Крылья и сладости

      Моя жизнь всегда разваливалась, как старое ломкое стекло, обработкой которого так славится клан моей матери. Такое впечатление, что я всю жизнь судорожно собирала эти осколки, пытаясь соорудить из них какую-то фигуру, поставить каждый кусочек на правильное место, но все всегда неизбежно рассыпалось. Всегда. Напрасные старания и израненные руки, вечная усталость от осознания, что я делаю что-то совершенно бессмысленное. Я всюду искала себя, но нигде не находилось. Сплошные серые миражи, обращающиеся пеплом от одного прикосновения, и хрустальный звон.       Меня зовут Эйми. Это весьма забавно, учитывая, что между моими родителями никогда не было любви. Нигде этой прославленной любви не было — обязательства, голый расчет и продиктованная этикетом актерская игра.       Мать была из тех женщин, что привычны к богатству, а отец был очень скуп, и я имею в виду не только и не столько золото или драгоценные камни. Мама любила громкие слова и широкие жесты. Любила похвастаться и покрасоваться. Предполагаю, что когда она была юна, ее капризы могли быть даже очаровательны, но с течением времени, под гнетом вечных обид и недовольства, вечного впечатления, что она не получает всего, что заслуживает, ее характер становился все более вспыльчивым, тяжёлым и деспотичным. Но, по крайней мере, она любила меня, настолько, насколько умела. С детства я запомнила ее ласковой.       Что касается моего отца, то он, ровно напротив, всегда был мрачен, всегда равнодушен, но равнодушен с каким-то досадливым недовольством, и я росла с ощущением, что и я, и мама ему в тягость, что для него нас двоих вечно слишком много. Мы с ним подолгу не виделись, целыми месяцами. И у меня никогда не было порывов добиться от него иного, как-то доказать, как-то заслужить… Я просто приняла это положение вещей. Мне казалось, что я хорошо знаю причину.       С самого рождения я сильно болела, но по некоторым политическим соображениям мать и отец решили это скрыть. Хах, наверное, они всего лишь боялись, что им двоим придется позаботиться о появлении еще одного ребенка. И впрямь, трудно найти людей, подходящих друг другу хуже, чем они двое. Но, собственно, сейчас речь не о них, а о моей болезни. Сейчас я надеюсь рассказать так, чтобы вы ясно представили себе, что это такое.       Речь не идет о каком-то физическом недуге, который можно легко исцелить магией и лекарствами, болен был мой разум. Есть, разумеется, некоторые детали, касающиеся тела. Например, я пила кипяток, иногда могла касаться раскаленных предметов и совершенно не ощущать, как пузырится и лопается кожа — иногда мне даже нравилась мысль о том, что моя плоть горит, и нравился тяжелый запах, возникающий в такие моменты… Хорошо, с этим еще можно было справляться. Гораздо хуже, что моя жизнь состояла из циклов: мне попеременно то хотелось умереть в постели, то разом обнять и расцеловать весь мир. За периодом горячечной активности, жажды жизни, за мельканием сотен тысяч разных странных — временами даже действительно очень странных — идей, которые человеческий язык даже не в силах выразить, следовали мучительные дни, когда даже дыхание или необходимость принимать пищу буквальным образом доводили до слез.       Я ничего не могла довести до конца. Я все бросала на половине пути, застигнутая врасплох очередным приступом меланхолии. Я не знала, что делать с собой, и очень хороша была лишь в одной-единственной вещи. Во лжи. Лгать, лгать, лгать бесконечно всему своему окружению, находя убедительные оправдания своему странному поведению, своим регулярным исчезновениям, улыбаться, не демонстрировать нездоровых мыслей или желаний. О, вот уж чему меня точно отменно научили матушкины слёзы и недовольные высказывания отца! Убедительно притворяться здоровой — в этом мне и впрямь не было равных. Только вот на этом все. Больше я ничего не могла достичь. Вся моя энергия уходила лишь на это.       