Крылья и сладости

      Все-таки милосердие — ужасающий и мучительный дар небес. Ведь совсем одно дело, когда ты бросаешь взгляд вокруг себя, и видишь всюду лишь зло и бесчеловечность. Видишь повсюду мерзких, отвратительных, подлых людей. Тогда ты просто сжимаешь зубы, стискиваешь их до боли и думаешь: «Ага, вот оно как! Мир попросту чудовищно жесток!» — и в груди пламенем разгорается решительность. Тогда и не грех вскинуть меч и направить его на других, чтобы защитить собственную жизнь. Ведь ты знаешь, что иначе никак невозможно. Ведь иначе все эти мерзкие, отвратительные, злые люди толкнут тебя на землю и станут пинать до тех самых пор, пока ты не погибнешь под их пинками. Это простая наука. Тебе достаточно сказать самому себе, что в этом чудовищном мире нужно уметь пинать и кусаться, а ещё лучше, если сделаться самым сильным.       Но каково, каково, посмею я спросить вас, должно быть тому, кто взглянет на то же, что и вы, — и вдруг увидит все иначе. Ведь глаза его освещает это мучительное милосердие, идущее от сердца. Ему только и останется, что сказать: «Да, я вижу, эти люди злы и жестоки. А злы и жестоки они от того, что страдают. Лишь счастливые люди неспособны на ненависть; но ненависть повсюду — все попросту глубоко несчастны». И как тогда поднять меч? Как поднять меч, зная, что этот человек, желающий лишь пнуть тебя побольнее, всего-то беспросветно несчастен и единственно поэтому он тебя пинает? Как быть?.. Нанести ему эту рану, сделать его ещё несчастнее, чтобы он после пинал других ещё более жестоко? Снести ему голову и взять на собственную совесть груз его беспросветной жизни? Утешить его, если он тебя ненавидит и слов твоих скорее всего не услышит?..       Моя мать всегда говорила, что самое главное оставаться сильной. Крепко держать свой меч и никому, никому и никогда не давать себя обидеть. Она знала, что я останусь одна и должна буду позаботиться о себе. Оттого повторяла бесконечно: «Коюки, девочка моя, только будь сильной». И я впитала эти слова вместе с ее молоком, вместе с ее песнями, вместе с поцелуями в лоб. Но быть сильной оказалось невыносимо, когда крошечная доля этого мучительного милосердия слетела в твою душу со страниц книг.       Мой муж… мой драгоценный принц, он был просто чудовищно добр. Его можно было ударить сколь угодно жестоко, но его рука не могла поднять меч. И не потому, что силы в ней было недостаточно. Вовсе нет! Попросту глаза его видели чужие страдания, а сердце его было огромно, чутко и совершенно обнажено. Он смотрел и… и из раза в раз был вынужден говорить: «Нет, я не могу тебя ударить, ведь я знаю, как ты страдаешь. Мне невыносимо видеть и чувствовать твоё страдание, ведь сердце мое обнажено. Позволь мне тебе помочь». И не имело значения, оттолкнут ли его за этим, ударят ли, сомкнут ли зубы на его шее. Он никогда не поднимал меча.       Знала ли я, что он был искренне влюблён и сделал бы все по одной моей просьбе? Да, знала. Я никогда не верила в сказки, наподобие «браков, заключённых на небесах». Но оказалось, что между двумя людьми действительно может воцариться нечто совершенно невыразимое, связывающее их крепче мифической алой нити, обнажающее сокровенные мысли и мечты. Он не сказал мне этих слов, потому что они отяготили бы меня и вынудили как-то ответить, но в его глазах все было совершенно очевидно.       И была ли влюблена я? Безумно. Я любила его до такой степени, что это становилось мучительно — это терзало грудь, заставляло содрогаться всем телом, просто потому что чувство слишком невыносимо, слишком огромно для примитивной человеческой сути.       