Период разрушений

***

— Будешь вино? — Конечно. Мысленно Чуя перекрестился от облегчения — больше всего на свете он ненавидел так называемые неловкие моменты, когда чувствуешь себя идиотом и не знаешь, что сказать. Вынужденная пауза давала прекрасную возможность не говорить вообще ничего. Как будто ничего особенного не произошло. Как будто это не его только что втрахивали в его собственную кровать и это не он сорванным голосом умолял что-то вроде «пожалуйста глубже» или «пожалуйста продолжай», а на «пожалуйста жестче» не на его шее сжалась чужая ладонь, а над ухом тихо спросили «Чуя, ты что, мазохист? Не разочаровывай меня». На кухне было тихо, во всей квартире было тихо — и как хорошо, что здесь отличная звукоизоляция. Чуя хмуро посмотрел на свое отражение в дверце винного шкафа — волосы растрепались, несколько прядей прилипло к щеке, а на шее так и не было ничего, кроме давешнего маленького пятна под самым подбородком, кажется, Дазай и правда очень не хотел делать ему больно. Как так вышло опять, он понятия не имел. Казалось, он наконец-то смог взять в руки и себя, и контроль над ситуацией. Разве что-то могло пойти не так. Дазай проводил его до дома, поднялся с ним, снисходительно похвалил вид из окна на центр города и залив, а потом собрался уходить; он поправил бинты на шее и пряди над висками, глядя в зеркало, и обернулся. В темных глазах было написано такое холодное, бесстрастное любопытство исследователя, что Чуя даже отшатнулся — настолько это показалось ему жутким и бесчеловечным. — Просто хочешь знать, что я сделаю, да? — Ага. — Закрою за тобой дверь, выпью, высплюсь и забуду обо всем этом как о страшном сне. — Правда? — Дазай каким-то образом оказался близко, слишком близко, и взял его за подбородок, большой палец лег на нижнюю губу, и Чуя неосознанно прикусил его. — Что, даже не поцелуешь на прощание? — Я ненавижу тебя. Это должно было прозвучать твердо, а получилось жалко. И ответное «да, да, я помню» тоже осталось где-то там, где Чуя пытался бороться с собой и со своей бескрайней любовью — и увязал и утопал в ней, как в зыбучем песке. Нужно было оттолкнуть его, как так вышло, что он прижимал его к себе, опять целовал как в последний раз, опять отдавался ему и не мог, совсем никак не мог отпустить его, не то что оттолкнуть. Чуя ожесточенно потер висок основанием ладони. Черт! Какая теперь разница, что и почему, если уже поздно! — Чу-уя. Завязывай с самокопанием, иди сюда уже. Ну конечно. Гребаный Дазай просто не мог не догадаться, над чем там Чуя так долго думал. Оставалось лишь устало вздохнуть и отнести бокалы в спальню. — Держи. Не выдувай все одним махом, оно вкусное. — Ну Чу-уя, ты же знаешь, я не разбираюсь в вине, — Дазай отпил глоток, потянул носом, отпил еще, прикрыл глаза. — Тем более, разве это не ты все время говорил, что австралийские ширазы — страшная попса? — Это не обычный шираз, а Пенфолдс Гранж 98-го года… подожди, как это ты не разбираешься и тут же на вкус определил, что это? — Да ладно, я просто угадал. О чем таком ты думал? — О том, что нужно было тебя задушить во сне еще вчера… — Тебе было плохо со мной? У Чуи аж зубы заломило от этого картинного простодушия. — Мне было хорошо с тобой! — Тогда можем иногда встречаться, чтобы перепихнуться, хочешь? Раз в месяц. Или в два. Когда у меня хорошее настроение. Все остальное время можешь делать вид, что тебе все равно. Я даже пока не заставляю тебя набивать мою фамилию на каком-нибудь видном месте… — Охуеть как великодушно… — начал было Чуя, но тут до него дошел смысл последней фразы. — Стоп, что значит «пока»? — Очевидно же, — Дазай перевернулся на живот, сунул руки под подушку и принялся беззаботно болтать ногами за спиной, — что мы будем видеться или так, или никак вообще. И когда ты — довольно скоро, я полагаю — осознаешь, что все-таки не можешь жить без меня, и приползешь ко мне на коленях, в слезах и соплях, то, не сомневайся, я прогну тебя на гораздо худшие условия. И ты все их примешь. — Да неужели, блядь. — Ох, Чуя. Когда это мои прогнозы не сбывались? Крыть было нечем. Еще с незапамятных времен Чуя всегда поражался способности Дазая предсказывать события и реакции людей далеко вперед, это и бесило его, и, чего греха таить, восхищало. Особенно в тот момент, когда предсказанное исполнялось в точности, а Дазай со скучающим видом говорил что-нибудь вроде «ну это же