И ни капли искренности. И никаких успехов. И никаких перспектив.       Я очень устала.       У меня не было ни малейшей надежды вылечиться окончательно. Болезни тела исцелялись, а в случае с болезнью разума все лишь разводили руками и советовали молиться. Но боги не слышали. Дурная обречённость — дурная обречённость с мягкой улыбкой на лице и аккуратным макияжем.       Я боялась выйти замуж и тем более родить ребенка, потому что считала себя больным человеком, находя, впрочем, своим долгом хорошо скрывать это. Зачем?.. Все равно завершение моего пути известно — рано или поздно я просто сойду с ума окончательно. Каждый день — не больше, чем бессмысленная череда часов. Топтание на месте или путь в никуда. Выматывающая, крадущая все силы борьба с собой только лишь ради того, чтобы никто ничего не заподозрил. Родители отлично понимали причины моего нежелания вступать в брак и потому не торопили, несмотря на уже весьма поздний возраст.       Довольно естественным образом вышло, что однажды я увлеклась западными книжками, рассуждающими о царящей несправедливости, о ценности любой жизни. Я всегда была жалостлива, жалостлива даже чрезмерно, как будто, боясь пожалеть себя, я находила сомнительное утешение, жалея других. Я не сумела бы представить бедности и нищеты во всем их ужасающем уродстве, но о ней уже писали, нас уже призывали одуматься и сделать что-нибудь ради тех, чьи жизни нам вверили боги, — и мне становилось горько, что другим людям, как и мне, неведома надежда.       По правде говоря, я не смела мечтать о великом, потому что понимала, что ни в каком «великом» на меня нельзя расчитывать, — я даже не столь часто рассуждала вслух, лишь изредка предпринимала крошечные, осторожные шаги чуть-чуть изменить положение к лучшему. К сожалению, даже это относительно безобидное увлечение еще больше отдалило меня от отца. Он считал все эти веяния ерундой, и ерундой опасной. И я с ним не спорила, но и не соглашалась. Все же мысли из книг были мне весьма симпатичны.       Последние несколько лет до встречи с Сином я вела более-менее неприметную жизнь, появляясь в свете ровно настолько, насколько требовали приличия: что-то себе делала «потихоньку», и у матери, и у отца почти не бывая в столицах, вела переписки, обменивалась визитами и подарками с многочисленными родственниками с обеих сторон, не любила и даже откровенно побаивалась острых противоречий. Потерянная, вымотанная, усталая больная девчонка.       Однажды мне все же пришлось ненадолго явиться в столицу Канэ, потому что клан собирался для обсуждения сложившегося положения вещей. Мне тогда было семнадцать лет. В тот период государство под названием «Глассерд», родившееся в союзе нескольких великих домов востока, едва появилось, и нам важно было понять, какие изменения происходят и как. Это звучит столь серьезно, но в сущности эти важные темы казались весьма далекими и абстрактными (предполагаю, не только мне одной, но и многим из собирающихся членов клана). К моему стыду и сожалению, я больше думала и больше беспокоилась о том, как бы мне ненароком не вытворить что-нибудь странное.       Во время этого визита я познакомилась с сыном одного из многочисленных бастардов главы клана Канэ. Это было грустное знакомство: он свалился ко мне под ноги, тотчас же принявшись извиняться невесть за что. Милый мальчик с невыносимо печальными темно-зелеными глазами, похожими на два темных стекла.       До этого момента нам не случалось пересекаться лично, и мне даже не приходило в голову, что вечной преданной тени, молниеносно появляющейся рядом с дядюшкой по первому его зову, может быть так тяжело существовать в клане. Мне стало жаль его, и я сочла, что приглашение на вечерний чай сумеет немного отвлечь от болезненного падения и этих бессмысленных унизительных извинений.       