Немного о собственниках и упрямцах

— «Der Besitzer?» (Собственник?) — насмешливо хмыкает Ягер, делая глоток коньяка и бегло облизывая губы — привычка хищника, завидевшего добычу. Когда разговор с русским танкистом достиг мёртвой точки, штандартенфюреру всё равно не хотелось расставаться с ним: уж больно отвык он от простых разговоров с равным себе, а Ивушкин как раз таковым и являлся, пусть вид сначала имел такой, будто его за шкирку приволокли в этот кабинет, зачем-то тыча носом в карту с кадетскими кошками да пушками. Словом, крепкий немецкий алкоголь, приправленный тоненьким голоском переводчицы, удивительнейшим образом загладил практически все острые углы непокорной русской души. Николай от удивления давится воздухом и заходится хрипловатым нервным кашлем. Подлинно заинтересованный взгляд Ягера и не думает отлипать от запястья пленного танкиста, на котором так некстати завернулся рукав тюремной робы. Вот же падла фашистская! Выглядит ещё так, будто еле сдерживается от смешка. Секунды две парень молчит, поджав губы, потом качает головой Анечке, мол, не надо переводить, я понял: с иностранным, конечно, у него было худо, но вот с мозгами-то нет. Ивушкин отставил недопитое пойло в сторону, демонстративно поправил рукав и только рот открыл, чтоб обматерить чрезмерно любопытного фрица на великом и могучем, но замер, когда мужчина напротив него вдруг сделался о-очень удивлённым. Шестерёнки с жутчайшим скрипом крутились в голове, смазанные стоп-жидкостью — алкоголем. Коля вздохнул, потёр виски и задумался над этим несчастным словом на собственном запястье. Во-первых, он не понял, как не кумекающий по-русски штандартенфюрер прочёл это слово, а во-вторых, как сам Коля понял его немецкое стрекотание. Это ж вам не «хенде хох» и не «ауфидерзейн» — это дичь какая-то! И вообще, личное это. Немцев всяких касаться не должно, какой там характер у соулмейта Коли. Главное, что тот живой — по чёрному цвету метки видно, — а найдёт его Ивушкин после побега обязательно, иначе неизвестность задавит раньше немецких кошечек. «А ты придурок, лейтенант,» — отозвалось подсознание. Коля умело это проигнорировал. Комната погрузилась в липкое молчание, нарушаемое мерным тактом настенных часов. Минута, две, три. Аня была не в теме и чувствовала себя ещё неудобней, чем раньше. Коля продолжал смотреть в пустоту и додумывать немыслимое. А Клаус… Клаус с присущим немцам педантизмом сопоставлял факты. Он не знал этого слова на русском, действительно не знал. А теперь прикипел взглядом, как намагниченный, и всё пытался прожечь этот чёртов рукав чёртовой рубахи. Живой соулмейт. Доминирующая черта характера. ...Бе-зу-ми-е. Мужчины топят взгляд на дне бокалов и хранят пугающее молчание, а потом, как по команде, делают глоток алкоголя, щурятся и фокусируют взгляд друг на друге. Голубые глаза против голубых. Искра?.. Кто её знает — до романтизма и Ягеру, и Ивушкину было далеко. Но оба изгибают губы в лёгкой улыбке, а в глубине зрачков таят горючую смесь презрения и тепла — в равных пропорциях, из уважения к чужому профессионализму и живучести. — А у тебя кто? — интересуется Ивушкин, выламывая пальцы в нервном ожидании. На Аньку косо уже не посматривал — ушёл момент и интерес с собой захватил, и это он ещё полутрезвый. Ярцева, посчитав, что хуже уже не будет, перевела — всё равно ей никто ничего объяснять не собирается, а Герр штандартенфюрер в ожидании, кажется, всякого слова из уст танкиста. И ответ звучит как-то даже тяжело и немного грустно: — «Der Hartschädel.» («Твердолобый.») В ступор Николенька впадает прям тогда, когда немец закрывает рот и дырявит его пронзительным ощущением тёплой надежды. Как решето. Не жалея. Стало немного душно. Он всё прекрасно понял. И Аня, кажется, прозрела, потому Клаус приказывает ей уйти и говорит напоследок, мол, не смей даже думать о содержании сегодняшнего разговора. А Ивушкин это пусть заканчивает: весь этот подростковый бред и недотрах пусть сдерживает в себе — переводчице всё равно один путь, в газовую камеру или к стеночке под пули, смотря как переводить будет. Немец закрывает за ней дверь на замок. Ивушкин недовольно вертит головой, тянется к трости: — Дверь открой, собака! Зачем Аню выгнал? На оскорбление пожёстче его почему-то не хватает. Да и под рёбрами как-то странно закололо: не хватало дыхания и агрессии. Он, очевидно, не оправился от пыток. — Nein, — Ягер, игнорируя русский лепет, рывком усадил парнишку на место и шлёпнул по руке, тут же перехватывая худое запястье. Клаус Ягер бы никогда не подумал, что его характеристикой будет собственничество. Жадное желание обладать. Да, он ещё в детстве был цепким ребёнком, готовым отстаивать своё слово в обществе и даже игрушки в