Крылья и сладости

      Глупый был поступок с принцем Сутон, признаю… Очень глупый, обесценивающий изрядную часть проведённой интриги, лишающий смысла мои действия до этого. В итоге ведь вышло ни туда ни сюда. В своё время я убил большое количество людей, только потому что мстил за учителя. Да, уж перед самим собой можно не лицемерить: я убивал их из-за жажды мести, из-за одного лишь факта их связи с кланом, в сражении с которым Аято-сама погиб. И они, эти десятки, если не сотни людей, ведь тоже наверняка были чьими-нибудь отцами, сыновьями, братьями. И меня это не остановило — и моя рука не дрогнула.       А теперь, спустя столько лет, в моих руках наконец-то был сам убийца. Я держал его горло в какой-то момент. Его жизнь была на тонкой нити, которую под конец уже ничего не стоило перерезать. Когда я выходил на песок для того сражения, я ни на мгновение, ни на сотую долю мгновения, не сомневался, что принц будет мёртв, когда мы закончим. Я даже теоретически не рассматривал такого варианта, в котором он убьёт меня, а не наоборот. Я знал, что не проиграю, потому что… потому что в действительности сражение это с самого начала было нечестным: во-первых, мне и впрямь было по понятным причинам привычнее без магии, во-вторых, у Тоётоми с заблокированными специально способностями не оставалось ничего, кроме данного телу за годы тренировок, а вот у меня было не слишком большое, но ощутимое преимущество — источник из крови демона, который делал меня сильнее и выносливее. Я знал, что он откажется использовать магию — грех сказать, что я, подготавливаясь к написанию пьесы, не изучил этого персонажа всесторонне. Он всегда был защитником людей без способностей, благородным и слишком прямым в своём благородстве, что я и намеривался использовать. Было ли мне стыдно за грязную игру? Было ли стыдно за то, что я использовал идеалы, которые согласно простой логике должны быть мне, человеку без способностей, симпатичны, как слабое место? Не было. Это противостояние двух ненавидящих друг друга людей, а не идейное столкновение. И принц Сутон, как ни крути, должен был умереть в тот день.       Но все же он жив.       Ох, учитель… Простите, простите, простите этого никчемного! Большую часть того времени, что мне милостиво выделили на то, чтобы я хоть немного восстановился для боя с Камией, я думал об Аято. О Камии и моих соображениях и планах на её счёт я тоже расскажу, но чуть позже. Все же Тоётоми, наше с ним грязное грубое сражение… всё это, как ни прискорбно, отсылало к учителю. Прошло много времени, но мне все ещё было больно вспоминать о том, что я не смог спасти принца Аято. Шесть чертовых лет — шесть, дьявол! — а на сердце все ещё невыносимо скребло от осознания, что я больше никогда не услышу его доброго голоса, не увижу мягкой улыбки и не встречу глазами проницательного, хоть и чуть подслеповатого взгляда. Я даже… даже поблагодарить не успел за все то, что он для меня сделал. Не сказал ему, как сильно его люблю; ни разу не поцеловал кончика ногтя в знак вечной преданности. А теперь даже отомстить нормально не смог, превратив это в какой-то неуклюжий кровавый фарс.       О, я отлично понимаю, что он сказал бы в такой ситуации! Он сказал бы, что прерваться так поздно лучше, чем не прерваться никогда. Что каждая сохранённая жизнь имеет значение. Он не разделил бы моего стремления к мести и со свойственным себе великодушием похвалил бы, что я пощадил чьего-то мужа и отца. Это не исправит уже сделанного, но по крайней мере не заставит ещё двоих людей, добрую женщину и её дочь, переживать потерю того, кто для них дорог. И Эйми наверняка высказалась бы в этом духе, если бы мы решились обсудить случившееся. Но мне все равно было паршиво. Одна-единственная жизнь никогда не была для меня большой ценностью.       Хах. Все испортил, во всем запутался, во все внёс хаос, запятнал себя, многим причинил страдания, но ничего не довёл до конца — хорошая же благодарность принцу. Как мне было стыдно! Я даже впервые за несколько лет по собственной воле опустился на колени и склонил голову (ну, когда смог это сделать физически), безуспешно попытавшись раскаяться и не получив за это ни малейшего облегчения. Простите меня, Аято-сама. То, что произошло, не должно было случиться с вами.       