Его рука не дрожала, когда он брал чашку, а на лице была чуть смущенная вежливая улыбка, соответствующая ситуации. Но кроме нас двоих в тот вечер в комнате были лишь служанки, приносящие сладости, и я хорошо видела Сина. Видела все его синяки и кровоподтёки, наскоро замаскированные косметическими средствами, — и это вызывало внутри жгучий стыд.       Неужели такие ужасные вещи действительно происходят под самым носом главы клана? В это просто не верилось. Неужели те кузены, что дарили мне веера и заколки, могут так отвратительно шутить над тем, кто перед ними беспомощен? Я спросила, испытывая жуткую неловкость от своей причастности к происходящему с ним: — С вами дурно обращаются? — Милостивые господа ужасно добры, позволяя мне жить под одной крышей с ними, — фраза, явно давно заученная наизусть. Он все ещё улыбался. — У этого недостойного не может быть никаких жалоб.       Разумеется. Что ещё ответить, чтобы не нарваться на скандал? — Прекратите это самоунижение, пожалуйста, — только и повторила я.       Ведь я не собиралась заставлять произнести вслух то, что опасно говорить в стенах замка.       На следующий вечер я отыскала его, чтобы продолжить знакомство. Он сидел в тесном помещении, отгороженном от роскошного кабинета главы клана, склонившись над ворохом бумаг. Опять же, для меня стал шокирующим сюрпризом столь большой, столь вызывающий и бесцеремонный до откровенной наглости контраст в условиях их работы. Один лишь дядин стол, выполненный из яшмы и красного дерева, был намного больше по размерам, чем вся тесная кладовка, изначально предназначенная, видимо, для размещения тайных наблюдателей. — Госпожа Эйми! — Син торопливо поднялся мне навстречу, низко склоняя голову. — Вам нужно что-нибудь из бумаг?..       Я поспешно махнула рукой, освобождая его от формальностей. Я не понимала, как здесь, в этом пространстве без окон, можно что-нибудь писать, над чем-нибудь работать. Неужели главный замок Канэ столь тесен, что в нем не найдётся свободных покоев для ещё одного кабинета? Сомневаюсь. Это же просто глупо! — Вовсе нет, — мысль о собственных бумагах, отложенных до лучших времён, неприятно кольнула, но я улыбнулась. — Простите, я не хотела вас отвлекать. Ничего серьезного; возникло желание продолжить знакомство. Но я считала, что в этот час уже никто не работает, — уже давно не работает. — Этот недостойный… — я грозно нахмурилась, и он поспешно исправился: — Я скоро закончу, — как же неуверенно и тихо соскользнуло с его губ это робкое «я»! — Простите, что отнимаю ваше время, госпожа. — Все в порядке. В таком случае вы позволите мне ненадолго отвлечь вас?       Он снова поклонился: — Всегда в вашем распоряжении, — и ещё один заученный механический ответ.       Я тихо присела рядом, расправив рукава, и поинтересовалась вполголоса: — Расскажите, пожалуйста, какими вопросами вы занимаетесь. Я обратила внимание, что дядюшка и другие члены семьи весьма часто обращаются к вам. Я отлично понимаю, что вежливость диктует вам необходимость приуменьшить свою значимость, но, пожалуйста, будьте честны. Мне хотелось бы осознавать реальное положение вещей.       Он перечислил: контроль за расходами главного замка, организация счетов и других бумаг, сортировка обращений к главе клана, подготовка тезисов для ответов на них и даже «разнообразные мелочи», вроде составления текстов приглашений и поздравлений.       Я слушала, рассеянно вспоминая, как же все хвалят остроумные пожелания главы Канэ, сразу дающие понять, как он внимателен к жизни своих подданных, и не представляла, как реагировать. Нигде, никогда, ни на одном приеме, ни в одном письме не упоминалось имя Сина. Большинство даже не знали, как зовут «этого шустрого мальчишку», и уж подавно никто не имел представления о том, сколько он делает. Какая ужасная несправедливость. — У вас весьма ответственная и тяжёлая работа, — сказала я вслух. — Дядюшка очень доверяет вам, если поручает подобные вещи.       