До свидания, друг мой, до свидания...

Тик-так, тик-так, тик-так. Старые разваливающиеся часы чётко отбивают свой ритм. Тик-так, тик-так, тик-так. На улице воет ветер, ударяется о деревянную раму, норовит выбить оконное стекло. Тик-так, тик-так, тик-так. На кухне раздаётся стук тяжёлых каблуков, затем — чей-то взволнованный напряжённый шёпот. Маяковский сжимает переносицу. — Если бы записка была прочитана раньше, Есенина на эту ночь не оставили бы одного. — Это что ещё за предъявление? Хотите сказать, виновен в его смерти я? — оскорблённо вскрикивает Эрлих и тычет пальцем в собственную грудь, — Я?! Смех! — он резким движением поправляет пальто и принимается ходить по комнате огромными шагами. Его можно понять, думает Маяковский, носить всю жизнь пальто, должно быть, очень неудобно. — Я ничего не хочу сказать, Вольф Иосифович, однако Вы допустили ошибку, не обратив на неё внимания и решив, что… — он замолкает, кажется, впервые не зная, какую «колкость» выплюнуть в ответ, и раздумывая, есть ли сейчас основания для этой самой «колкости». На пороге гостиной появляется женщина. Она поджимает губы, когда гость поворачивается в её сторону, и быстрым шагом преодолевает расстояние от двери до письменного стола с двумя чайными чашками в руках. — Послушайте-ка, товарищ Маяковский, — вот это «товарищ», произнесённое издевательским тоном, из уст представителя имажинизма кажется Маяковскому до боли забавным, но улыбка по-прежнему не трогает его губы, — Вот Вы были достаточно хорошо знакомы с Серёжей, правильно я говорю? Маяковский тяжело смотрит в ответ, не кивает. — Пра-а-авильно. А теперь скажите мне, товарищ Маяковский, часто ли у вас возникали споры на почве жуткой неприязни друг к другу? — щурит глаза Эрлих и непроизвольно цепляется взглядом за женскую фигуру, которая, услышав последние слова, дёргает плечом, отчего несколько капель чая соскальзывают на белую кружевную скатерть. Маяковский молчит. — Вы знаете, Серёжа нередко упоминал Ваше имя, когда речь заходила об истинном предназначении поэта. Как пример того, за кем не стоит следовать, естественно. Ложь. Лжёт он великолепно, просто чудесно. Ему бы сказки писать, думает Маяковский, то-то же он так превосходно умеет за нос водить. — Я по пути сюда вот о чём размышлял… — мужчина подхватывает чашечку и осторожно прикасается к ней губами. Он прихлёбывает, следом морщится: Лиля Юрьевна не стала разбавлять чай холодной водой. Ну и ладно, всё равно это первый и последний раз, когда он посещает эту квартиру, — Как же сильно и мучительно долго он переживал любую критику и незначительные смешки в свой адрес, — он делает небольшую паузу, а потом притворно восклицает: — Ах, мать честная! Стало быть, Вы и не знаете, как Есенин относился к тем, кто так грязно отзывался о его переживаниях о судьбе своей родины? В основном, конечно, это были какие-нибудь забулдыги в кабаках или… — Или — кто? — вскидывает подбородок Маяковский. — Или — футуристы, например. Лиличка бледнеет. — Прекратите же Вы! Прекратите сейчас же, товарищи! — она кидается к непутёвому поэту, двумя ладонями хватая его за рукав, практически умоляя хотя бы в эту минуту оставить своё соперничество и забыть о неприязни, увы, не личной — вынужденной. Он вырывает руку, небрежно ведёт плечом, будто пытаясь стряхнуть невидимую пыль и избавиться от заразы, которую могли оставить на нём пальцы женщины, что «водится» с тем, кто предпочитает придерживаться вульгарного, грубого стиля во всём, разрушать границы дозволенного. С тем, чьё творчество ему не просто чуждо — оно полностью противоречит его собственным убеждениям. — Не перебивайте нас, Лиля Юрьевна. Идите лучше займитесь обедом. — Позвольте, но я женщина, а не Ваша служанка, — учтиво напоминает она, но Эрлих видит в её глазах ярость. Он усмехается. — Не думаю, что на данный момент мы находимся в равном положении. — Держите себя