Но как бы много я отдал за один-единственный разговор с ним! Только за то, чтобы на коленях произнести слова извинения перед ним, глядя в его лицо! По религиозным представлениям Ями, которые достаточно сильно отличались от общепринятых, умершие отправлялись в Страну Теней, откуда наблюдали за своими потомками. Не верю в это, но могу вообразить, как его расстроило бы мое поведение, если бы он и впрямь бросал на меня взор из-за грани. Ему было бы больно оказаться причиной смертей, потому что он, как и Эйми, всей душой ненавидел войну и убийства. Не то чтобы я никогда об этом не думал. Это терзало. Не в первые два года, конечно, — тогда боль от потери вытеснила даже рассуждения о человеке, которого я потерял. Но после… да, я думал. Он был бы весьма несчастен, если бы увидел все, что натворило его глупое злое дитя, — с миром и с собой. Это разбило бы ему сердце. Но ведь я все равно не остановился, не так ли? Не остановился, даже осознавая, что он хотел бы совсем не этого?..       Не знаю, что в этом больше: жуткого эгоизма, тупой злобы или душевной неполноценности, отнимающей шанс простить. Но все же я искренне верю, что светлая душа учителя обрела вечный покой в Райском Саду, как склонны думать Канэ, и его не терзает созерцание земных несчастий. Ведь он заслуживал это. Заслуживал счастья и свободы. В земной жизни справедливости нет, но должна же она быть хотя бы за гранью — иначе в чем вообще смысл? Несмотря на то, что в молитвах, срывающихся с моих губ в минуты отчаяния, звучало имя учителя, я все же надеялся, что он уже далеко и не обернётся на мой зов.       До сих пор вы слышали о принце Аято только в прямом соотношении со мной, с его участием в моей судьбе. Но он, безусловно, стоит того, чтобы его собственная история тоже была рассказана. Поэтому уж не обессудьте, что я отвлекаю вас от поединков и интриг. Я хочу рассказать об этом ином по крайней мере то, что известно мне. Разве это не будет честно по отношению к нему?       Учитель Аято… на самом деле он, несмотря на свою мягкость, мечтательность и столь часто освещавшую лицо улыбку, был достаточно печальным человеком. Эта печаль была гораздо глубже внешней угрюмости или мрачных мыслей — она словно проникла к самой его сути, опустившись на дно взгляда. Её было очень тяжело понять даже тем, кто привык стараться заглянуть к потайным мотивам каждого.       Мы общались с ним не менее нескольких месяцев, прежде чем в ходе самого обыкновенного разговора ошеломляющее осознание чужой печали, глубокой, мудрой и смиренной, не обожгло восприятие полынной горечью. Я несколько обескураженно всмотрелся в сидящего напротив иного, как будто впервые встретив. Без сомнений, он остался таким же, каким был. Те же изящные черты, тот же мягкий ровный голос, повествующий что-то то ли об очередной философской концепции, то ли об анализе какого-то исторического события, и тот же взгляд, направленный одновременно и вовне, и будто бы вовнутрь себя. Но каким образом это могло быть непонятно раньше? Каким образом печаль, бывшая его частью, раньше не привлекала к себе внимания?       «В чем дело, Син-кун? — прервавшись, спросил он, улыбаясь с обычной мягкой снисходительностью. — Мне кажется, что ты как-то странно смотришь на меня?».       «Нет-нет, — ответил я. — Все в порядке, учитель, продолжайте, я внимательно вас слушаю».       «Ты можешь спросить, если что-нибудь непонятно, — участливо предложил он. — Вопросы должны быть, это вполне естественно».       Вопросы? Ну да, они были. И не только касательно предмета нашей беседы. В сущности вопросов у меня всегда было много… но на сей раз меня заинтересовал один конкретный: что же есть принц Аято Ями-но-Шин, мой единственный преданный друг, мой добрый наставник? Но я не имел права просить честного ответа на него. По крайней мере… не в тот момент, когда он сам считал меня за нуждающееся в заботе дитя. Родителям сложно быть откровенными с детьми. Да и кто вообще может утверждать, что самому принцу известен точный ответ?       «Я непременно спрошу, но чуть позже, Аято-сама».       «Почему?» — уточнил он со слабым недоумением.       Потому что прежде мне было необходимо попробовать отыскать эту истину самому. Собственно, примерно в этих выражениях я и ответил. Он вполне одобрил мой подход.       И вот тогда я решил, что узнаю его собственную историю. Решил, что я узнаю его. Я передам вам все то, чем я располагал в своих попытках.       