На его губах мимолетно мелькнула горькая усмешка, которая без слов говорила о причинах подобного доверия. И о том, что он отлично понимает эти причины. Сейчас никто не знает его имени, но стоит совершить ошибку, как тут же выяснится, что на самом деле вопросом занимался какой-то бастард бастарда. А дядя, разумеется, окажется не при чем и защитит славу своего имени. Удобно, но безумно цинично. — Глава клана очень щедр, — только и сказал Син.       Возможно, стоило поговорить с дядей. Но что я могла сказать ему? Что он поступает подло? Уверена, он так не считает. Какой-то «бастард бастарда» никому не покажется слишком высокой ценой за безопасность репутации. И я уже тогда осознавала, что никого не впечатлят мои аргументы, сколь убедительные слова я ни выберу. Но в тот момент… Мне захотелось приободрить Сина хотя бы немного, и я сказала, вежливо, через ткань рукава, коснувшись его плеча: — Большое спасибо вам за то, что вы делаете для клана моей матери. Но, пожалуйста, сегодня позвольте себе отдохнуть больше обычного. Вы только вчера упали… можете сказать дяде, что это было моим личным распоряжением.       Он заметно удивился. Так заметно, что мне в очередной раз стало мучительно стыдно и я пообещала себе, что сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь. Я могла дать, по крайней мере, своё расположение и дружбу.       Несправедливо обиженный судьбой, презираемый «семьей», он показался мне тогда таким одиноким и грустным… а между тем я увидела в нем незаурядную проницательность, поразительное упорство и трудолюбие. Мне хотелось сблизиться с ним, чтобы у него был хоть кто-то, кто мог бы поддержать и похвалить его.       И мы в самом деле сблизились — с какой-то прямо-таки пугающей скоростью. Совместные прогулки в саду, долгие минуты, легкомысленные разговоры ни о чем — все это было легко и достаточно банально. Мне было приятно служить причиной для появления искренней улыбки на чужих губах — его и впрямь радовали самые элементарные вещи. И я, произнося для него те тёплые слова, которые должны быть у каждого человека, ощущала собственную значимость и важность; я чувствовала, что наконец совершаю что-то благородное и по-настоящему ценное, пусть даже пока и для одного человека.       Пожалуй, это было одним из первых моих, если не первым настоящим «достижением». Хоть каким-то более реальным, более конкретным «добром», которое мне хотелось совершать, но для которого я вечно оказывалась либо недостаточно решительна, либо недостаточно умна, либо недостаточно методична. Но теперь-то… я наконец по-настоящему помогу. Я очень хотела помочь! Стоит также признать, что это было не только чтобы «помочь кому-нибудь». Мне тогда казалось, что Син более чем заслуживает. Он столько работал для Канэ!       Когда я бы ни встречала Сина, он практически всегда был занят. Иногда создавалась иллюзия, будто бы он успевает быть в двух местах одновременно.       Помню, однажды поймала его за руку, когда он торопливо шёл по коридору с какими-то вещами, и все же спросила, что он делает. — Господин-наследник приказал мне перенести его вещи в другие покои, — отозвался он, вежливо склонив голову.       Сказать, что я была озадачена распоряжением кузена, означало бы просто помолчать. — Но это же работа слуг, — только и выдавила я из себя, кое-как скрывая удивление. — Позвольте, я перепоручу это тем, кто получает жалование за выполнение подобных приказов принца. А вас мне хотелось бы видеть за утренним чаем.       Он колебался, но я настояла, не видя совершенно ничего крамольного в своём предложении. Чего я не ожидала, так это реакции на столь невинный инцидент.       Мы с Сином вернулись буквально спустя полчаса — я отправилась к принцу, чтобы узнать у него причину смены покоев и в случае необходимости разъяснить, что его вещи переносились слугами, а Сину, оказывается, было нужно ещё и выслушать пожелание господина-наследника касательно ужина. Кузен не сразу обратил внимание на мое присутствие, поэтому беседа началась с его недовольного шипения: — Где тебя черти носят, ленивая тварь?.. Почему мои вещи до сих пор не разложены? Разве я не поручал это тебе?.. Где ответы на мои письма, которые принесли ещё вчера?       