Но можно жить сколь угодно возвышенными впечатлениями и сколь угодно прекрасными порывами, а потом однажды обнаружить себя зарытым в земные проблемы столь глубоко, что выбраться уже нельзя. Он был вторым принцем Ями, я — никем, продавщицей цветов из разорившейся семьи. Более того, я отлично знала, что я обречена. Что я не подарю ему ребёнка. Его отношения с кланом и без того были сложными, а брак с кем-то, вроде меня, обернулся бы трещиной, рано или поздно отколовшей бы принца Аято от Ями-но-Шин. И ради чего я заставлю его страдать и лишу перспектив? Ради того, что нам обоим пятнадцать и мы очень наивны, верим в любовь и хотим держаться за руки под цветущими деревьями?..       Я рассказала ему. Одним теплым весенним днём я сказала, не глядя на него: — Один из моих далеких предков совершил преступление. Он предал женщину, которая ему доверилась, и та в результате приняла мучительную смерть. После она вернулась озлобленным духом и прокляла его и все его семейство. С тех пор мальчики в моей семье умирают в детском возрасте, а женщины никогда не доживают до двадцать пятого дня рождения. Из-за этого род пришёл в упадок и разорился.       Он выслушал меня внимательно и спокойно. Мне всякий раз становилось неловко от того, что он слушает меня с таким заботливым вниманием. — Милая Коюки, я не сомневаюсь, что ты говоришь правду. Но проклятия, тем более такие сильные, всегда отражаются на ауре, — мягко указал он, когда я замолчала. — Твой жизненный источник не так силён, но тем не менее сама аура кажется совершенно здоровой. Признаться честно, я не вижу вообще ничего подозрительного.       Ком встал у меня в горле. Было бы лучше, если бы он не говорил ничего подобного. Ведь без надежды нет и разочарования. И кто бы сказал, что в тот миг мне не хотелось надеяться? — И тем не менее моя мама умерла, не дожив до двадцати пяти, как и мать ее матери, — твердо сказала я, напоминая об этом и себе тоже. — А все мальчики, которых они рожали, не доживали даже до четырёх, — и от того, что он слушал с таким безграничным пониманием в глазах, я не сумела себя остановить. Продолжила, вываливая груз вины, страхов и злости. — Моя мать считала себя очень сильной. Думала, что в человеческой душе сокрыты неведомые силы и таким эфемерным вещам, которые нельзя увидеть или потрогать, не сломать человеческого счастья, — голос меня подвёл и некрасиво упал. — Она была уверена, что справится, и рассказала мне правду только тогда, когда ее угасание сделалось необратимым и слишком очевидным. Как же это… глупо!       Если б меня спросили, что заставило меня полюбить его, я бы не нашла ответа. Причины для любви часто невыразимы. Но если б спросили, что заставило меня им восхищаться, считать его лучшим из людей, то я бы непременно сказала про его взгляд. Этот мягкий, нежный, ласковый взгляд, в котором всегда читалось: «Вы можете мне довериться, и со мной безопасно. Я вам вреда не причиню, я вас не обижу, я дослушаю вас до конца и я вам поверю».       И вот тогда… ведь мои слова могли звучать так нелепо. Скорее всего они так и звучали! Гораздо вероятное, что я либо все выдумала, либо испугалась призрака и убедила себя, что он реален. И тем не менее мои нелепые слова оказались для него вернее собственного магического зрения. — Хорошо, — серьезно кивнул он. И тут же добавил, будто догадавшись, что мне это необходимо. — Я верю, что так и есть, Коюки. В таком случае я постараюсь помочь тебе, если ты мне позволишь. Ями ведь недаром считают великим магическим родом. Я думаю, с возможностями моего клана будет шанс что-нибудь сделать с этим.       Тогда я закусила губу и ничего ему не ответила. Я не заставила себя отказать, но и согласиться тоже не сумела. Не много чести для наглой продавщицы цветов: отягощать своей странной, призрачной проблемой второго принца?..       «Да, — думала я чуть позже, занимаясь стиркой. — Самым правильным мне было бы сказать, что надо бы все закончить. Если не проклятие, так разница в статусе все погубит. Ему будет больно, только и всего, и мне из-за этого будет больно не меньше. Но, — я замерла, глядя на своё колеблющееся отражение в старом корыте. — Но как же… как же мне жить хочется!.. Счастливо жить!»       