Аято Ями-но-Шин был вторым из трёх братьев. Насколько можно судить из его ностальгических воспоминаний о поре детства и ранней юности, он был любимым и даже чуть избалованным ребёнком, которому многое прощалось и многое позволялось. Своего отца Аято-сама помнил мало, потому что тот, как и многие, связанные с магией смерти, умер достаточно рано, но говорил о нем учитель как о «сильном и мудром правителе, достойном своих предков». Свою мать, которая после смерти мужа стала главой Ями, он всегда вспоминал с большой теплотой и благодарностью, что было для меня достаточно дико, но не могу не признать, что искренне радовало. Серьёзно, хоть у кого были хорошие отношения с родителями.       Аято-сама даже принудительная ранняя инициация — страшный бич могущественных магических родов — обошла стороной, потому что его любили. Если вы не очень представляете себе, что это такое, то объясняю: это когда ребёнка-иного специально подвергают какому-то очень сильному переживанию, чтобы его сила проснулась: запирают одного в темной комнате, сильно пугают или что-то подобное. У Канэ такое не принято, потому что колдунам вообще попроще, а вот у Ями было очень даже в ходу — потому что из-за слабого здоровья срок их жизни обычно не так велик, а на изучение некромантии и магической медицины требуется довольно много времени. Но с принцем Аято так поступать не стали. Быть может он оттого впоследствие был столь предан своей семье, что в детстве и юности она и впрямь была для него семьей, в самом сокровенном и тёплом понимании слова…       Из-за того, что ему сравнительно долго не приходилось утруждаться отработкой практических магических навыков, он нежно привязался к теории, быстро полюбил чтение и постепенно стал уделять внимание не только тому, что обязательно для изучения иного его статуса, но и многому другому. Наверное, одно из самых ярких моих впечатлений, хорошо передающих его общую эрудицию, — стоило затронуть любой вопрос, абсолютно любой, как оказывалось, что он может назвать пару-тройку стоящих книг на эту тему; стоило упомянуть любую книгу, как оказывалось, что он или когда-то её прочёл, или хотя бы заглядывал в неё. Правда, эрудиция его грешила тем, что он частенько брался рассуждать о явлении… не как о настоящем явлении, а как о некой идее, отраженной в мнениях писателей, поэтов и прочих. Тени предметов иногда для него бывали реальнее и понятнее самих предметов. Но это грех многих теоретиков, а Аято-сама был таким любезным и добрым человеком, что его просто не хотелось укорить в этом.       Говоря о том, насколько его избаловало безбедное состояние и положение любимого ребёнка… если брать качества души, то, пожалуй, вообще нисколько. Он никогда никого не презирал, никогда не смотрел сверху вниз, признавал ценность каждой жизни и личное достоинство любого, — старался каждому помочь и к каждому отнестись с пониманием. Характерной особенностью было то, что даже осуждать за грехи и ошибки он был не склонен. Я тысячу раз повторял и готов повторить две тысячи раз, что он был потрясающим. Но если уж обратиться к повседневности, то… то, наверное, мне придётся признать, что он был довольно-таки избалованным.       Вас, должно быть, это удивило, верно? Особенно если учесть, как сильно я ненавижу избалованных аристократов, хах. Но Аято-сама умудрялся быть избалованным с каким-то невинным беззлобным простодушием. Что ж, было весьма закономерно, что принц Ями привык к комфорту и никогда не считал своих денег. Конечно, он не стремился ни к каким излишествам, но все же пил только изысканное вино, ел только вкусную еду, одевался только в дорогую одежду. Не потому что стремился поддержать статус, а просто потому что не представлял, что может быть как-то иначе. И я уверен, что он очень удивился бы, если бы кто-то назвал его невинные привычки расточительными, хотя вообще-то они были довольно расточительными. Фраза: «Вы не можете себе это позволить», — наверняка вогнала бы его в искренний ступор. Он был настоящим аристократом до мозга костей, хах. В настолько лучшем смысле слова, насколько вообще возможно.       Я помню ситуацию, когда он отпустил всех слуг в честь какого-то праздника, чтобы они могли провести время с семьей. Однако несмотря на всю его мудрость, мысль о том, что отсутствие слуг предполагает необходимость каким-то образом самостоятельно справляться по крайней мере с готовкой, пришла к нему уже после того, как замок опустел (вероятно, когда он проголодался). Я приехал тогда поздним вечером и нашёл его в глубочайшей озадаченности. Когда я узнал о её причинах, то не выдержал и рассмеялся.       «Учитель, вы можете приготовить десятки разных ядов. Неужели вы и впрямь не в силах сварить рис?».       «Не смейся надо мной, жестокий мальчишка, — фыркнул он. Тоже так мягко и беззлобно, что на это невозможно было обидеться. — Это… некоторые издержки сознания и воспитания людей моего круга, — под моим взглядом он осекся и вздохнул. — Но я действительно попытался, Син».       «И что же?» — мне искренне сделалось любопытно.       Он явственно смутился.       «Это вышло невкусно. Я не… не привык такое есть».       Я проглотил смех, как и высказывание в духе: «какая же вы, однако, нежная химэ, Аято-сама», кивнул и отправился приготовить ужин нам на двоих. Можно было, конечно, спросить, почему же он не приказал приготовить что-нибудь заранее, но ответ был и так очевиден: наверняка не хотел никого утруждать в праздничный день.       Это похоже на забавную историю, передающуюся слугами из уст в уста, но эта ситуация была совершенно реальной. И то, что она имела место быть… пусть это не заставит вас думать, что мой учитель был беспомощным мечтателем, живущим в грезах. На самом деле он был сильным. Опять же, это достаточно тяжело предположить в нем, потому что если была возможность уладить дело словами — он всегда предпочитал использовать её, даже если это должно было уронить его авторитет или вовсе унизить. Но все-таки мы говорим о втором принце одного из самых могущественных магических кланов, о некроманте из Ями-но-Шин.       Дважды — всего дважды за все пять лет, что я его знал! — я видел вполне наглядные и красноречивые подтверждения того, что мой учитель сильный. Первый произошёл, когда мы в сущности только узнавали друг друга. У главы Ями что-то произошло и они вместе с женой не сумели присутствовать на заседании совета клана. Аято как второй принц должен был взять на себя функции главы. Я несколько за него… испугался, кхм.       «Он такой добрый и нежный человек, его же съедят и не подавятся!» — примерно таким образом я думал.       Поскольку я был секретарем в тот период, мне пришлось быстро вводить его в курс дела и объяснять вопросы, которые планировались к рассмотрению.       «Что такое, Син, ты нервничаешь? — удивлённо спросил он, прерывая объяснения. — Не стоит волноваться: ты отлично подготовил ту часть, что зависела от тебя».       Ну в части, зависящей от меня, я нисколько не сомневался, хотя и поблагодарил коротким поклоном.       «Пожалуйста, обращайтесь к этому недостойному, если у вас возникнут какие-либо затруднения», — под этими словами скрывались быстрые мысли о том, как я сумею помочь ему в столь ничтожном положении. Его ведь абсолютно никто не воспринимает всерьёз, как этот добрый философ справится с такой ответственной ролью?       Кто же мог знать, что хорошо справится. Когда он делался серьёзным, а взгляд терял рассеянную задумчивую мягкость, то становилось весьма очевидно, что этот иной принадлежит к роду, несколько десятилетий вызывающему уважение и страх. Хоть бы кто, хоть бы раз высказался неуважительно или неуместно… если говорить о моих впечатлениях откровенно, то в тот вечер в нем мне померещилось что-то, напомнившее мне старого паука Канэ: тот же холод в голосе и в глазах, из-за которого никто не решится перебить, скривить губы. Из-за которого нередко становится страшно. Я наблюдал за этим с удивлением, пока не осознал кое-что.       Аято попросту притворялся. Притворялся весь вечер. — Так тяжело быть тем, кем ты не являешься, — отстранённо сказал он с улыбкой, когда я после принёс ему кое-какие бумаги на подпись. — Однако у вас получилось, — ответил я. А про себя добавил, что власть — не политическая, предписанная, а власть подлинная, то есть возможность контролировать людей во всех их реакциях, власть над эмоциями, чувствами и мыслями, возможность подчинять себе одним лишь движением глаз, — это та вещь, что из слабых рук выскользнет моментально, сколько ни прикидывайся. А он… он мог её удерживать, если это было действительно нужно. Но он к этому никогда не стремился — он хотел от жизни совсем не этого, и, более того, ему было очень тяжело.       И все же Аято Ями-но-Шин был сильным.       