в руках, товарищ Эрлих, — вмешивается Маяковский. — Я похож на того, кто не умеет держать себя в руках?! — А что, разве не похож? — теперь усмехается она. — Хватит, — тихо, но настойчиво припечатывает поэт, заставляя всех замолчать. Эрлих и Брик, раскрасневшиеся и запыханные, продолжают стрелять друг в друга дикими глазами, а мужчина опускается в кресло и, прикрыв веки, тяжело роняет голову в ладони. Всё это продолжается ровно с того момента, как Эрлих заявился к ним в квартиру и на вопрос Лилички о том, не заблудился ли он и помнит ли, что Владимир Владимирович — всё ещё футурист, кратко ответил: «Есенин повесился». Честно признаться, тогда Маяковский предпочёл бы услышать вместо этих двух слов что угодно, даже какую-нибудь чушь о том, что Ленин — не большевик, Троцкий — не революционер, а Николай II живёт в подвале их дома. — Что, правда глаза режет? — Уходите, — хмурит брови женщина и переводит острый взгляд на удивлённого гостя. А потом кричит так отчаянно, что Маяковский вздрагивает и перемещает ладони, закрывая уши, больше не собираясь участвовать в этой дружеской беседе, — Вон из этой квартиры, вон! Тик-так, тик-так, тик-так. Перед глазами расплывается гостиная. Тик-так, тик-так, тик-так. Из прихожей слышатся голоса на повышенных тонах, какая-то непонятная возня. Тик-так, тик-так, тик-так. Оконное стекло трещит, когда по небу проходят первые раскаты грома. И в одно мгновение всё стихает. Хлопает входная дверь, ветер перестаёт мучить деревянную раму, держащуюся только на добром слове. В гостиную входят снова двое, но на этот раз среди них нет имажиниста. — Володя, о чём ты говорил? — Осип с любопытством следит за их разговором и молча устраивается в кресле напротив. Маяковский вскидывает брови удивлённо, мол, ты что, совсем ничего не знаешь? Есенин повесился. Есенин повесился. Сергей Александрович убил себя. Серёжу убили. Лиля закрывает лицо ладонью, закусывает губу, чтобы подавить рвущиеся наружу рыдания. — Известны какие-либо подробности? Просто «повесился» и всё? Ничего больше? — с жаром уточняет Осип у Маяковского. Маяковский, впрочем, отвечать не спешит: он закуривает прямо в квартире, пользуясь тем, что сейчас Лиличка не в том состоянии, чтобы морали ему читать, — А что этот товарищ хотел? Уж больно шумный он. Лиля вытирает щёки и, шморгая носом, судорожно выдыхает воздух. — Володя… — Этот товарищ — поэт Эрлих, один из близких друзей Есенина, если я не спутал его физиономию ни с кем другим, — когда он закуривает, Осип замечает, как сильно дрожат его пальцы, — Он пришёл, чтобы известить нас о самоубийстве… Серёжи, — Маяковский проглатывает вот это надоевшее, слишком острое «Сергей Александрович», предпочитая называть его звучным, мягким, отчего-то даже меланхоличным «Есенин» либо тёплым, где-то даже родным «Серёжа», — Показал записку со стихотворением. Стихотворение написано кровью. — Кровью? А про что стишок-то? — В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей, — отвечает женщина, — Я запомнила лишь последние две строчки. Маяковский выпускает дым, заставляя Лиличку смешно сморщиться, и тянется к стопке бумаг, доставая оттуда полностью чистый лист. Чёркает там что-то, делает какие-то пометки для себя. — В этой жизни помереть не трудно, — громко басит он, — Сделать жизнь значительно трудней. Сухой и злой ветер бьёт в окно, на улице начинается метель. За стеклом мелькает косой летящий снег, а на фоне грязно-чёрного неба здания превращаются в огромные белые глыбы, плывущие в холодном тумане. Где-то там, в гостинице «Англетер», в номере №5 пару часов назад было оставлено тело молодого поэта. Не просто оставлено — брошено с пробитой головой. — Я слышал, он несколько дней назад выписался из психиатрической больницы. — Не ищите связь там, где её нет и быть не может, — небрежно бросает Маяковский, — Это было убийство. Лиля охает. — Он повесился, Володя, — на