Да. Очень уж сильно мне этого хотелось — и слишком сильно все во мне желало отрицать какую-то дурную обреченность. Человеческое сердце рвётся к счастью. Сердце ведь наивное, как ребёнок: какими бы ни были доводы, оно все равно до последнего верит, что счастье возможно. Так сильно верит, так жаждет, что против воли в сознании начинает издевательски звучать: «А разве существует слишком высокая цена за миг вожделенного счастья?».       Наверное, я все-таки понимала мою мать. Я, несмотря на нежную привязанность и почтительность к ней, думала, что никогда не пойму, как можно было поступить так легкомысленно. Но тогда я, вероятно, чувствовала все так, как она чувствовала в моем возрасте. Я хотела счастья… глупо и эгоистично. Я хотела верить, что во мне, в нашей любви, сокрыты какие-то величественные и таинственные силы, которые переломят рок. Это внутреннее стремление к вере и побуждало искать более логичные обоснования.       Ведь его слова были справедливыми: Ями-но-Шин — великий магический клан. Если уж отбросить сказочное, то можно просто допустить, что с каким-то там проклятием есть шанс справиться. Моей матери не пытались помочь столь сильные иные. А Аято… да, отягощать его неправильно. Но я не просила. Наверняка он сам хотел бы…       Ну и как удержать сердце на цепи, когда ты видишь рядом глаза любимого человека, и эти глаза тебя будто безмолвно обнимают, погружая в тепло и нежность, будто без слов говорят, что здесь меня обязательно примут, помогут и поддержат?       Я не смогла.       Это было в праздник Песни Весенней Птицы. Он тогда сказал, что проведёт его со мной, хотя я совсем не рассчитывала на это. Я отлично помню этот вечер. На улицах было шумно и многолюдно, пахло сладостями и цвели осыпающиеся белыми лепестками яблони. В воздухе горело множество фонарей, и все было в разноцветных лентах. Вопреки невзгодам и смерти, лето вновь должно было прийти, а природа встречала его возрождением и скромной радостью. И все эти люди, обычно угрюмые, мрачные, погруженные в заботы, позволили себе стать частью этой незамысловатой природой радости: они улыбались, ели лакомства, пели и танцевали.       Мы бродили среди этих людей. На нем были какие-то простые одежды, а не мрачные облачения его клана, и казалось, что мы не так уж отличаемся от многих других юношей и девушек в толпе. Я была готова в это поверить. Хуже того — поверила. — Ты знаешь этот танец? — спросил он, когда после восхода луны зазвучала музыка. — Я очень хороша в танце, — ответила я, не без нелепой гордости. — Конечно, знаю. — Тогда, милая Коюки, не окажешь ли ты мне честь? — он протянул мне руку, улыбаясь. Почему-то подобные жесты у него никогда не выходили требовательными и ждущими, как это частенько бывало с другими мужчинами. Он никогда не говорил так, как будто ему нельзя отказать.       Я засмеялась, потому что мне было слишком радостно, и беззлобно пригрозила: — Тебе за мной не угнаться! — Ох, кажется, у меня тоже есть некоторые успехи в танце, — его тон был весёлым. — Я все-таки могу попытаться, хорошо?       Он и впрямь танцевал хорошо: легко и непринужденно, направляя мои движения там, где это требовалось, но никак не сковывая моей свободы. Он был невероятно красивым в праздничном полумраке, и в его темных глазах, отражающих блики праздничных фонарей, сияли нежность и восхищение, когда наши взгляды случайно встречались. Никто из нас не сбился с дыхания. Впервые я чувствовала такую непринужденную легкость, сплетая свои движения с другим человеком.       Когда мы остановились, я понимала с оглушающей ясностью: я его люблю. И он знает это. И он любит меня точно так же, и он знает, что мне это известно.       Голова шла кругом, и я улыбалась, как будто в мире ничего не существовало, кроме здесь и сейчас.       