулся им в ответ. Словно рукой сняло боль в ноющей от близкой старости пояснице, перестали гореть огнём содранные в кровь колени и пальцы. Увидев их счастливые лица я вновь убедился: всё было не зря. В этот момент меня резко вырвали из реальности. Бесцеремонно выдернули, болезненно и внезапно. Стальные шипы сразмаху врезались в жилы и я, поперхнувшись собственной слюной упал на колени. Меня словно прошибло током. Я закашлялся, пригнувшись к самой земле и едва успел опомниться, прежде чем тяжёлый армейский сапог лёг на мою спину под неистовый, нарастающий с каждой секундной рёв. Сейчас уже он не казался мне столь радостным - я начал чётко отличать в нём нотки безумия. Я слышал его словно сквозь воду, стремительно расширяющийся вакуум, и вселенная на секунду сомкнулась в моих глазах. Всё стихло. Остался только я и давящая тяжесть Тиллевой ноги, которая, казалось, норовила сломать мои рёбра и раздавить сердце. Звон в ушах стремительно набирал обороты, с каждой секундной превращаясь в разрушительную адскую симфонию, и я, не помня себя от боли вместо предполагаемого крика вырвал из своих лёгких лишь сдавленный хрип. Спустя некоторое время я почувствовал, как поводок дёрнули вверх, резко и вынырнул из тёмного омута, жадно глотая воздух. Перед глазами плыло. Вдалеке я увидел спасительный выход в общий павильон и пошатываясь устремился вперёд. Сейчас он, словно божий свет в конце туннеля звал меня к себе. Благо, Линдеманну уже было всё равно. Он позволил кожаному ремню выскользнуть из его ладони и принялся раскачивать толпу, что-то напевая. Мне стало противно. Противно от его голоса, противно от пропахшего людским потом помещения, от собственных товарищей, которые как всегда молча смотрели на этот беспредел. Стоило мне добраться до стальной двери с гравировкой "Kristian Lorenz", как я во всей своей красе крайне безобразно рухнул на пол. Голова гудела, в ушах до сих пор стоял ужасающий рёв и надменный хохот - торжествующие крики обезумевшей толпы. Их буквально рвал на кусочки вид унижений, циничных издевательств и показательного разврата, происходящего на сцене. Что ж, мы сами виноваты в этом. Мы от руки пишем свою историю, а они лишь поглощают строку за строкой. "Свиньи, готовые жрать всё подряд..."— промелькнуло у меня в голове. Я тут же устыдился своих мыслей. Нельзя так о фанатах, которые словно твои собственные дети шли рядом, бок о бок, поддерживали тебя в любых начинаниях и, в конце концов, росли вместе с тобой. Могу ли я винить себя так же, как смелюсь обвинять других? Тем более, грех жаловаться: истинные почитатели любили меня. Любили и знали как спокойного и невозмутимого доктора Флаке, рассудительного и учтивого, который никогда не причинит никому вреда. Чего нельзя было сказать о Тилле... Его боялись. Он старался не показываться публике вне шоу программ, поэтому никто не мог понять, что творится за маской холодного и жестокого немца. Даже мы, его собственные гастролёры уже и знать не знали — правда ли такое поведение это просто сценический образ, костюм, который ты надеваешь перед важной встречей, или нет. POV Тилль. Со всех сторон, словно снежная лавина, сыпались тонны оваций. С каждым новым хлопком я пьянел, терпкий горячий яд тщеславия разливался по моим венам, и крик каждого, звучавший на этом стадионе слился воедино, образуя глухой, раскатистый голос. Как же я люблю такие моменты. Мне нравилось слышать этот чудный тембр, слитый из сотен мужских и женских голосов, его удивительные нотки с колебанием от глубокого баритона до концертного сопрано, всё это захлёстывает с головой, топит волнами эйфории и странного, нездорового удовольствия, желания и страсти. Кровь в моих висках неистово вскипела, выбивая в жилах бешеные ритмы, и я