Син поспешно опустился в положение рабского поклона: на коленях, касаясь лбом пола. Так поспешно и так привычно, что мне сделалось нехорошо. Он же не раб в конце концов, чтобы принимать подобную позу из-за сущей мелочи… — Этот недостойный приносит свои извинения господину-наследнику, — и тон его вновь сделался робким и покорным. — Ответы на письма уже готовы и будут поданы вам с минуты на минуту. — Зачем они мне сейчас-то, интересно? — взвился принц, как будто не сам задал вопрос об этих бумагах мгновение назад. — Как же ты раздражаешь! — и, все так же, не оборачиваясь, со всей силы швырнул тяжёлую позолоченную тушницу. Ещё и не пустую.       Син дернулся, но даже не стал пытаться уворачиваться. Может, потому что тогда расплескавшаяся тушь рисковала испачкать мое кимоно. Но я терпеть подобное не собиралась. Кузен, как и все в клане, владел кенандзюцу , поэтому силы у него было очень много — и он явно не собирался расчитывать ее в своём броске. При попадании в голову таким образом человека можно было бы убить. Я, разумеется, основами кенандзюцу тоже владела и потому поймала злополучную тушницу, спасая нас обоих от возможных синяков.       Я разозлилась. Бешеная энергия, бьющая ключом яростно, но недолго встрепенулась в груди. В любой другой момент я бы поспешно отступила, боясь сделать или сказать что-нибудь не так. Но теперь рядом со мной все ещё был тот, кого я хотела защитить. Я не могла его предать, предоставив самостоятельно разбираться с последствиями моей просьбы. И я взяла слово. — Возможно, ваши вещи не разобрали, потому что у вас их более двенадцати сундуков, — прохладно заметила я. — Это во-первых. Во-вторых, дэнка , с какой стати Син должен выполнять работу слуг и готовить ответы ещё и на ваши письма, если он работает с бумагами вашего отца? В-третьих, что вы себе позволяете? Где же ваше достоинство? — Госпожа Эйми, — он явно был очень растерян, увидев меня. — Простите, я не видел, что вы стояли в той же стороне. Ваше кимоно не пострадало?       Вообразите себе! Даже после моих полных возмущения слов, принца смутило только то, что я стояла с той же стороны и могла испачкаться тушью!..       И подобные эпизоды были весьма частыми. Они происходили чуть ли не каждый день. Стоило мне отвлечь его на пару десятков минут, как откуда-нибудь снова разносился гневный возглас с вопросом, где «шляется эта ленивая тварь». Довольно скоро я поняла, что его отвлекали даже во время уроков. Мне пришлось разговаривать чуть ли не с каждым из живущих в столице членов клана, чтобы они опомнились и дали ему хотя бы нормально учиться, не говоря уже о часах отдыха, чтобы по крайней мере не доводили невесть чем вызванную неприязнь до физических проявлений.       Я злилась и пыталась одергивать кузенов, кузин, племянниц, племянников и прочих, считающих себя в праве распоряжаться этим «безродным выскочкой» и срывать на нем раздражение по любому поводу. Собственная кипучая злость пугала, и страх был выматывающим. Но это того стоило.       И вот так, защищая его, пытаясь дать ему повод испытывать светлые эмоции в противоположность бесконечным скандалам, я сама не поняла, в какой момент все это превратилось из дружбы в любовь. Мою первую, единственную, невыносимо горькую, сладкую, безумную любовь… Красиво? Нежно? Трогательно? Ох. Для здорового человека — быть может. А для меня это было и осталось навечно сухим пламенем между горлом и грудью, из-за которого хотелось разодрать кожу, раздробить кости, закричать. Рыдать в голос или смеяться до исступления. Мой здравый разум балансировал на канате, тянущемся над бездной от безграничного счастья к глухой скорби. Любые сильные чувства раскачивали этот канат, и он колыхался туда-сюда все сильнее.       