В конце концов, цветы раскрываются и дарят миру сладкие ароматы, потому что не знают о смерти и не верят в нее. В конце концов, они цветут, потому что любят солнце и пьют дождевую воду, не думая о руке, что намеривается сорвать их.       Обычно счастье неуловимо, но в тот момент, когда мы вместе гуляли по украшенным улицам столицы и невесть над чем смеялись, я вдруг осознала, что счастлива, счастлива до глубины своего существа. И счастье было подобно свету — теплому сиянию, восходящему из недр души. Я любила жизнь. Жизнь была прекрасна. — Год назад мы встретились, — сказала я.       Он кивнул. — Да, это действительно трудно забыть, — его тон окрасился едва уловимым лукавством. Я видела, что он все еще улыбается. — Я верю, что тот момент был особенным. В мире так много людей, но тем не менее нелепая случайность столкнула именно нас. Разве это совпадение?       Я улыбнулась, впервые испытав легкую горечь. Конечно, он легко понял, каковы были мои чувства в тот вечер. И теперь все-таки… задал вопрос. Хоть и не совсем прямо, хоть и не прося у меня непременно ответить. — Ты будешь жалеть, Аято, — только и сказала я. — Я уверена, что ты будешь жалеть. — Пожалуйста, не нужно решать этого за меня, милая Коюки, — тихо и без укора попросил он. — Я долго думал об этом, — он вздохнул. — Мою жизнь во многом определил долг. Но мои чувства… все-таки они принадлежат мне. И я имею на это право.       Так странно это прозвучало. Без печали, без сожаления, но и без протеста тоже.       Мы медленно отходили во мрак, удаляясь дальше и дальше от весёлых праздничных улиц. Становилось тише, и уже можно было различить песню цикад. — С этим не поспоришь, — признала я, не смея на него смотреть. — Не мне решать, чего ты хочешь.       Он улыбнулся, но улыбка эта была горькой. Мне померещилось, что в ней мелькнула какая-то вина. Я не решилась спросить.       Мне стыдно признаться, насколько глупой ситуацией все окончательно решилось. Ничего возвышенного. Совершенно земные и материальные дела… не знавший бедности не вообразит, насколько они могут давить и угнетать. А я, видите ли, и впрямь была очень бедна. Независимо от того, как усердно я сохраняла присутствие духа. Когда сначала один за другим умерли двое моих братьев, а после неизвестные болезни унесли отца и следом мать, мне остались от них только долги. Долги эти разрослись, пока мои близкие искали способы спасения. В итоге они так их не отыскали и умерли. И это очень хорошо напоминало мне о том, чем в итоге может обернуться излишняя самонадеянность и вера в чудеса, сотворённые силой надежды.       Оставленные родителями большие долги сильно сказывались на моей жизни. От меня просили таких денег, которых я не заработала бы и за десятки лет. Под конец эти требования стали настолько тяжёлыми и угрожающими, что мне пришлось бежать из места, где я жила раньше, в столицу. В столице проще всего было затеряться. Словно я какая-то жалкая необязательная девица, все промотавшая! Это было очень унизительно и больно. Я всю свою жизнь старалась. Я никогда ничего не просила, никого не обманывала. А в итоге должна была прятаться, словно какая-то беглая преступница!.. Это меня оскорбляло, оскорбляло сильно и невыносимо, но, ещё хуже того, принуждало с тревогой всматриваться в черные тени.       В тот вечер я совсем забыла об осторожности. Была так поглощена собой, своими чувствами. Разумеется, я и думать забыла о том, что у меня огромные долги, когда был светлый весенний праздник, а рядом со мной был человек, которым я восхищалась и любовь к которому меня поглощала так стремительно. И это было как очень хлёсткая пощёчина. Или даже как удар по голове.       