было ясно как день». И вот то, что ему было ясно сейчас, совсем Чуе не нравилось. — Ты, наверное, прав, — признал он, скрепя сердце. — Вот видишь, — равнодушно протянул Дазай. — Так что соглашайся на то, что есть. Он продолжал болтать в воздухе ногами, и Чуя какое-то время просто заворожено следил, как качаются туда-сюда узкие белые ступни — самые красивые на свете. Поймав себя на желании перецеловать все пальцы на них — а еще нежную кожу на подъеме и ямку под ним, а еще тонкую щиколотку и выступающую косточку — Чуя несколько малодушно отвернулся. Чертов Дазай был прав не «наверное», а на все сто процентов. И все-таки, предложение изредка встречаться для секса тоже казалось унизительным. Он представил себе, как целый месяц ждет и строчит Дазаю тоскливые сообщения, а тот удаляет их, не читая, и где-нибудь вечером пятницы коротко пишет «в 10 у меня» (а то и «приходи прямщас сюда» и скидывает геолокацию — наверняка это окажется какая-нибудь грязная подворотня в спальном районе, если не общественная уборная). И, разумеется, он непременно потащится туда, или даже побежит, как послушная собачка — и Дазай обязательно отметит это сходство. Например, после того как кончит ему в рот, то потреплет по волосам и скажет что-нибудь вроде «хороший мальчик». Подумав об этом, Чуя совсем упал духом, но вкрадчивый голос Дазая выдернул его из мрачных размышлений. — Что, представил себе, как отсасываешь у меня в подворотне под дождем? Чуя так растерялся, что только и спросил: — Почему под дождем?! — Дождь это так романтично, в нем можно спрятать твои слезы. Ну так что скажешь? Интонации Дазая оставались все такими же ровными и безразличными, но что-то в лице его казалось чуть напряженным — то ли замершие острые скулы, то ли складка между бровей. — Нет. Мне такое не подходит, — если бы Чуя не следил внимательно за лицом Дазая, то не заметил бы, как оно чуть смягчилось и словно бы даже потеплело, но он заметил. — Эй, у тебя такой вид, будто ты скрестил пальцы и про себя думал «скажи нет, скажи нет». Дазай улыбнулся еще шире и заметнее и вытянул кисти рук из-под подушки — пальцы на них и впрямь были скрещены. — Как видишь. Это было странно, но Чуя решил обдумать это позже. — И вообще, с чего ты взял, что я не смогу без тебя жить? Может, это ты не сможешь жить без меня. — Практика показывает, что я могу жить без кого угодно! Улыбка на лице Дазая была такой светлой и искренней. Чуя глядел на нее и столько всего хотел сказать, но молчал, пытаясь сформулировать вопрос потактичнее. Однако, как бы он ни складывал слова, все равно выходило глупо, по-киношному слащаво и снова глупо. — Ты не любишь меня, потому что все еще любишь его? На несколько секунд Дазай замер и даже не моргал — выражение лица его было невозможно понять, впрочем, как всегда. Но потом скорбно прикрыл глаза, отпил еще вина и подпер подбородок ладонью. Чуя даже залюбовался драматичным жестом. — О, ну да, разумеется, постоянно вспоминаю. Он был просто идеальным мужчиной — высокий, широкоплечий, суровый и немногословный, и легкая щетина только делала его бескомпромиссно красивое, жесткое лицо еще более мужественным… Тут Чуя приуныл — сам-то он не был ни высоким, ни широкоплечим, ни суровым, в отличие от покойного Оды, и даже щетина у него толком не росла. Куда уж ему тягаться с дазаевым идеалом безупречности. — …заталкивал в какой-нибудь закоулок между домами, нетерпеливо стаскивал с меня штаны и вставлял мне, а я стонал, как последняя шлюшка, и пачкал слюнями стену, в которую он утыкал меня лицом… Чуя мгновенно представил себе картину, покраснел так, что ушам стало жарко, и торопливо глотнул вина. Дазай прервался на полуслове и глядел недоуменно-вопросительно — как у него только так получалось. — Подожди, тебе же еще двадцати не было, то есть Ода совратил тебя… — Обижаешь, Чуя, это я совратил его. Одасаку говорил — так нельзя, Осаму, это неправильно, мы должны подождать до твоего совершеннолетия. Но в конце концов он не мог справиться с силой моей страсти к нему, не мог не поддаться ей, ну и вообще трудно спорить с человеком, которому твой член упирается в глотку, поэтому он больше не возражал. Он хотел этого точно так же, как я, мы проводили вместе целые ночи напролет, и он имел меня на кровати, на полу, на столе, на стиралке, на кресле, в ванной, на балконе, на крыше, на пляже, в театре, в кино, на концерте, в музее, на