Во второй раз мне было около шестнадцати: Гасадокуро существовала лишь в виде общего замысла, ещё не шло речи о каком-то моем авторитете и кровавой славе. Я жил на правах ученика в замке принца, время от времени разъезжая с заданиями главы клана. Вторая демонстрация силы со стороны Аято была грубее и вместе с тем очевиднее. На одно из подчиняющихся Аято поселений напали разбойники — очень редкое явление в землях Ями, но, видимо, приближение войны, уже витающей в воздухе, и как следствие масштабного призыва подстегнуло решительность многих людей покинуть свои деревни.       Как сейчас помню, была очень глубокая ночь, когда принесли эту страшную новость. В замке в миг поднялся переполох и все как-то бестолково заметались, забегали, не зная, что делать, и хватая все, что теоретически можно было использовать для самозащиты.       Я первым делом быстро нашёл учителя, потому что мне было страшно, что с ним что-нибудь случится, и уже приготовился самостоятельно раздавать указания, даже рот уже открыл, когда Аято-сама опередил меня и прохладно сказал, кто чем должен заняться. Я очень удивился, хотя удивляться здесь было нечему — он же каким-то образом правил здесь все это время. Но я не ожидал, что вся его неприспособленность к реальной жизни пропадёт в один миг и сменится ледяным спокойствием, которое я часто наблюдал у его брата.       «Нужно ехать туда; подготовьте лошадей как можно скорее, — распорядился он, в точности повторяя мои мысли. — Двадцать человек со мной. Готовьте замок к обороне: мы не можем знать, насколько их много на самом деле».       Меня он вообще хотел оставить, вы можете себе вообразить? Благо, времени спорить не было и пришлось просто смириться, что я тоже еду. Однако спешка не избавила меня от рекомендации «держаться поблизости».       Когда мы прибыли, деревня пылала, но убитых было еще не так много — видимо, какое-то время и земляной вал с частоколом, и несколько воинов-иных помогали местным сражаться. Однако шайка оказалась, как и доложили, на удивление большой, справляться долго было невозможно.       Аято отдал ещё два коротких приказа, а сам вскинул руки, складывая печати. Я, несмотря на шум, прекрасно услышал, как он произнёс несколько фраз на лающем языке мёртвых, который Ями иногда использовали для своих заклятий, — уверен, что услышал не только я, но и все присутствующие, потому что его негромкий голос поразительным образом возвысился, достигая восприятия всех пришедших.       Той ночью я впервые узнал, каково столкнуться в бою с некромантом. И нужно признать, что это достаточно… впечатляюще. В рваных всполохах огня я видел, как тела, насквозь пронзённые стрелами, начинают сначала подёргиваться, а затем поднимаются и бросаются на людей. Потом подключились и другие, пришедшие с местного кладбища, от многих из которых остались лишь иссушенные кости (впрочем, последнее обстоятельство не мешало им быть такими же опасными).       Аято управлял трупами, короткими движениями рук отдавая им распоряжения, — и его лицо, всегда такое симпатичное в своей доброжелательной кротости, казалось бледной застывшей маской, олицетворяющей собой холодную возвышенность смерти. Особенно жутко это сочеталась с воплями, вонью и гулом огня. Мороз, не имеющий ничего общего с тем, что на улице стоял февраль, привольно гулял по коже, заставляя конечности неметь. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы прикрикнуть на остальных и самому тоже начать что-то делать — если бы мы так и стояли, застигнутые врасплох внезапной мощью разгневанного некроманта, от деревни бы одни угли остались.       После нашего появления все закончилось очень быстро. Грубо говоря, и пятнадцати минут не потребовалось. Трупы ведь не уставали, не теряли скорости, и убить их во второй раз или хотя бы обезвредить обычным разбойникам оказалось невозможно. Те, что ещё были способны бежать, хаотично отступали в спасительный мрак леса. Аято прервал заклятие.       Мы ещё некоторое время были сильно заняты, поэтому мне было не до того, чтобы разглядывать учителя. Но потом, когда мы возвращались и небо уже начало окрашиваться лёгкими рассветными полутонами, а из-за горизонта медленно показался край холодного зимнего солнца, я посмотрел на Аято-сама и изрядно удивился. Он не просто выглядел закономерно уставшим. Он все ещё был бледен, как полотно, но пугающая потусторонняя сила покинула его черты — и он казался совершенно опустошённым, измученным и ещё почему-то очень старым, как будто за эту ночь для него минуло два-три десятилетия. Вообще Аято был старше меня всего на десять лет, а благодаря фамильным особенностям внешне его легко можно было принять за моего ровесника. Но теперь он воспринимался почти как старик, и это явно было больше, чем просто последствие сильного напряжения магических сил.       