***
Под листвой размашистого дуба, на деревянной скамейке, притаились и вы. Вам выпала возможность наблюдать за тем, как на старых санях привозят горы окровавленных мертвецов. Их сбрасывают, как мешки с картошкой, на землю. Зрелище не столь пугающее, но отвратительное. Облысевшие, худые, как сосны, могильщики, изо дня в день работавшие под палящим солнцем, подходят к трупам и начинают копать около них землю. Негоже валяться мясу. Это может привести к заболеваниям. Всех — в ямы. Без могильных камней: некому слёз лить. Тихо вздохнув, вы, отягощённый думами, решаете пройтись по кладбищу, по ухоженной её части, с надгробиями и лежащими рядом искусственными цветами. Блуждающий взгляд ходит по выгравированным буквам, цифрам. В воображении рождаются не заставшие горячей реальности люди, но безызвестные и непримечательные. Хотя, может, стоит назвать это подвигом или удачливым стечением обстоятельств: их смерть была от старости, болезни, а не стали… Погрузившись в мысли, вы не замечаете остановившегося рядом старика. Он не тревожит создавшееся беззвучие: молча смотрит. Повернув голову, вы, наконец, замечаете рядом с собой незнакомца. Старик приветственно кивает головой и с полуулыбкой на губах начинает говорить: — Кладбище — прошлое и будущее. Сколько под ногами людей-то захоронено! А сколько ещё будет? — качает головой, кашляет. — Много! Немыслимое число! Здесь — и там, без обозначений. Старик разворачивается и неспешным шагом выходит на прямую дорогу, подозвав при этом вас жестом руки. — Тут много ухоженных памятников. Когда-то людям было дело до тех, кого с ними уже нет. Приходили, становились на колени и скорбели о жёнах, погибших во младенчестве детях, не вернувшихся с войны мужей. Человечность была присуща люду, взаимопомощь — большинству. Что сейчас? Незнакомец делает паузу, даёт время на обдумывание. — Опустошение. Мы стали жить в сменяющихся во времени суток рамках: вечером идём на казнь, утром ждём списков, днём радуемся или же «ломаемся», — голос старика грубеет: — И некому больше на кладбище захаживать. Разве это не трагедия? Тех, кого не вернуть, брошены в ямы. Хуже всего — с другими. А ведь они… — он замирает и поднимает лицо к небу, губы дрожат, палка, которая была опорой, выпала из рук, — они тоже люди, как мы с вами, как другие… Вы молча сокращаете расстояние для поднятия посоха, но не отдаёте его, замираете. В голове рождается вопрос: «Без казней жизнь была бы сказкой?». Вопрос ставит в тупик. С одной стороны, приветливость, смешные шутки, витали бы в воздухе, но с другой — на людей не было бы управы. Не боящиеся никого и ничего, они переходили бы грани, совершали немыслимые поступки: поджоги, нападения на других, насилие и изнасилование благородных людей. Так ли плоха казнь, как мера урегулирования? Но так ли она хороша, если неповинные становятся в ряды пострадавших?.. — Не стоило её поднимать, — спешно произносит старик, выхватывая палку из ваших рук. Возможно, ваше добродушное к нему отношение, сконфузило его, ведь он прав: люди перестали взаимодействовать между собой и помощь ближнему — не входит в установленные реалии. — Я пришёл сюда не ради воспоминаний о том, как было «хорошо» жить двадцать лет назад (порой кажется это было сном?), — последние слова незнакомец произносит приглушённо, но вы успеваете уловить их смысл. Ваша прогулка продолжается дальше. — А чтобы ещё раз увидеть их, своих прекрасных и чудесных сестёр. Как же они были молоды и прекрасны… как горели их глаза… А руки, если бы вы только знали, какие нежные и ласковые! Хотелось, чтобы эти тонкие пальчики провели нежно по щеке, по волосам, — и будто в душе цветник расцветал, а рядом скопление бабочек в вальсе кружилось. И так хорошо, и… умиротворённо. Около двух похожих прямоугольных надгробий, с