песочнице, но ему никогда не хотелось привязать к себе понравившегося человека. Хотя, может, это всё из-за того, что те не были его соулмейтами? Скользнув по шершавой коже танкиста кончиками пальцев, мужчину чуть не передёрнуло: хотелось раз — и прижать этого мальчишку к себе, замученного пытками, но до жути гордого, и не выпускать из этого кабинета ни на какой танковый бой для смертников. А Ивушкин даже не отреагировал, просто прикрыл глаза и мерно задышал — его сейчас не волновало ничего, кроме чужих мозолистых пальцев, очерчивающих его метку-соулмейт с каким-то трепетом и лёгкостью. И почему тогда, в камере, когда этот фриц трепал его по голове, Коля не ощутил ничего такого? Одно презрение и дикую усталость. Разве так принято реагировать на прикосновения истинного? Очевидно же, это абстрактное «что-то», что перекраивает его сознание в эти мгновения, не является обманом или алкогольным бредом. Парень всегда мечтал найти своего соулмейта, почувствовать его тепло, запах. Он надеялся, что его истинный не погибнет на войне, да и сам держался только из-за этого. Ивушкин даже смирился с тем, что это определённо будет парень, но… Это же просто предательство Родины. О каких отношениях с врагом может идти речь? Наставили друг другу шрамов — от осколков и пуль — и пытаются сейчас за них извиниться. Почему бог не понимает, что так нельзя? Они ведь совершенно не похожи и даже двух слов связать не могут без переводчика. — Ich habe verstanden, warum du, Ivushkin… (Я понял, почему именно ты, Ивушкин…) — прошептал Ягер пересохшими губами, ловя смятенный взгляд в ответ. У них одно имя на двоих, один взгляд на мир, пусть и через призму своего народного восприятия: биться за Родину и защищать то, что дорого. Не отступать, не прогибаться. Младший лейтенант искалечен пытками, но духом — живее всех живых. У него глаза голубые с серым отливом — будто пепла налёт, первый шаг к разложению, но он дышит и в этом вся его русская неубиваемая душа. Клаус теперь понимает, для кого и для чего пошёл на войну и почему не выстрелил тогда в сердце. Даже сквозь боль и ненависть теплота, теплота соулмейта, просочилась неясной волной в его полубессознательную голову, и пальцы на курке бесконтрольно дрогнули. И попал ведь в колено — всё равно задел, идиот. Наверное поэтому его, Клауса, собственные раны не заживали месяцами. И шрамы уже не пройдут. Вполне заслуженное наказание за боль родной души. Но сейчас штандартенфюрер не позволит и волосу упасть с головы этого танкиста. Пусть все фюреры и важные шишки катятся в далёкие дали, а война эта, по сути, будет проиграна Германией. Всё к этому и шло, он знал. Голову обоим вскружил удушливый, тяжёлый воздух. Их правые руки жгло огнём осознания: соулмейт здесь, соулмейт рядом, нельзя не прикоснуться, нельзя не ощутить. Нельзя злиться. Клаус наклонился, мазнул устами по светлой макушке бывшего врага и спустился к шее, цепляя пульсирующую жилку. Коля громко сглотнул, откинул голову назад, на чужое плечо, и заскрипел зубами. Демон и ангел на его плечах усердно месили друг друга — принять или оттолкнуть. Твердолобый, тц. Подходило ли это слово Ивушкину? Пожалуй. Настоящий русский упрямец. Не позволяет себя поцеловать, пока сам не будет к этому готов. Смотрит в глаза настырно, поворачиваясь, и несмело очерчивает кончиками пальцев шрамы на щеке — вечное украшение воина, как его, Ивушкина, хромота. Потом встаёт, оттесняя назад, и толкает на кровать с такой силой, будто и не прожил последние три года в плену на одной воде и хлебе. Сам, всё сам: и китель стащить с чужих плеч, и пуговицы на рубашке расстегнуть. А в голове крутится пустая и безнадёжная мысль о том, что Николаус Ягер во все смыслах — его, Коли, спасение и его вечный груз. — Я тебя всегда буду ненавидеть, фриц, всегда, — мальчишка заверяет проникновенно, стискивая костлявыми коленями чужие крепкие бёдра. Ему нельзя ложиться, потому что раны ноют, и Клаус осознаёт это не без тревоги внутри, которую, правда, легко подавляет одно: Ивушкин принадлежит ему — безапелляционно и железобетонно. И стонет он очень сладко, кстати. Запястье к запястью, губы к губам. Болезненное шипение, грубые толчки, лёгкие укусы. Лёд в глазах тает, метки уже не горят, а разносят по телу сладкое ощущение правильности и долгожданного спокойствия. Знание, что твой соулмейт не просто жив, а рядом — приносит эйфорию. Она приглушает всякую боль и, кажется, даже регенерирует искалеченное тело. — Ich werde einen anderen Tanker finden, um zu kämpfen, Nikolai. Und du bist in der Nähe. (Я найду другого танкиста на бой, Николай. А ты будь рядом.) Коля тяжело дышит, тычется носом в чужую шею и бормочет перед тем, как провалиться в сонную дрёму: — Я нихрена не понял, но ладно.