Мне представилось самым логичным взять на себя побольше, чтобы он мог отдохнуть. Уже намного позже, когда мы разобрались с текущими делами, между нами состоялся разговор. Он спросил, весьма удивив меня этим вопросом, не испугался ли я. Увидев мое красноречивое возмущённо-насмешливое выражение, он покачал головой и произнёс: — Некромантия — это ужасный, кощунственный дар. В корне своём неправильно тревожить умерших. Используя эту магическую способность, мы не только оскорбляем память покойников, издеваясь над их чувствами и желаниями в посмертии, но и искажаем те высшие материи, которые служат основой существования мира. То, что уже ушло… те, что уже ушли… их нельзя трогать. Мы все смертны и мы обязаны уважать таинство смерти, Син. И мы не должны, влекомые алчностью и высокомерием, протягивать жадные руки за грань, — он надолго замолчал, глядя на огонь, танцующий в камине, и закончил совсем тихо. — Как бы порой ни хотелось этого. Боги Великие, какое отвратительное лицемерие! — Перестаньте, — твёрдо попросил я. — Я вполне понял ваши принципы, я нахожу их благородными, но не вы ли говорили мне, что нельзя оставаться в стороне, когда есть возможность помочь? Если бы вы не использовали некромантию, жертв было бы намного больше, — я осекся и тревожно дотронулся до его руки. Мне померещились отблески нездорового румянца на его скулах, а голос его звучал более хрипло и приглушенно. — Учитель, кажется, у вас жар. — Принципы ведь не для того формулируются, чтобы отказаться от них при любой сомнительной ситуации, — грустно отозвался он, как будто не услышав последней части фразы. — И далеко не всегда порок вступает в противостояние с добродетелью, иначе мир был бы прост, как банальный книжный сюжет. Иногда выбор стоит перед низостью и ещё одной низостью. Иногда невозможно найти вариант, при котором ты ничего не предаёшь. — Верно, но на то мы и есть люди, — заметил я, все больше беспокоясь. — Учитель, пожалуйста, давайте обсудим все это попозже. Я боюсь, что вы простудились.       В конце концов он согласился со мной и поднялся, чтобы отправиться к себе. На половине пути я взял его за локоть, опасаясь, что у него закружится голова, но он шёл ровно, хотя и выглядел смертельно уставшим. Вообще он не так уж редко болел. Все эти Ями были такими фарфоровыми неженками, что им было достаточно лёгкого сквозняка, чтобы простудиться. Но Аято-сама, благодаря своим знаниям, в основном успевал без чужой помощи справиться с болезнью прежде, чем она обретала угрожающий облик. Тот раз почему-то стал исключением.       В тот раз я несколько дней крутился у его футона, помогая вовремя принимать лекарства и есть. У него был сильный жар. Мне оставалось гадать, в какой момент он умудрился так сильно простыть, и злиться на себя за то, что я это допустил. В одну из этих долгих ночей, когда я, перебирая бумаги, сидел рядом, я услышал, как в болезненном тяжелом сне с его губ соскользнуло Её имя.       «Коюки, коиши».       И я задумался, чем же Она была для него. Я видел своими глазами, что ему тягостен тяжёлый и лживый мир, где никак невозможно принимать только благородные решения; где ему, с его слишком светлой душой, места почти не находилось. Это так странно, да? Я имею в виду, у него существовали все причины быть счастливым и довольным жизнью. У него с самого начала было то, о чем многие могут только мечтать. Но тем не менее он сделался таким печальным в своём стремлении всем помогать… Я понял, что даже кощунственные способности Ями, предмет восхищения и ужаса и многих магических родов, и простых людей, для Аято обернулись весьма сомнительным даром со стороны судьбы. Ведь тяжело, должно быть, постоянно ощущать себя виноватым перед собой. А самое страшное, что у него никого не осталось. Ни одной родственной души, готовой встать рядом и поддержать в борьбе с бездушными закономерностями течения жизни. У него не было друзей; оставшимся родственникам он был практически безразличен. — Тяжело быть таким благородным и добросердечным, учитель, — сказал я ему, потому что знал, что он меня не услышит. — Очень тяжело. Но я постараюсь позаботиться о вас, — и виновато повторил, прекрасно понимая, какое из меня сомнительное счастье. — Я постараюсь.       