мацури, в онсене, на колесе обозрения, в метро, в общем, он кончал в меня по семь раз на дню, и больше всего на свете я любил чувствовать, как его твердый, горячий член пульсирует внутри меня и как потом его семя стекает вниз по ногам из моей растраханной дырки… Описанные ощущения были довольно знакомыми — теперь — но Чуя вынужден был признаться себе, что никогда не смог бы так спокойно озвучить все это вслух, да еще и с такими… подробностями. И все-таки, было странно, что Дазай рассказывал про Оду так грубо и равнодушно, даже для него это было слишком. — …а потом я снова тянулся к нему, целовал его и насаживался на его тридцатисантиметровый… Тридцати?! — Тридцати… — тут Чуя словно очнулся, и его смутные подозрения оформились в неожиданно четкую мысль. — Да ты все это выдумал! — Конечно, выдумал, — улыбка Дазая была отвратительно довольной, — но ты же повелся! — Сука, но зачем?! — Ну, понимаешь, — тут Дазай снова погрустнел и поник, — это, конечно, все мои фантазии, которым не суждено было сбыться, потому что я ему не нравился в этом смысле и не смел даже намекнуть о своих чувствах. Так что, когда мы с ним были на заданиях, или вместе гуляли, или встречались, например, в баре, я просто думал обо всем этом, смотрел на Одасаку, упиваясь своими страданиями — и его неповторимым запахом, похожим на смесь шафрана, хвои и моря, таким же тонким и горьким, как моя темная, безумная страсть к нему… Все это опять звучало как цитата из бульварного романа, поэтому Чуя проницательно заметил: — Опять врешь. — Опять вру, — кивнул Дазай. — Хотя про запах всё правда. А ты пахнешь кровью, железом и снегом, подумал Чуя, но вслух продолжил препираться: — Но про темную страсть-то неправда. — Конечно, неправда, как тебе вообще такое в голову пришло? — Мне?! Это ты тут распинался про… — Чуя снова покраснел, ну что такое, при других людях он сам мог спокойно травить похабные истории и ржать над непристойными анекдотами, но с Дазаем все почему-то было снова не так. — Ну… про переулки… и все такое. — Так ты сам спросил, а я просто старался тебя не разочаровать, раз тебе хотелось романтических историй про меня. — А нельзя было просто честно ответить? — Обычно я не отвечаю на дурацкие вопросы, — неожиданно резко отозвался Дазай, и голос его из беззаботного стал остро-холодным. — Но, верь или нет, мы с Одасаку в самом деле были друзьями, самыми лучшими друзьями. Знаешь, что такое дружба, Чуя? Или у тебя вообще ничего святого? Чуя поежился — он давно не видел и не слышал такого Дазая и, в общем, не горел желанием лишний раз встретиться с этой его стороной. — Ты же знаешь, мне не очень повезло с этим. — Да уж, ты умеешь найти себе проблем на задницу. Дружишь с мудаками, работаешь с мудаками, влюбляешься в мудаков, хорошо хоть не взаимно. — «Хорошо»?! Да ты… — Чуя был возмущен до глубины души и уже собирался было развернуто об этом высказаться, но Дазай перебил его на полуслове. — Ты не представляешь, как тебе повезло! — он посмотрел на Чую почти с нежностью, заправил ему прядь волос за ухо и принялся гладить вдоль позвоночника — вверх и вниз, медленно, почти рассеянно. — С одной стороны, если бы я тебя любил, все было бы намного веселее. Я бы придумал, чем выкупить твою свободу, ну, в крайнем случае, украл бы тебя. Мы бы уехали в Голландию и поженились, и каждый день бы жрали кислоту и укуривались в хлам. А с другой стороны, потом ты бы изменил мне с накачанным негром, и пришлось бы его застрелить, а тебя зарезать… Чуя даже приподнял голову, чтобы посмотреть Дазаю в лицо. — Почему это именно зарезать? — Как почему, я бы любил тебя, помнишь? Естественно, я хотел бы своими руками отнять твою жизнь — смотрел бы, как она истекает из тебя с потоками крови. А потом выебал бы в разрез на шее, чтобы кончить тебе в горло и смотреть, как моя жизнь истекает вместе с твоей, ха-ха, — Дазай широко улыбнулся и прижал Чую к себе, так тесно, словно хотел вплавиться в него всей своей кожей. — О, если бы я любил тебя, ты сейчас уже был бы тысячу раз мертв, и я бы придумал для тебя самую страшную, самую долгую смерть. Знаешь, мне никогда не нравилось мучить или убивать людей — это было просто повседневной работой, которую я умел делать хорошо. Но, уверен, я испытал бы невероятно острое наслаждение, убивая тебя и затем занимаясь любовью с твоим остывающим телом. Как хорошо, что я не люблю тебя, правда? Некоторое