вскинул руки в горячем приветствии, желая, что бы это увидел весь стадион. Сейчас, я слышу их. И они слышат меня. И это всё, что нужно, что бы почувствовать себя живым. Стоило мне сесть на край сцены, как бесчисленная толпа хлынула со своих мест, словно сорвавшиеся с цепи церберы, мчащиеся в ад. Они тянули ко мне руки, и на этот раз я старался пожать каждую. Эти тонкие, длинные пальцы больше не казались мне такими мертвецки бледными и холодными, как в начале концерта, и тронув каждый из них я чувствовал жизнь, пульсирующую в запястьях этих людей. Я был готов просидеть здесь целую ночь, общаясь с ними. Впервые в жизни мне не захотелось просто встать и поскорее уйти за сцену. POV Флаке Я лежал на холодном полу, не в силах пошевелиться. Это выступление окончательно разбило меня. Кроме жгучих осколков безумия, от которых я буду мучиться с болью в спине ещё несколько дней, сегодня произошло что-то, что выбило меня из реальности на несколько долгих минут. Тилль был запредельно жесток. Я, как и все, знаю, что стоит ему ступить на порог сцены — и он станет совершено другим человеком. Ещё более холодным, отрешённым и беспощадным. Сегодня же, однако, столь пугающие волны исступления, которые давным-давно угрожающе плескались у края водопадом хлынули наружу. Прошло около часа, а я так и не услышал в коридоре привычных шагов. Что ж, оно и к лучшему. Линдеман — последний человек, о котором я сейчас хочу вспоминать.***
Лёгкий морозный воздух приятно щипал ноздри, залетал за воротник и норовил засыпать ворохом белых хлопьев, если ты немедля не спрячешься за стенами тёплого кафе. Сейчас, пожалуй, я чувствовал себя настоящим альпинистом, который один против всего мира борется за выживание где-то на заснеженных горных холмах. В очередной раз почувствовав, как бледные пальцы теряют связь с остальным телом я спрятал руки в карманы и облокотился о двери чёрного хода, дожидаясь кого-нибудь, с кем можно было бы разделить путь до остановки. Естественно же, у нас есть автобус, который готов в любое время суток отправиться хоть на другой конце континента, но, почему-то, все и каждый предпочитали добираться домой своим ходом. Наверное, потому что мы не чувствовали себя особыми, кем-то, кого нужно охранять или перевозить на специальном транспорте. Ждать Тилля или Кристофа не было смысла, оба имели собственные машины и, вероятно, желание поскорее уехать отсюда. "Второго я просто не хочу дожидаться, а первого, вероятно, не хочу даже вспоминать." — признался я сам себе, сглатывая стремительно густеющий ком в горле. Рядом со мной неслышно вырос Круспе. По традиции, я шарахнулся от него так, словно у моего уха только что пролетела пуля. Я всегда так реагировал на людей, которые появлялись за моей спиной внезапно, не предупредив о своём прибытии. Благо, я не имел чёрного пояса по каратэ, а значит, все мои шараханья ограничивались лишь недоумением на лице окружающих. — Эй, старик, всё хорошо? Тебя знатно отмудохали сегодня. — Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что Рихард действительно беспокоится. Он смотрел на меня чересчур пристально, внимательно следил за каждым сокращением на моем лице. Я не видел, а скорее чувствовал это. Задиристый и прямолинейный он был понятен и прост, как открытая книга. По крайней мере для меня. Я мог узнать, в каком он настроени один лишь раз взглянув на его брови. — Конечно. Отмучаюсь пару дней с крепатурой и дело с концом. — Я усмехнулся, мелко подрагивая от холода. Ноги предательски подкашивались то ли от усталости, то ли от чего-то ещё, но я старался не обращать на это внимание. — Ты же знаешь, я не об этом. То, что Тилль вытворил в конце реально переходит все границы. — он тихо хмыкнул и неопределенно качнул головой. — Нужно поговорить с ним об этом. — Щёлкнула зажигалка, и Круспе нервно закурил. — А не боишься, что в следующий раз он тебя взаправду в котле спалит? — Я саркастично улыбнулся, украдкой представив себе эту сценку. Вот оно, — середина выступления, и внезапно, вместо меня в котле оказывается ничего не подозревающий Рихард. Точнее, как сказать...