А Она… чем была Она? Ее Аято-сама, как ни странно, не упоминал никогда. Ни в каких разговорах, ни в каких рассуждениях. Даже рассказывая какие-нибудь куски своей биографии, Её он никогда не описывал. Я знал лишь то, что её звали леди Коюки и что она была низкого происхождения и не имела магических способностей. Единственный портрет, на котором она была изображена, висел в его личных покоях. Там они были вдвоём с Аято, нарисованные, вероятно, недолгое время спустя свадьбы: в торжественных чёрных нарядах. Я увидел этот портрет лишь спустя три месяца после своего первого появления в замке учителя. И спросить не смел более года.       Впрочем, одним тёплым осенним днем учитель ответил сам. Несмотря на то, что я так и не озвучил своего вопроса. — Да, это моя жена, — разбирая какие-то бумаги, тихо подтвердил он, не поднимая головы, когда мой взгляд (я был уверен, что незаметно) в очередной раз скользнул к портрету. — Коюки, моё драгоценнейшее сокровище. Правда очень красивая?       На самом деле она была из тех девушек, которых обычно называют миленькими, а не красивыми. Кареглазая, с тёмными каштановыми волосами, густыми бровями, довольно большими глазами и маленьким чуть вздёрнутым носом. Ее лицо, на котором почему-то не было макияжа, казалось живым и подвижным даже на застывшем изображении — создавалось твёрдое впечатление, что сейчас дрогнет, изгибаясь в улыбке, уголок губ, или в глазах мелькнёт насмешливый лукавый блеск. Коюки оказалась совсем молода, ей было никак не больше шестнадцати, её простую прическу украшали живые цветы, и мрачный чёрный цвет дома Ями ей совсем не шёл. Учитель был рядом с ней, держал руку на её плече, и хотя внешне в нем, объективно говоря, мало что изменилось с течением времени, каким-то таинственным образом ощущалось, что в тот миг он был намного моложе, чем сейчас. — Вы никогда не говорили о ней, — осторожно произнёс я. И тут же поспешил добавить. — И вам, разумеется, совсем не обязательно обсуждать, если это причинит вам боль.       Аято-сама вздохнул и посмотрел на их общий портрет чуть придирчивым взглядом, как будто желая снова его оценить. — А что тебе хотелось бы узнать? — чуть-чуть лукаво отозвался он.       Мне хотелось бы узнать их историю. Но просить о чем-то подобном после того, как он не опроверг предположение о том, что это может быть больно… Я разрешил себе только один вопрос. — Вы никогда не говорили, какой она была.       Он задумался на пару десятков секунд, после чего улыбнулся с необыкновенной кроткой нежностью. Если бы мне задали вопрос о том, какая Эйми, и я имел бы возможность ответить с полной откровенностью… ох, я, пожалуй, говорил бы долго. Но Аято-сама в тот раз был предельно краток. И, если честно, от такого романтика, как мой учитель, я ожидал других эпитетов, вроде «прекрасной», «невероятной», «самой лучшей на свете». Но вместо всего этого он произнёс, опустив глаза: — Смелой. Моя милая Коюки была очень смелой, сильной и искренней. Если она что-нибудь решала, её невозможно было ни подкупить, ни запугать, ни любым другим способом заставить отступить, — он помолчал и добавил спустя еще какое-то время с проскользнувшей невыразимой горечью. — И очень… самоотверженной. Коюки была бы рада увидеть тебя здесь, Син. У вас есть некоторые схожие черты.       Дальше я не стал расспрашивать, хотя такие качества, как искренность и самоотверженность были последним, что я мог отнести к самому себе.       Когда я заинтересовался тем, что же случилось, то мне осталось только фыркать и закатывать глаза: общая версия гласила, что леди Коюки умерла от болезни. Да серьёзно, что ли?! От болезни?.. Супруга принца Ями-но-Шин, который может восстанавливать поврежденные органы и сращивать кости? Очень любопытно, что же это за невероятная болезнь должна быть! Ерунда. Я бы скорее предположил, что её кто-то отравил, при том кто-то из других Ями, раз Аято не смог её спасти. И, опять же, зачем?.. Однако, во-первых, мне представлялось несколько бесцеремонным по отношению к учителю рыться в его прошлом без хотя бы косвенного разрешения, а во-вторых, в тот период жизни у меня находилось очень мало времени. Не стану отрицать, впрочем, что в течение пары лет задавал некоторые вопросы людям, которые могли вспомнить что-нибудь. Чем больше ответов звучало, тем большую озадаченность я испытывал.       