двумя аккуратными завянувшими венками, вы останавливаетесь. Старик, по-мягкому улыбнувшись, протягивает руку, начиная поглаживать камень. — Под этими тяжестями покоятся мои старшие сёстры-близняшки: Ангела и Макрушия. Умерли они в юном возрасте, задохнулись от дыма. С детства были немощными, но опорами друг для друга. Если одной становилось грустно, слёзы наворачивались, то вторая подставляла плечо, забирая боль себе… Несколько раз у старика тональность голоса менялась, он то предавался нежнейшим воспоминаниям, то к грустнейшим — тяжёлым, как смог. — А вот тут спит моя Любовь — Анвала. Трудолюбивая женщина, посвятившая жизнь помощи другим. Лечила каждого: и бездомного, и богатого. Но о своём здоровье не заботилась. Всё твердила: «Потом, это неважно», так и слегла с лихорадкой… Памятник Анвалы отличался от других дощечкой, на которой было выцарапано: «Любимая жена, мать, спасительница не одной жизни». Коротко, но чётко говорила о заслугах покойной. — Здесь, посмотрите, моё главное сокровище — Эрилик, сын. Гениален от природы был. Всё хотел мир поменять. Умные мысли высказывал, спокойно существовать не давал простым людям… Однажды ушёл в массы, не вернулся. Уже после я узнал, что, перебираясь на другую сторону — чёрт его туда потянул! — утонул в реке. С сердечной любовью старик отряхивал с креста траву. Закончив, тяжело вздохнул. Он пережил многих и, в то же время, так мало провёл время с близкими… И хотя их уже нет, они продолжают жить в памяти. Он о них не забывает. Эта особенность отличает его от нынешних, запуганных режимом, людей. Но почему ему так не совестно делиться с вами всем наболевшим? Спорными мыслями? Доверие ли вы вызывали у него? Почему он так открыт? — Видите, — переключая вновь ваше внимание на себя, продолжил он, возобновляя движение, — вон там длинные ряды небольших бугорков? — он указывает рукой в сторону, где, действительно, разных размеров вырыты могилы. — Это всё умершие дети. У каждого из них была своя история. Да кто теперь расскажет её… Наступила минута молчания. От сопоставления одного времени с другим, вам стало грустно. Честно признавшись себе, вы бы хотели, чтобы люди не забывали родных, а помнили. Что значит человеческая жизнь, если некому вспомнить о ней? Жил ли человек? Как он умер? Для чего был рождён? Смог ли добиться чего-то? Когда некому рассказать об этом, то… — Ах! Прошу прощения за то, что вам пришлось слушать мои старческие бредни, — подал извиняюще он голос. — Я бы не хотел, чтобы вы на меня сердились. Спохватившись, вы мотаете отрицательно головой и руками, решаясь его переубедить, но старик не позволяет этого сделать, продолжив говорить: — Только об одном хочу вас попросить: дайте им воскреснуть. Слова ставят в тупик. Что он хочет этим сказать? — Я не ошибся! Ранее я говорил, что пришёл сюда не за воспоминаниями… а чтобы увидеть их…! Моментально на устах старика появляется счастливая улыбка. В глазах — слёзы. — Ангела и Макрушия! Как же вы выросли! А изменились как, — будто в бреду, начинает он тараторить, расставляя руки для объятий, минуя вас. Вы разворачиваетесь в его сторону, смотря с опаской. — Что говорите? Солнце слепит глаза? Ну ничего, ничего, скоро привыкните… Ах, Анвала, прекрати смеяться! Иначе я тоже начну! — в подтверждение этому он начинает весело хохотать. — Ну всё, всё. Хватит, мои родные. Я уж слишком стар, чтобы так надрываться!.. Противный шелест листвы. Громкое карканье над головой пролетавшего ворона. Подувший северный ветер, пробивший до костей. Как мало надо для перерисовывания картины из спокойной в леденящую. Вам становится не по себе. Родилось желание покинуть кладбище, да и время близилось к вечеру, к казням. — Мой мальчик, ты уж скажи, Элирик, как там люди? Всё также глупы и слепы? Ну что ты, что