Появляется он там не без посторонней помощи. — Да чёрта с два он меня хоть пальцем тронет! — Мне горячо возразил возмутившийся Круспе, едва не выпустив изо рта сигарету. — Во всём есть свои пределы. То, что он сотворил — просто свинство. — Отрезал Рихард, выдыхая в небо клубок дыма. На этот раз я не стал спорить. Круспе был прав. Вскоре во дворе показался Кристоф. Серой тенью он мелькнул мимо, лишь украйдкой кивнув нам и исчез в дверях белоснежной Тойоты, практически слившейся с сугробами. Больше ждать было некого. Оливер ушел сразу же после выступления, а Тилль, похоже, не иначе как решил заночевать в подсобке. — Ладно, удачи тебе. Не раскисай. — Крупсе затушил сигарету ботинком и кивнул мне, плотнее кутаясь в пальто. Ещё пару мгновений, — и он скроется в белом вихре, оставив меня в одиночестве. Только лишь когда подол его плаща исчез за углом здания я вспомнил зачем, собственно, его ждал. Но теперь уже было слишком поздно. Я вздохнул и задумчиво посмотрел вдаль, пытаясь разглядеть хоть что-то, кроме размытых огней и калейдоскопа непонятных очертаний, блестящих в темноте. Очки я сознательно оставил дома, зная, что смотреть всё равно будет не на что, а на то, что происходит во время концерта, лучше вообще не смотреть. Следом за пальцами в расход пошли мои ступни. Наконец-то осознав, что ещё немного — и мне будет казаться, будто я плыву по воздуху на божьей силе, я решил немедленно двинуться в путь. Бог уже с ним, пойду один. Не впервой. Глядя на падающий снег я спросил себя: почему меня так цепляет то, что делает Тилль? Ведь действительно, так по-детски принимать близко к сердцу тот цирк, который мы привыкли устраивать для остальных. В первый же день, когда нам предстояло выйти на сцену, я пообещал себе никогда не воспринимать всерьёз концертные программы. Так почему же каждый раз на моей душе так неистово воют и скребутся кошки, до крови раздирая едва поджившие раны? Осторожно ступая по тротуару я молился, лишь бы следующий шаг не пришёлся на тонкую кромку льда, скрытую снежной пеленой, иначе я окончательно переломаю себе все кости. Мимо мелькали кварталы, улицы и заснеженные аллеи, пугающе пустые и безжизненные. Ночной Мюнхен выглядел совершенно иначе. Я бы сравнил его с состоянием клинической смерти, когда на несколько долгих часов транспорт останавливает движение по трассам-артериям, а в венах и жилах перестаёт бить бесчисленный поток спешащих куда-то людей. Кажется, я так увлёкся игрой в морской бой с матушкой природой, что совершенно отвлёкся от мрачных терзаний. Фатальной ошибкой было решение пойти пешком — я окончательно заблудился и промёрз. Ещё пару шагов и клянусь, мои ладони покроются льдом. Рядом не было совершенно ничего. Ни каких-либо магазинов, ни ориентиров, ни единой души, которая могла бы помочь мне. Уже который час я чувствовал, как что-то противными струйками стекает по шее и образует небольшую лужицу за воротом рубашки. Капли крови, упавшие к моим ногам, заставили меня остановиться. Ранил. Шея ужасно ссаднила, и я осторожно коснулся её пальцами. Я до последнего надеялся, что это был талый снег, но когда нащупал кончиками рваные края понял — мои подозрения подтвердились. Парфорс врезался в кожу слишком сильно. Убил. Сзади вспыхнул яркий свет и противно заскрипела резина, резко выбрасывая меня обратно в реальность. Я отшатнулся в сторону, ожидая удара и врезался в фонарный