В конечном итоге самую распространённую, полную и исчерпывающую историю я получил из уст самого принца Аято. Это было буквально за месяц до начала войны. Стояла прелестная теплая погода, ярко светило апрельское солнце, наступала весна, и учитель был в необыкновенно приподнятом расположении духа. Я давно не видел его настолько оживленным и полным оптимизма.       Он был очень рад увидеть меня у себя. Я, испытывая вину за то, что уделяю ему не так много внимания, как раньше (потому что тот проект с «Гамилитионом»), привёз в подарок пару бутылок дорогущего грушевого вина, и мы вместе выпили… то есть вино-то пил, разумеется, только он, а мне в силу непереносимости алкоголя пришлось ограничится соком и крепким табаком. Пользуясь хорошей погодой, мы расположились в саду, где вишня готовилась расцвести во всем её великолепии. После пары часов (и одного опустевшего сосуда) Аято-сама сделался мечтательным и у него внезапно появилось желание поиграть на биве.       В музыке и стихосложении он был почти так же хорош, как в литературе, — у него был прекрасный благозвучный голос, великолепный слух и вкус к выбору выражений и он, в отличие от меня, мастерски обращался с традиционными инструментами. Это была одна из немногих вещей, которую ему не удалось передать мне, несмотря на все усилия, хах. Он, устраиваясь с бивой* в тени раскидистого дерева, даже пошутил что-то по этому поводу, прежде чем начать прижимать струны. Я сел рядом и внимательно слушал — это была довольно редкая возможность, Аято-сама, несмотря на свои умения, не так уж часто играл, даже если его об этом просили.       Выслушав несколько изящных импровизаций, я вдруг в очередной раз подумал, что ему, должно быть, в глубине души отчего-то грустно в этот светлый весенний день. — Вот, послушай-ка, — мягко обратился он ко мне, взглянув на тонкую ветку, дрогнувшую под порывом ветра. — Мне нравится это стихотворение, — и продолжил, подыгрывая себе на биве: Ах, если хочешь Порваться ты, нить жизни, То рвись скорее! В живых же оставаясь, С любовью я не справлюсь*. — Весьма проникновенно, — не без труда признался я.       Это было вполне невинное, эмоциональное стихотворение о любви, и я не понимаю, почему в тот миг ощутил в глубине груди какое-то тревожное покалывание. Спустя много лет можно углядеть что-то зловещее в том, что именно этот напев оказался последним из всех, что я от него услышал. — Коюки составила его, — с улыбкой сказал учитель. — Когда мы только полюбили друг друга, незадолго до нашей свадьбы… подумать только, Син, это ведь было не так уж давно! А кажется, словно минула целая вечность, — он усмехнулся. — Время бежит, но вместе с тем тянется невыносимо.       Я почувствовал, что настал тот момент, когда я наконец могу спросить. Когда ему хочется ответить. — Расскажите, учитель, — попросил я. — Пожалуйста. — Хм? — Про вас, — тихо уточнил я. — Про леди Коюки и принца Аято.       Он замолчал, ненадолго опустив голову. Приближался вечерний час, и солнце горело расплавленным золотом особенно яростно — лицо учителя за покровом теней было каким-то особенно трогательным и хрупким. Может, дело было в том, что он не надел монокля, и подслеповатые глаза от этого смотрелись более беззащитными. — Никогда не рассказывал эту историю, — наконец тепло произнес он. — Что ж, если у тебя действительно есть желание слушать… примечательно, что ты заговорил о леди Коюки и принце Аято под этим деревом. Оно многое для меня означает, — он аккуратно отложил биву, продолжая улыбаться. — Хорошо, послушай. Будет справедливо, если её кто-нибудь узнает от меня.       Далее я приведу — по памяти — рассказ учителя, постаравшись максимально точно передать его манеру, но все же позволив себе дополнить его повествование теми красноречивыми деталями и подробностями, которые он не упомянул из-за скромности или из-за педагогического нежелания приводить их именно мне. Как ни крути, противоречий и острых углов, сглаживаемых принцем в силу деликатности, было достаточно много. Кое-что, о чем будет поведано здесь, я выяснил у третьих лиц в ходе своих ненавязчивых разысканий. Если у вас не найдётся желания узнавать о прошлом, вы сможете пролистать эти главы; если у вас найдётся охота, то простите. Это очень печально, но пронзительно. Итак, повесть об упавшем лепестке…