Мне было так стыдно, что словами не описать. Я стискивала кулаки до боли и сжимала зубы, отвечая с отчаянной гордостью, даже мне показавшейся глупой и неуместной. Хотелось провалиться сквозь землю. Почему именно сейчас? Почему то, как у меня спрашивают, когда я верну такие огромные суммы, обязательно должен был увидеть Аято?..       Разумеется, все решилось. Был он в одеяниях своего клана или нет, для него подобные проблемы ничего не стоили. — Прости, — почти задыхаясь, сказала я. — Мне очень жаль, что все это произошло. Этого… совсем не должно было быть в такой день. — Почему ты извиняешься? Скорее всего это с самого начала не было твоим решением, — я бы предпочла, чтобы он на меня не смотрел, но мягкий взгляд бы неотрывен и слегка тревожен. — Даже если сейчас ты мне не поверишь, тебе нечего стыдиться.       Я мрачно усмехнулась и подвернула голову, прячась от зрительного контакта, и тихо пнула носком камень. Пальцы судорожно сжимались, откликаясь болью. — Коюки? — Не нужно на меня смотреть так, — хотела бы я произнести эти слова хоть немного сердито. — Хватит быть таким замечательным.       У меня не было сил перенести это унижение. У меня не было сил дальше оставаться гордой. У меня не было сил и дальше бороться с обстоятельствами.       «Ты должна быть сильной». «Ты должна сражаться». «Ты должна с честью нести этот тяжкий груз искупления». Не отступать, не опускать рук, не допускать к себе вязкой гнили отчаяния… все эти слова кричали, кричали будто бы откуда-то снаружи, и внутри тоже, и стенки черепа уже готовы были расколоться, и в конце концов, мне уже наконец тоже захотелось закричать или взвыть, потому что сил, которых от меня требовали, у меня действительно больше не было, и я не могла их взять откуда-то, только потому что так было правильно и достойно. Бесконечное громовое, ускоряющее: «Должна!» — оно буквально разрывало меня на части, и я уже была готова разрыдаться и взмолиться: «Пощады!».       И разрыдалась.       Мои руки ходили ходуном, и я ощущала себя такой бесконечно жалкой, что мне хотелось уже самой дать себе сильную пощечину и поскорее привести в чувство. Но я могла только плакать, и хриплые надрывные рыдания без стеснения обнажали истерзанное сердце.       Тогда он впервые обнял меня, не спросив разрешения. Впрочем, я не уверена, что смогла бы его дать: у меня даже говорить не находилось сил. — Я буду рядом, — только и слышала я, и его руки были такими тёплыми. — Я смогу тебя защитить. Пожалуйста, позволь мне стать опорой для тебя.       Обессиленная, злая на себя, полная стыда, благодарности и надежды, я только слабо кивнула, наконец давая согласие. Словно украдкой. Как будто надеялась, что никто не узнает, — особенно взрослая, гордая и трезвомыслящая моя часть.       Мы вбежали в храм в глухой предрассветный час, разбудив одного из знакомых жрецов Аято. Тот злился и без конца повторял, что об этой нелепости после будут жалеть все. Но, в конце концов, он отступил и согласился выполнить просьбу второго принца. Не могу сказать, был ли тому причиной кошель, полный серебряного и звонкого, или красноречие и убедительность Аято, или страх поссориться с представителем правящего клана, или все разом.       Я едва верила, что это и впрямь происходит со мной, и стояла совсем как пьяная. По спине бегали мурашки ужаса и сладкого предвкушения. Все твердило, что мы творим глупость, но я по-детски закрывала уши руками. Мне кажется, если бы не ведущая меня рука, я бы заблудилась уже по пути к алтарю. Или сбежала. Или погибла бы.       Боги, что бы сказали на это наши родители?..       Мы поклонились статуе Шикагэ-сама, смешали нашу кровь и разделили чашу ритуального вина. Не было ни одного гостя, ни одного поздравления, ни одного радостного взгляда или брошенного нам под ноги цветка. Тёмная летняя ночь была единственным свидетелем: равнодушным и безмолвным.       Когда солнце позолотило восточный край небосвода, я была женой второго принца Ями, а Аято был моим мужем.