Хроника безумств

Винсент распахивает дверь, и тусклая лампа за его спиной едва-едва рассеивает темноту. Стоящая на коленях фигура в дальнем углу вздрагивает, поднимается, делает ему навстречу несколько неприятно стремительных шагов. Бледный электрический луч блестит на оскаленных клыках: — Есть ли для тебя хоть какая-то грань, Вентру?! Он смотрит в изуродованное лицо без каких-либо эмоций, лишь чуть сильнее сжав зубы. — Мы не в тех условиях, чтоб отбиваться друг от друга и бродить где попало. Хельга, что характерно, знает об этом и осталась ждать в морге. Почему я должен ходить и искать тебя? — Ну так и не искал бы, — шипит женщина; джинсы и черная водолазка измазаны в пыли и побелке. — Здесь все равно ни одной живой души. Мертвецов же я узнаю по шагам, и что тебя, что ее я слышу прекрасно. — Ты слишком беспечна. Фырканье похоже скорее на кашель: — Ты это мне говоришь? — Я ещё не нажился, в отличие от тебя, старейшина. Не спешу в могилу, и других за собой волочь не хочу. — Не хочешь? — Нежные девичьи губы изгибаются в улыбке; пересекающие глаза бугристые шрамы в тусклом свете кажутся черными. — А те, кого мы в обломках железной птицы похоронили — не нашими ли руками в землю легли? Если бы Винсент мог убивать взглядом, от нее б не осталось и пепла, да только обнаглевшая безумица его даже не видит. — Ты могла остаться лежать на месте, дорогая, — мурлычет он обманчиво мягко. — Осталась бы, — сейчас в ее голосе ни следа насмешки, — и твои смертные слуги бы уцелели. А груз, не нажившийся ты мой юноша? Что их не-жизнь, в отличие от твоей, скажи? Что их гибель? И правда, она гораздо лучше того, что стало бы, попади кровь их сердец на клыки твоему предку. Смерть оказалась благой участью, разве не странно? — Полно взывать к моей совести, София, — обрывает ее Винсент. — Я знаю, что делал, и зачем. А вот что ты тут прячешься — вопрос. Рассвет не за горами, а больница вовсе не неприступна. Она делает шаг назад, в темноту; плечи опускаются, будто уже растеряла весь запал. — Хочу помолиться. Плевать на рассвет, я сумею не заснуть. Он скептически щурится: — Твой разум и так не блистает ясностью, а отсутствие сна сделает только хуже. Сородичам тоже нужно спать. — "Когда подумаю: утешит меня постель моя, унесет горесть мою ложе мое, Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня", — София, явно цитируя чьи-то слова, устало качает головой. Он хмурится: — Это что? — Книга Иова. — Она, вернув выбившуюся из-под шали светлую прядку на место, отворачивается и уходит в глубь комнаты. — Ну что, ты нашел меня, можешь возвращаться. Или, если хочешь, оставайся, только не мешай. Я только нашла место, где будет хоть немного тише... Винсент тихо хмыкает, но заходит следом, стуча тростью, извлекает затем из кармана брюк яркий фонарик. В темноте он сидеть не намерен, но лёгкое любопытство все же зудит внутри. Среди голых стен остался лишь какой-то строительный мусор да пара разбитых в хлам тумб; он, поджав губы, пристраивается на одной — все лучше, чем сидеть на грязном полу. Софии, кажется, все равно — вновь становится на колени, складывает ладони перед лицом. Ее плечи напряжены — явно не в восторге от его присутствия, но Винсенту все равно. Они сейчас на осадном положении, никому не до излишеств. Потерпит. Молится София вполголоса, но четко и даже слегка нараспев — только вот на греческом. Винсент языка не знает, тихо хмыкает: выкрутилась. А он-то думал, почему так легко сдалась, не стала прогонять. — Если тебе нечего сказать ни Богу, ни мне, то помолчи, умоляю, — София поворачивает голову в его сторону, мрачно поджав губы. Винсент на нее не смотрит, переводит фонарь с одного угла на другой. — Мне вообще звуков не издавать? Многовато хочешь. — Я слышу, как твоя трость скрежещет о дерево, стоит тебе ее задеть. Как шелестит твой рукав. Как гудит та штука, которую ты никак не вернёшь в карман. Я не прошу тебя быть беззвучным, Винсент, я прошу, чтобы ты шумел поменьше. — До этого ты как-то справлялась, — отрезает он. — Ты прав, — София наконец отворачивается к стене. — Как-то, — повторяет эхом. — Но завтра такой роскоши не будет. Этот город уже несколько раз поплатился за нашу слабость. — Нашу? — скептически интересуется Винсент. — Один из моих братьев был здесь, когда Константинополь пал в первый раз. Во второй раз здесь была я, твой брат, Бальдр... — Она опускает голову, упирается ладонями в колени. — Третий ты и сам видишь. Винсента передёргивает. О том, что происходит наверху, он очень не хочет думать. — Теперь бы я лежал и почивал; спал бы, и мне было бы покойно с царями и советниками земли, которые застраивали для себя пустыни, — бормочет София отстраненно, будто забыв и о