столб, тут же поскальзываясь на льду, который так тщательно старался обходить. Машина вихрем промчалась мимо и, сделав пару виражей исчезла во тьме так же внезапно, как и появились. Ударившись лопатками о холодный асфальт я машинально схватился за столб, пытаясь спасти хотя бы сотую часть и без того ноющего тела. В очередной раз я возрадовался тому, что предпочёл оставить очки дома. Ещё не оправившись после падения я осторожно опустился на землю и, наконец, осмелился открыть глаза. Надо мною висело чёрное, пустое небо, усыпанное ярким калейдоскопом звёзд. Я видел их размытыми пятнами, словно гирлянду на новогодней ёлке. Они казались мне одновременно такими близкими, и такими далёкими, что я вытянул ладонь в попытке прикоснуться к ним. Впервые за весь вечер я возрадовался тому, что рядом со мной никого нет. Вряд-ли бы у кого-то вызвал восторг лежащий на земле близорукий мужик, тянущий руки к небу. Вокруг снова воцарилась тишина. Лабиринт уходящих в небо дорог вился под моими ногами, он манил и очаровывал калейдоскопом огней, причудливо полыхающих в темноте. Я усмехнулся собственному навязчивому желанию свернуть в переулок и раствориться меж фасадов кирпичных домов так, словно меня здесь никогда и не было. Горячка едкой слизью поднималась вверх по моей гортани, а затем медленным, противным ручейком спускалась обратно, наливая кончености тяжёлым свинцом и вызывая острое чувство тошноты. Моё тело горело нездоровым жаром, пробивая потом и лихорадкой. Преступная хворь цеплялась за мои мысли навязчивыми, нездоровыми идеями, и я понял, что свернуть со случайно найденной знакомой нити в эту бесконечную матрицу жилых массивов будет равносильно самоубийству. Когда тонкий каскад мощеной дороги круто свернул за угол и вылился в огромный проспект, тихий и безлюдный, лишь в некоторых местах залитый тусклым светом фанарей я выдохнул с облегчением. Кажется, я нашел дорогу домой. Собрав все улики, особые приметы и доказательства я, фрагмент за фрагментом, собрал в своей голове примерную карту местности. Мой мозг, словно перегретый компьютер, всячески молил о помощи и наотрез отказывался работать. Я чувствовал себя так, будто бы вместо головы у меня на плечах медленно закипал чан со смолой. Увидев, в кои-то веки знакомый подъезд я, не чувствуя собственных ног рванул в сторону зияющего пустотой дверного проёма. Вот он — мой свет в конце туннеля. Я не мог знать наверняка, правильно ли я бегу, или же это снова очередная уловка моей близорукости. После нескольких долгих часов бессмысленных скитаний по центру я чувствовал себя так, будто бы каждый следующий шаг может стать последним. Но сейчас, увидев вдалеке родные хоромы, я летел вперёд, словно подхваченный крыльями, не чувствуя ни усталости, ни висящего надо мной словно грозовая туча минингита. За моими плечами заметался голубой рассвет. Было настолько поздно, что даже фрау Берфорд, — добрая маленькая старушка, чинно сидящая на страже своего подъезда от рассвета и до заката покинула свою вахту и отправилась на покой. Я знал, что с первыми лучами солнца она непременно появится здесь, но, очевидно, не сейчас. Будь она на месте — на её приятном, усыпанном мелкими морщинами лице непременно расцвела бы добродушная улыбка, и она, как всегда, спросила: удалось ли нам на этот раз призвать сатану своими песнями? Естественно же, прозвучал бы этот вопрос с лёгкой усмешкой и ноткой беззлобной иронии, ведь она совсем ничего не имеет против нашего творчества. Пожалуй, стоит отметить, — она единственная в своём роде бабушка, которая знает, чем я занимаюсь и не спешит звонить в наркодиспансер. Если быть честным, я всегда старался оставлять одно место на концертах пустым — такова уж была моя дань уважения этой милой женщине.