Сколько нужно крови?

Ему казалось, что стрельбище уже началось. Только почему-то залпы были единичными. Так быть не должно. Не может там остаться всего один солдатишка. Осознание того, что так стучит его сердце, пришло не сразу. Внезапно Джон подумал, что ни разу до этого момента не слышал, как стучит его сердце. Да ему и не надо было. В мире итак слишком много шумов вокруг: стучит по металлу курок, спуская пулю, как спускают голодного озверевшего пса на волчью тропу; стучит сердце твоей жертвы, когда приходишь за ней; стучат друг об друга зубья койотов, когда они понимают, что между ними и тобой не остается никого в одинокой прерии; стучат кожаные сапоги по крутым взмыленным бокам лошадей вместе со стуком шпор; стучат железные колеса поезда по железным рельсам, гулким эхом разрывая плотную завесу пыли в прерии; в городах стучит все, чему не лень: и люди чем могут, и молоты по наковальням, и двери таверн, и копыта по мощеной дороге; да, копыта, пожалуй, стучат чаще всего: стучат в пыли прерий, по изнеможённой земле, по доскам мостов, мягко стучат по траве, еще мягче - по сырой земле кладбища. Если бы все это время еще стучало сердце Джона, будь оно неладно в эту минуту, он бы сошел с ума. Крутился бы, как барабан в револьере техасского рейнджера, и палил всюду, на что ни ложился его глаз, потому что стук сердца звучит как стук затвора твоего врага, а оно стучит постоянно, напоминая, что мир вокруг тебя не жалует, что все в нем, кроме тебя, - и есть враг. И почему сердце не донесло эту светлую мысль до Джона раньше? Он бы сильно облегчил себе этим задачу, да и шрамов на лице глядишь поубавилось бы. Хотя, бейся его сердце раньше, Джон бы ему не поверил: точно не поверил, скажи ему сердце, что Эбигейл - враг. Он бы еще смог поверить, если бы сердце ему сказало, что Эбигейл принесет ему смерть, но это проклятье Джон бы принял за благословение и все равно не смог бы удержать себя подальше от этой женщины. Да и пока что Эбигейл подарила ему жизнь: прекрасную жизнь, юную, чувственную, пусть иногда вспыльчивую, но горячо любимую жизнь юного Джэка. И если за такую жизнь нужно заплатить смертью, то что ж... Но сердце сильно отвлекало Джона: зачем трубить тревогу сейчас, он итак знает, что враг близко. Ему даже не надо подглядывать в щелку между тяжелыми амбарными дверьми, чтобы утвердиться в этом. Но все же: человек тридцать? Навскидку, он бы смог прикончить пятерых, не получив ранения. Еще, пожалуй человека три-четыре застрелил бы за одну словленную своим телом пулю. Потом, значит, еще... Ах черт подери его, Джона Марстона, который когда-то отказался от возможности выучить арифметику. Может она смогла бы спасти его сейчас? Джон усмехнулся, это вряд ли. Его сейчас смог бы спасти только.. Самолет? Да, только он, эта тяжеленная махина из железа, которая по поверьями городских мечтателей смогла бы вознестись к небу и забрать с собой людей прямиком к ангелами и самому Господу Богу. Джон не верил ни в физику, которая заставила бы эту груду железа взлететь, ни в саму веру, которая пошла бы в расход, если бы одна физика не справилась с этим делом. Но последний человек на его памяти, который уповал на веру, остался издыхать в пустыне. Он помнил эту девушку, возможно, у нее были все шансы вознестись на небо: она сама выглядела наивной и чистой, словно ангел. Правда, глуповатый ангел. Может она и вознеслась - Джон не остался посмотреть. Но пока Джон верил в то, что видел: что летать могут только пули и снаряды, а возноситься на небо могут разве что мольбы о пощаде заблудших душ. Но Джэк вроде верил, даже не верил, говорил об этом так, словно самолеты уже летали в небе, только вдали от наших глаз. ...Хотя, что с него взять, с вчерашнего мальчишки. Но если верить во что-то в, возможно, последнюю минуту жизни, то только в то, что сию минуту на крышу амбара свалится изуверская махина и из нее кто-то выйдет (Джону думалось, что это будет тот престранный незнакомец, что однажды своим преследованием вывел его из себя и заставил пустить ему в спину пулю, которая ему никак не навредила). Да, этот проклятый сукин сын выйдет оттуда, встанет перед солдатами и своим раздражающе медленным голосом объявит: «Джон Марстон. Господа, я его знаю. Знаю о его злоключениях с бандой Датча, о его похождениях в Америке, и в Мексике, знаю его всего. И я его забираю». Да, наверное, Джон все же наивен, раз даже дал себе подумать о такой чепухе. Он бы с радостью сплюнул в лицо тому негодяю, что назвал бы его так раньше. Но теперь ему самому не приходило на ум другое слово, кроме как наивен. Наивный дурак - только такой мог поверить в то, что ему дадут спокойно носить ноги на земле, которую он собственноручно орашал кровью многие годы. Он ведь знал тогда, стоя на ледяной глыбе, что Датч прав, но именно наивность, будь она неладна, позволила Джону подумать, что следующим монстром для правительства будет не он. Ведь он хороший парень. Он-то? А что, если ту пропащую девушку в пустыне можно было спасти за наивность, почему его нельзя? Но нет, это уже прозвучало как мольба, а Джон молиться не собирался. Он убийца. Он это знал, знала и его благоверная. Кажется, они оба знали, что все этим и кончится, это ведь не одна из воодушевляющих книжек Джэка, так должно быть. Но неужели на их месте было таким уж преступлением - надеяться? Надеяться на последнее благословение Господа - на их сына и возможность сделать все как надо для него? Нет, не преступление, но наивность. Кровь не смывается наивностью, только кровью, своей. Последний залп под ребрами заглушился протяжным выдохом: это Джон выпускал из себя пороховое облако после выстрелов сердца. Смуглые сухие руки медленно поднялись и медленно опустились на грубо обтёсанные доски амбарной двери. Это руки убийцы. Такие могут зацеловать с искренней любовью и всепрощением тысячи женщин, но их прекрасные губы не смогут вытереть ту кровь, что въелась в них и обновляется каждый божий день. К тому же женщина у него была всего одна, пусть и горячо любившая, горячо любимая. Джон поэтому носил перчатки: наивно верил, что кровь на руках станет хоть на капельку меньше. Но нет, даже если руки были вымыты, он видел на них кровь прошлую, а кровь будущую уже слышал. Запах железа втерся в них на веки. Железа от патронов, железа от крови. Джон иногда удивлялся, почему койоты всей Америки не вьются стаями вокруг него: его руки должны пахнуть кровью настолько сильно, что это зверье не смогло бы спать ни днем ни ночью, чуя желанный запах. Интересно, сколько нужно пролить собственной крови, чтобы она затмила запах крови его несчастных и не очень жертв? Много?