Мне сделалось страшно уже почти до жути. Я хотела всего лишь согреть его, но все выходило так, что я сама пылала, как порох. И его тоже могла сжечь дотла, вместе с собой. Считаете это страстью? Голосом плоти, особенно мучительным из-за юного возраста? А не было никакой страсти вовсе. Не уверена, что вообще способна испытывать влечение. Но трижды неладные невинные желания, свойственные влюбленным, в моем больном сознании разрастались до таких размеров, что начинало пылать небо, от восточного края до западного, что тихие влюбленные вздохи звучали громче рева цунами.       Будет кощунственным приуменьшением сказать, что время от времени я сомневалась. Сомнения были невыносимы. Происхождение и разница в статусе здесь не при чем, но в конце концов мы родственники: он мой троюродный племянник. Я всего лишь оказала ему поддержку тогда, когда он в ней нуждался. И имею ли я право так любить?.. А я желала многого — слишком, слишком многого.       Я быстро поняла, что хотела бы единолично владеть его сердцем и мыслями, быть смыслом его жизни, стать величайшим из сокровищ. Забрать его себе. Я тяжело больна, я никогда не излечусь, и мои кипящие обжигающие чувства тоже совершенно очевидно больны. А он… он всего лишь молод, одинок и несчастен. Не стоило давать себе волю — не стоило заставлять его считать, будто я помогаю с эгоистичным расчётом получить взамен любовь.       Он был таким милым и трогательным в своей преданной привязанности, а я никак не могла различить, выходит ли эта привязанность за грань благодарного дружеского почтения. Казалось, он делал все, чтобы доставить мне радость: сам приносил мой любимый кофе; живо и интересно поддерживал беседу о любом из выбранных мною предметов; постоянно заботился о том, чтобы за ужином, в театре или на встрече у меня было лучшее место; без всяких просьб разбирал мои бумаги (и тот ворох, к которому я не могла заставить себя притронуться две долгих недели, в его руках за двадцать минут растаял, как по волшебству). Я не могу сказать, что выросла во враждебном беспощадном окружении, мне было ведомо чужое участие, но все же я впервые в жизни ощущала от другого существа столь трепетную заботу.       Однажды он даже подарил мне янтарную шпильку для волос. Это меня сильно впечатлило. Дело было не в самом украшении. Хотя оно оказалось дорогим, весьма изящным и отлично подходило под цвет моих глаз, у меня все же хранилась целая шкатулка заколок, гребней и шпилек, некоторые из которых были дороже в два и даже в три раза. Но я отлично понимала, чего это стоило для Сина. Ведь у него не было своих земель, которые приносили бы доход, не было хотя бы материальной поддержки близких родственников, и существовал он только на скромное жалование за свою работу. Я не акцентировала внимание, чтобы не унизить его вынужденным признанием собственной бедности, но среди бумаг я ненароком увидела, сколько он получает от дяди. И для жизни при дворе, диктующей строгие требования к внешнему виду, этого было просто катастрофически мало. Столь дорогая покупка для него была не какой-то незначительной мелочью, как для других Канэ, а весьма серьёзным ударом. Я попыталась, только попыталась, ибо бедности не умела даже вообразить, скольких ограничений ему стоил этот подарок — сотая шпилька для племянницы главы клана! — и сердце болезненно сжималось. — Тебе правда не стоило этого делать, — не выдержав, тихо пробормотала я. — Разве она вам не понравилась, госпожа Эйми? — Очень понравилась, — честно признала я. — Не представляю, откуда тебе известно, что солнечный камень янтарь любим мною более всех прочих. Но все же это… это очень дорогая вещь.       Он усмехнулся — и я в тот же миг осознала, что он полностью понял суть моей реакции. Что он понял: мне давно известно о состоянии его кошелька. — Вы всегда были очень добры ко мне, госпожа Эйми. Поэтому, пожалуйста, побудьте доброй и сейчас. Примите мой подарок. Увы, вы, видимо, знаете, что я практически нищий, но мне искренне хотелось порадовать вас. Позвольте мне сохранить хотя бы ничтожную каплю достоинства: не заставляйте считать, что я столь жалок, что не кажусь способным купить даже шпильку.       