нем, и о разговоре. — Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах, там узники вместе наслаждаются покоем и не слышат криков приставника... На что дан свет человеку, которого путь закрыт, и которого Бог окружил мраком? Винсент хмурится: пораженческие интонации в голосе он научился различать ещё очень давно, когда ходил во главе собственного полка под солнечным небом и не знал хромоты. — Ну и как это понимать? София молчит. — Сначала чуть не набрасываешься на меня, теперь падаешь духом? — Раздражение Винсент умело прячет за насмешкой: это ее разозлит, следовательно, вернёт в строй. — Размякла как неонатка. Она коротко смеётся — несколько сиплых, лишенных жизни и веселья смешков древней старухи девичьим голосом звучат довольно жутко. — О, если бы я был, как в прежние месяцы, как в те дни, когда Бог хранил меня, — сейчас она читает звонко и мелодично, — когда светильник Его светил над головой моей, и я при свете Его ходил среди тьмы! И как я был во дни молодости моей, когда милость Божия была над шатром моим... Ухо, слышавшее меня, ублажало меня; око, видевшее меня, восхваляло меня, потому что я спасал страдальца вопиющего и сироту беспомощного. Я облекался в правду, и суд мой одевал меня мантией... Я был глазами слепому и ногами хромому, отцом я был для нищих и тяжбу, которой не знал, разбирал внимательно. Она неожиданно выпрямляется и держит голову высоко, будто вошла в Элизиум, а не прячется в заброшенном подвале больницы. У опешившего Винсента брови стремятся куда-то к линии роста волос, но он молча дожидается конца спектакля. — Внимали мне и ожидали, и безмолвствовали при совете моем, после слов моих уже не рассуждали, ждали меня, как дождя, и как дождю позднему открывали уста свои. — София сидит к нему спиной, но сардоническая усмешка в ее голосе слышна отчётливо. — Бывало, улыбнусь им — они не верят, и света лица моего они не помрачали. Я назначал им пути и сидел во главе... Ее плечи начинают дрожать, но ничего не слышно, так что не понять, смеётся или плачет. Так, отставить. Бывают ли у древних Сородичей истерики? Так бы посудил, что нет, но с безумцами не угадаешь. Винсент, поморщившись от стрельнувшей боли в ноге, поднимается и хромает к Софии. Тянется уже взять за плечо, как она одним юрким движением подныривает под бок, упирается лбом в бедро. Шепчет: — Не уходи. Винсент цепенеет — чего-чего, а такого поворота он точно не ожидал. Проклятье, он солдат, а не нянька. Он ее тюремщик и почти что убийца. Какого черта?! Женщина у его ног дрожит мелкой дрожью, что-то бормочет сначала глухо, потом громче. — Помилуйте меня, помилуйте меня вы, друзья мои, ибо рука Божия коснулась меня... — Да что на тебя нашло, болезная?! — Винсент всё-таки одной рукой дёргает ее вверх — пощечину сверху вниз давать будет как-то неудобно! — Эй, София?! Она утыкается ему носом в плечо, и Винсент не вовремя задумывается о том, что он-то на полголовы выше, оказывается. Затем глухо ворчит и с силой хлопает ее по плечу: — Очнись! — Да какая разница, каяться во сне или наяву? — бормочет София в нашивку на его рукаве. — Я знаю, кто придет, я знаю, что они скажут, а мне опять... будет... нечего... ответить! Девичьи пальцы впиваются в его предплечье неестественно сильно. — "Кто Мне служит, Мне да последует; и где Я, там и слуга Мой будет"... так мы должны поступать, я знаю и не отступлюсь... но почему я? Почему в том бою уцелела, почему очнулась в вашем хранилище? Сгинула бы на клыках твоего предка, ни следа б не осталось — ну так кто бы и вспомнил? Почему столькие из нас полегли, были загнаны, уничтожены, пожраны — а я осталась? Разве я могу сделать то, что потребуется? Он направил меня, а я не чувствую ничего — ни силы, ни мудрости, только страх... Винсент, ты же из клана Королей. Он, ожидавший конца этого словоизлияния, от неожиданности вздрагивает. — И? — Скажи, ты начал понимать, что делаешь всё так, как надо? Он криво улыбается: — Я знаю, как должно, но чудесного наития у меня нет. С кровью, боюсь, этого не передать. Она издаёт смешок, тихий и лёгкий: — Ясно. Винсент фыркает: — Из меня скверный пепельный священник. — Ты ещё не священник, — София всё-таки отрывается от него, чтобы привести в порядок слегка сбившуюся шаль; черт, а он сам ведь теперь тоже весь в пыли и грязи будет. — Но ты принял исповедь, а это один из шагов... — А ты? — невпопад спрашивает он. София качает головой: — Нет. Какой из меня пастырь, чтобы вести других по Дороге небес? Слепой... — на ее губах мелькает быстрая неловкая улыбка, но хотя бы естественная, а не тот кривой оскал древнего хищника. Что ж, мысленно заключает Винсент, бойца в строй удалось вернуть. Он сделал что мог. А завтра будь что будет.