её глазах вновь появляются слёзы, — Не говори глупостей, я прошу тебя. Маяковский качает головой, оставаясь внешне отстранённым и не показывающим, что его как-то потрясло это событие. Но внутри скребут кошки, раздирают своими когтями его желудок, рвут зубами сердце, кромсают лёгкие, перекрывая доступ к кислороду. — Он, будучи поэтом, не написал ни одной дифирамбы в честь советской власти, — Лиля испуганно дёргается на месте, Осип в кресле мгновенно напрягается всем телом. Он знает, что такие разговоры вести опасно, слишком опасно. Особенно в революционное время, в тёмное время, — Тогда, ответьте мне, товарищи, с какой стати он должен быть жив? Осип непонимающе хмурит брови. — Но он любил Россию, Владимир. Маяковский кивает, сердце отдаётся острой болью. — В своей любви к России он был искренним. Проблема в том, что Россия не хотела быть искренним к нему, — легко произносит он, а внутри всё переворачивается от противоречивости собственных слов: посмотри, посмотри, как ты отзываешься о стране, которой пишешь хвалебные оды и посвящаешь стихи, — Ганин, Гумилёв — та же история. Я предполагаю, что это только начало. Это был страх, Маяковский уверен. Первое, что он почувствовал, когда услышал о самоубийстве Есенина, — животный страх за собственную жизнь, за жизнь новокрестьянских поэтов. Клюев, Клычков, Наседкин, Приблудный… Если человек не поддаётся — они убивают. Да, имажинисты объявили футуристам войну. Но это ещё не значит, что ему были чужды страдания и боль других людей. Уж здесь стоило забыть об идеологиях и суждениях о том, каким должен быть поэт. На кону стояли человеческие жизни. — Товарищ Эрлих упоминал, что вы с Есениным ненавидели друг друга… — растерянно роняет Осип, когда слышит то, с каким рвением Маяковский бросается на защиту этого деревенского балалаечника, которого, казалось, на дух не переносил раньше. Маяковский издаёт хриплый смешок, его губы трогает лёгкая ностальгическая улыбка. — Городские легенды, вздор! Я противник имажинизма, но никак не Есенина. Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны, но он чертовски талантлив. Отрицать это — значит, пропить свои мозги, — поэт устало проводит ладонью, пряча искажённое болью лицо, и понижает голос практически до шёпота, обращаясь к тому, кто уже никогда не услышит его, — Вы, Есенин… Вы… — Володя, иди в кровать, — Лиличка тянется к нему, обхватывая за плечи, но мужчина продолжает что-то мычать себе под нос, — Володя, прошу тебя, ты выглядишь плохо, иди выспись. Завтра на работу. — Нет! — она ойкает и отходит назад, ошибочно принимая это в свой адрес, но Маяковский вскакивает с кресла, не обращая внимание на Осипа, который тоже встаёт. На всякий случай, — Есенин, это не насмешка! В горле горе комом — не смешок. Вижу — врезанной рукой помешкав, собственных костей качаете мешок. Тик-так, тик-так, тик-так. За окном, кажется, в мгновение ока просыпается весь город. Тик-так, тик-так, тик-так. Весть о самоубийстве Есенина разносится так же быстро, как и Маяковский складывает слова в предложения, рифмует строчки. Тик-так, тик-так, тик-так. Только завтра утром вся Россия узнает, чья жизнь была отнята и отправлена прямиком на небеса. Есенин не был набожным человеком, хотя в своё время бабушка и научила его молиться. — Прекратите! Бросьте! — говорит Маяковский громко, своим грохочущим басом гремит на всю квартиру, взмывает кулаком вверх, словно выступает на Исаакиевской площади, а его слышат целые сотни людей, — Вы в своём уме ли? Дать, чтоб щёки заливал смертельный мел?! — Лиля падает на диван, обхватывает голову ладонями, Осип решает просто закрыть глаза. Всё стихает, постепенно сходит на нет. Остаётся лишь только грубый, но в то же время ласковый шёпот Маяковского. — Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел. Лиля плачет. Осип тяжело молчит. Рука Маяковского безвольно падает камнем вниз.