С минуту я молчала, тщетно справляясь с собой. И лишь после, проглотив вставший в горле ком, нашла в себе силы ответить благодарным тёплым тоном: — Спасибо за прелестный подарок. Эта шпилька обязательно станет одной из моих самых любимых.       В его глазах согревающе блеснули светлые искры радости, и он склонил голову в выражении благодарности. А мне сделалось так безмерно приятно и так горько, горько от того, что он чем-то жертвует из одного лишь желания доставить мне мимолётное удовольствие красивой безделушкой. Удивительное сочетание чувств.       Пугающая красота любви.       Я ласково улыбалась во время наших долгих прогулок, озаренных ленивым солнцем, а про себя, ужасаясь собственным мыслям, думала только одно: «Ты будешь принадлежать мне, ты будешь только моим, ты будешь принадлежать мне всем своим существом; ты будешь принадлежать мне так, как принадлежу тебе я… Я так тебя люблю, люблю… как жена, как мать, как сестра, как дочь; люблю как любят бога, как божество любит своих последователей, как ночь любит день…». Я глотала кипяток, думая, кофе чуть теплый. Было бы что-нибудь горячее кипятка…       «Осторожнее, вы можете обжечься».       А после признания, когда выяснилось, что влюблённость взаимна, все неожиданно стало намного легче и проще. Это случилось в начале июля, я отлично помню. Поздним вечером, когда солнце отдавало земле последние тёплые лучи, а в замке зажигали фонари. Легкокрылый ветер доносил до слуха успокаивающий шелест листвы, цикады завели свою песню.       Мы остановились в глубине сада, рассматривая окружённый зеленью пруд. Признание уже давно готово было вырваться; оно уже давно жгло губы. Я чувствовала, что все выскажу с минуты на минуту, и сердилась на то, как я беспомощна перед своими порывами. Сердилась, однако эта обречённость была издевательски приятной. Все выяснится. Для меня все либо окончательно погибнет, либо встанет на свои места.       Но он заговорил раньше, впервые взяв мою ладонь без преграды в виде ткани. Меня удивило то, какими горячими были его руки в тот миг. И это были очень простые слова; при желании он мог бы быть гораздо более красноречивым. Но в этих банальных формулировках звучала ничем не прикрытая искренность; они были оглушительно честными.       Едва я услышала вожделенное «люблю», как страх вдруг отступил прочь, и я внезапно почувствовала невероятную лёгкость. Счастье. И я… я ответила, чувствуя, как замирает доселе судорожно раскачивающийся канат: — Ты самое драгоценное мое сокровище, мой возлюбленный. Я уже отдала тебе своё сердце.       В конце концов, что дурного может быть в том, что двое людей любят друг друга? Это самая естественная, самая правильная вещь на свете. Я взяла его руку, поднесла к своим губам, поцеловала и засмеялась. Он смутился, а я не могла перестать улыбаться. Все ведь может быть «в порядке», правда?..       Мы говорили весь вечер, несколько часов подряд, сплетая пальцы и взгляды, а жуткое пламя превратилось в нежный огонь, разгоняющий по венам тепло. Ничего не было страшно, и я чуть ли не впервые в жизни чувствовала себя вполне обычной, здоровой, разве что сильно восторженной девушкой.       Пожалуйста, пусть все будет «в порядке».       Мы стали проводить вместе больше времени. Я научила его всем тем элементам кенандзюцу, что были доступны человеку без магии, научила основам глассердского танца, помогла добиться уроков у по-настоящему выдающихся учителей.        У Сина обнаруживались способности во всем, за что он брался, а если не было способностей, то он с лихвой восполнял это поражающим меня, неспособную ничего довести до конца, упорством. У него было все: таланты, проницательность, ум, весьма симпатичная внешность, испорченная лишь тяжёлым детством, прекрасные — особенно для того, чьё образование началось намного позже положенного — манеры. Были и сила воли, и обязательность, столь редко встречающиеся среди избалованных богатством Канэ. Я никогда не видела иных, которые могли бы хоть близко сравниться с этим необыкновенным человеком. Он был достоин стать правителем гораздо больше, чем кто-либо другой в клане.       