время Чуя молчал, пораженный этой речью. Он хотел спросить — ты понимаешь, что по тебе психушка плачет? Или — ты что, в маньяки подался? Но почему-то оказалось, что волнует его совсем другое. — То есть если бы ты любил меня, то перестал бы быть таким… ну… — Каким? Чуя мысленно проклял себя за нерешительность и все-таки посмотрел Дазаю в глаза. — Нежным, блядь, и ласковым! Я вообще не понимаю, какого черта ты такой! К его удивлению, Дазай не стал над ним смеяться, а только слегка улыбнулся и погладил по волосам. — Если ты предпочитаешь грубость, БДСМ и прочую жесть, с этим не ко мне. Чтобы ловить кайф от боли, надо отделить себя от своего тела, а это гадость какая-то, это как умирать, но не умереть, и меня, честно говоря, тошнит от тех, кому это нравится, — Дазай задумался, нахмурился и молчал довольно долго, но когда Чуя уже почти собирался его окликнуть, продолжил говорить. — Я, как ты знаешь, могу легко и подолгу терпеть боль, но стараюсь обойтись без этого и никогда не остаюсь там, где плохо. — Чтобы не привыкнуть? — Точно, — Дазай снова мимолетно улыбнулся. — Сначала ты клянешься, что никому не позволишь поднять на тебя руку, а потом тебя годами избивает муж. А я очень быстро привыкаю ко всему — ну, и не верю, что смогу уйти вовремя, поэтому ухожу сразу. Я как раз поэтому оставил мафию — стал другим человеком, и этому другому там было плохо. Уверен, Мори прекрасно знал, что я так устроен, и намеренно создал мне невыносимые условия. Чтобы остаться, мне пришлось бы предать себя, отказаться от себя — а так и крышей поехать недолго. Нет уж, «не дай мне бог сойти с ума — уж лучше посох и сума» — это к твоей подъебке про палаты каменные, кстати. Никогда еще Дазай не был с ним настолько открытым, это было так непривычно. И так приятно, что хотелось немедленно к этому привыкнуть. — Ты так подробно мне все это рассказываешь, потому что..? — Ты же спрашивал, почему я не могу быть с тобой. Чуя молчал, переваривая информацию. Это было непросто, поэтому он спросил чисто для проформы: — А может, все-таки вернешься? — Тч. Если я вернусь, то приведу с собой шестерых хранителей и скажу — меня зовут Цунаёши Савада, и я просто хочу уничтожить эту прогнившую мафию. — Чего? — оторопел Чуя, потом понял и заржал. — Ты что, пересматриваешь «Реборна» вперемежку с «Гинтамой»? — Ну да. И знаешь, что? — Что? — Может это ты, наоборот, свалишь из мафии? От такого поворота Чуя на мгновение потерял дар речи, потом хотел длинно выматериться, невероятным усилием сдержался, про себя сосчитал до двенадцати и перевел дыхание. Дазай смотрел как будто одобрительно, поэтому он набрался храбрости и спросил: — И тогда ты станешь со мной встречаться? — Ну, я не знаю. Но я обещаю тогда всерьез об этом подумать. Чуя даже резко отстранился — ну, насколько резко можно было сделать это полулежа. — Охуел? Предлагаешь мне всё бросить ради тебя, а ты, блядь, подумаешь? — Нет, нет, — в голосе Дазая звучало одно сплошное разочарование, и Чуя вопросительно уставился на него. — Что ты так смотришь? Уходить имеет смысл, только если вдруг тебе тоже там станет плохо. Если ты сделаешь это просто из-за меня, ничего не получится. Я этого не стою. У тебя же есть тот, ради кого можно серьезно менять свою жизнь — самый важный человек в твоем мире. — В смысле кто? — В смысле ты сам. Чуя хотел было огрызнуться, но задумался, почти против воли — потому что Дазай каким-то образом подавлял его волю, как, впрочем, и всегда. Осознание этого оказалось довольно жутким, и тогда он попытался найти самого себя в себе — и не без некоторого удивления понял, что не может, что совсем не знает себя. У меня нет себя, подумал он, пиздец, гребаный Дазай опять нагнал какой-то крипоты и сидит довольный, то есть лежит довольный. И красивый, господи, какой же он охренительно красивый. Чуя обнял его и уткнулся носом куда-то между ключицей и шеей. Странно, он вроде бы точно помнил сочетание «кровь-железо-снег», но у Дазая теперь был совсем другой запах. Похожий на горький миндаль, глицинии и слежавшиеся осенние листья, неестественно сладкий, он парадоксально напоминал о смерти еще сильнее прежнего. — Захера ты мне все это сказал? Гребаный довольный Дазай — и охренительно красивый — и сладкий и прекрасный, как сама смерть — неожиданно грустно, даже почти сочувственно вздохнул. — Потому что это лучшее, что я могу для тебя сделать.