ты! Людям много не надо, чтобы счастливо жить… Старик разворачивается к вам и с нескрываемой грустью и искоркой безумия смотрит прямо вам в глаза, — по вашему телу пробегают мурашки. Вы не ожидали такого хода событий. Ноги будто примёрзли к земле. В горле пересохло. Сердце застучало чуть быстрее. — Скажите, вы ведь… ведь тоже их видите? Моих родных? Скажите, — делает к вам короткий шаг, по-прежнему не прерывая зрительного контакта, — я ведь не сошёл с ума? Моя семья, она воскресла! Она тут, рядом со мной, не так ли?.. Жуткая атмосфера уходит на второй план из-за прозвучавших слов, в которых много не потаённой боли. Вы киваете головой, понимая, что для старика это очень важно. Слабо улыбаетесь. Вы не вините его и даже не считаете поехавшим, но принимаете и другую сторону воспоминаний — это слабость: помня об умерших, человек становится их пленником, храня и оберегая память. — Я знал, что они вместе со мной, — уголки губ его приподнимаются и, развернувшись, он покидает ваше общество. Оставшись один на один со своими мыслями, вы какое-то время смотрите вдаль, ожидая возвращения незнакомца, а потом идёте обратно, где уже могильщики закончили с закапыванием трупов в ямы и теперь, вытирая потный лоб рукой, с наслаждением болтают о насущном. — Завтра нас ждёт новая работа. — Как бы не ещё больше! — Точно! — Но мы-то всё равно с ней справимся. — Всенепременно!***
Эшафот. Бард наигрывает спокойную мелодию на гуслях. Толпа, жаждущая крови, застыла. Глашатай смотрит по сторонам. Нервничает. Виновные, стоя на коленях и с опущенными головами, ждут приговора. Нет только главного лица — палача. Час его нет. Два нет. Неужели решил не явиться на работу? Но это… это немыслимо! Поднявшись со своего устроенного по всем законам высшего общества места, один из богачей, кашлянув в кулак, берёт слово: — Спокойствие! Казнь перенесена ещё на пару минут. — Перенесена? Почему? Когда будет? Долго нам ещё ждать? — доносятся из толпы недовольные возгласы. Не имея более благозвучных мыслей для успокоения толпы, богачей покидает своё место, направляется к заскучавшему начальнику армии. — Ну! Что скажешь? — Простите? — Где же наш палач? Почему ещё головы на месте? Начальник армии пожимает плечами. Он и сам не ожидал, что казнь продлится так долго. — Ты мне тут незнания свои не показывай! — пригрозив толстым пальцем, проговорил богачей. — Либо возьми оружие, либо назначай другое лицо! — и топнув ногой, член высшего общества гордо возвращается обратно, в предвкушение зрелища и крови. Выругавшись, начальник армии поворачивается к вам, новобранцу, впервые вышедшему на службу: — Сам всё слышал. Бери оружие, и исполняй приказ. На ваших губах застывает немой вопрос, но вы его не озвучиваете потому, что уже знаете ответ на него: быть палачом, значит, взять на себя ответственность убивания себе подобных. В здравом уме лишь единицы идут на это. — Бери оружие, — сдержанно говорит начальник, сверля вас взглядом. — Или мне самому всё делать? Вы мотаете головой, выбираете для казни топор и, глубоко вздохнув, настроившись, неспешным шагом подходите к эшафоту, поднимаетесь по лестнице и становитесь около крайнего приговорённого со стороны плеча; смотрите на «голодную» толпу. Кто-то из них, подняв руку вверх, крикнул громкое «Ура». Женщины захлопали в ладоши. Богачи, пожав друг другу руки, счастливо заулыбались. — Именем королевства, Хазим Аглинеров, Ваакхам Обдалаев, Сигманир Каяков и Сундариус Бегерман, приговариваются к смертной казни, — громко прочитал свиток глашатай, сделал шаг в сторону и спустился вниз, встав по привычке рядом с начальником армии. Подняв вверх топор, вы бросаете краткий взгляд на толпу и, обомлев, замечаете того самого старика с кладбища. С хитринкой улыбнувшись вам, он покидает место казни.