Однако у него не было двух самых важных для любого аристократа вещей: магического дара и хорошего происхождения. Я даже не считала это недостатками, потому что… потому что это зависело не от него. Никто не выбирает родителей; никто не выбирает, будет ли магический дар. Но по какой-то причине столь элементарной вещи не понимал никто, и всюду бесконечно сыпались эти… эти омерзительные презрительные взгляды и оскорбления! В лицо и за спиной — всегда, всюду! — Ничего, — как-то на удивление рассеянно однажды сказал он мне. — Ничего, госпожа Эйми. Все в порядке, если вы будете меня любить. Больше мне ничего не нужно.       Славная ирония. Ведь я тогда думала ровно так же в отношении самой себя: «Все в порядке, если ты будешь меня любить, Син». — Обещаю, — ответила я вслух, ничуть не кривя душой. — Обещаю, что я буду всегда любить тебя.       Боги, как давно это было… наивная цветочная молодость! Сладости на языке, образ любимого человека на сердце — как здесь задуматься о банальных и грязных реалиях окружающего мира? Когда с нетерпением ожидаешь встречи с тем, кому безоглядно отдала собственную душу, будущее, уходящее дальше «завтра, когда я вновь его увижу», становится слишком размытым. Я ещё была юна, неопытна, влюблена — я так жаждала поверить в своё «счастливо» и даже в «долго».       Я посмела допустить мысль, что быть может… Быть может, со мной все не так уж плохо? В конце концов, я не безумна. Все хорошо до тех пор, пока мы вместе. То, что я больна, и то, что к нему так скверно относятся, — все это переставало иметь какое-либо значение. Уверена, мы могли бы быть счастливы вместе.       Наша помолвка стала первым, на чем я сумела настоять. Ведь это было единственным шансом как-нибудь выровнить наш статус — я приложила все возможные усилия. Это не понравилось семье, разумеется. Браки внутри одного клана во все времена считались чем-то не слишком хорошим, а мы двое кроме того были хоть и дальними, но все-таки родственниками. Нечто подобное признавалось только среди некромантов из Ями-но-Шин, беспокоящихся о чистоте своей крови. А происхождение Сина?.. Ну разумеется, о происхождении ему никто никогда не позволил бы забыть.       «Это одна из твоих очередных странных идей! — кричала мать, в бешенстве швыряя золотые украшения. — Можно ли вообразить себе это? Брак с сыном простолюдинки! С человеком! В каких дурных книжках ты набралась этого?»       «Вовсе не понимаю вашего тщеславия, матушка, — сухо отозвалась я, пережидая эту бурю. Это было нелегко, но все же гораздо легче, чем представлялось мне всегда. — Клан Канэ-но-Дзин считается великим только из-за богатства. А богаты мы только потому, что один из наших предков, торговцев, изобрёл особый способ обработки стекла. Стало быть, мы должны ценить изобретательность и ум, а не магию и происхождение!»       Не без труда, но мне удалось отстоять по крайней мере помолвку. Была официально назначена дата, хотя, видят боги, мы совсем не хотели никаких торжественных мероприятий. Однако в тот момент я действительно наивно верила, что у нас двоих все может сложиться хорошо. Омерзительная грустная наивность! Слишком поздно мне открылась тьма, гнездящаяся вокруг нас, живущая в его сердце. В день того праздника я столкнулась с ней во всем ее уродстве, и — как неожиданно, правда? — на самом деле возлюбленный оказался вовсе не волшебным драгоценным сокровищем, а я сама оказалась всего лишь той же слабой трусливой девчонкой, какой и была всю свою жизнь. Слишком, слишком поздно! Колесо истории пришло в движение, и повернулось оно неумолимо.       Если бы я только знала раньше, что все получится именно так!       Но, наверное, иначе быть не могло. Ведь в каждой истории обязательно нужен отрицательный герой.