***

Много. Очень много. Я бы никогда не подумал, что во мне есть так много крови. Вроде бы сам повалил замертво столько людей, но никогда не замечал, что под их еще теплыми телами разливалось столько крови. Я сжал пальцы, насколько еще хватало сил: фаланги утонули в пахучей теплой жиже, под ногти набилась увлаженная ею земля. Пускай, все равно они больше ни на что не годны. А небо голубое. Слишком голубое даже сквозь замутненные глаза. Как будто смотрю со дна того злосчастного пруда, в котором отец меня пытался научить плавать в детстве. Хах, не зря я тогда так воды испугался, видимо, тоже увидел тогда смерть. Такими глазами, наверное, смотрел Дядюшка на этот мир. В таком случае можно было понять его пьянство. Может к лучшему, что я вот так?.. Несколько секунд смотреть сквозь эту мутно-грязную пелену еще ничего, а если бы дожил до его лет, то пришлось бы каждый день.. Черт, да что я несу. Я бы с радостью смотрел на мир таким зрением и зрением еще в тысячу раз хуже, до полной слепоты, и был бы рад, если бы мог этим никчемным стариковским зрением хотя бы отдаденно улавливать силует Джэка. Уже крупный, плечистый силуэт. И силуэт Эбигейл, все такой же. И облака. Сегодня красиво. Облака как дым из трубы поезда. Черт, а как они..эти самолеты..выглядят. Как поезда...да, точно. Облака это пары из двигателя...Дурацкое зрелище...Но Джэк пусть посмотрит. Вместе с Эбигейл... Обязательно.