Дети сумерек

Все начиналось с имени — казалось бы, такой обыкновенной и привычной вещи, без которой разумному существу жить было бы очень неудобно. Имя можно было придумать самому для себя или другого, а можно было взять готовое из уже имеющихся. У многих имен было по несколько смыслов: не только простое обозначение существа, носившего это имя, но и еще какое-нибудь замысловатое описание, красивое, но вовсе не имеющее отношения к владельцу… Иногда, давая волю ненужной печальной памяти, юный полуэльф думал о том, насколько его прежние имена не подходят к нынешней жизни. Эарендил — «любящий море», но к чему так зваться тому, кто моря никогда в жизни не видел? Ардамир, «драгоценность мира» — тоже не лучше. Зачем драгоценность (наверняка что-то очень блестящее, красивое и бесполезное) живущим в лесу, куда почти не проникает солнечный свет? Наверно, в здешнем полумраке потускнели бы даже самые прозрачные самоцветы, утратило бы блеск даже самое чистое золото… Яркость не бывает вечной, а на светлое легче всего ложится тень — это ему довелось испытать на себе. Новый облик, созданный искусно сплетенными чарами, прирастал все крепче, становясь почти настоящим. Впрочем, больших изменений все равно не получилось: всего лишь светлые волосы сделать темными, а голубым глазам придать загадочный цвет глубоких лесных теней, то ли смутно-коричневый, то ли очень темный серый, который вернее было бы назвать черным. В остальном лицо и тело оставались прежними: не как у эльфа и не как у смертного, а что-то между этими двумя, несуразное, в равной мере чуждое для обоих народов. — Из полукровки нормального эльфа не сделаешь, ну да уж что есть, — недовольно поморщившись, сказал дядя, когда создавал те самые чары, что должны были навсегда скрыть от мира настоящее лицо маленького полуэльфа. — Если кто станет слишком докапываться, скажу, что твоя мать была аданет. Так Эарендил стал Ломионом-младшим, сыном Ломиона-старшего. Удобная ложь оберегала от излишнего любопытства со стороны тех существ, у которых беглецы из Гондолина вынуждены были просить временного приюта и помощи. Однако для всех они двое так и оставались чужаками, странными и ненужными. Эльфийские и людские дети сторонились Ломиона-младшего, даже под новым обликом ощущая в нем нечто чуждое, а Ломион-старший никогда по жизни особенно не искал ни с кем близкой дружбы. Окончательно уверившись, что прижиться ни у какого чужого племени все равно не получится, он решил вернуться в единственное место, которое сейчас мог назвать домом. В Нан Эльмоте не от кого было таиться. Старые чары для отваживания незваных гостей обветшали и ослабели, однако все же не допустили в лес ни одной темной твари, а обновить их было не так и сложно. В самом сердце леса, невдалеке от темной чаши озера, притаился дом, искусно скрытый среди небольших скальных пригорков и громадных древесных стволов. Оставленное много лет назад жилище оказалось в полном порядке: молчаливые домашние духи, похожие на бесшумные клубки теней с блестящими черными фасолинками глаз, все это время поддерживали дом в целости и сохранности, преданно ожидая возвращения хозяев. Заново исследуя знакомые с детства места, Ломион-старший обнаружил единственное свидетельство нарушения старых охранительных чар. Невдалеке от дома, рядом с чистым родником, среди темных камней скорчился скелет, уже очищенный временем от плоти. Судя по еще сохранившимся остаткам волос и одежды, кости принадлежали женщине. Кем бы она ни была, ей хватило когда-то умения и удачи, чтобы преодолеть заслон из чар и мороков и добраться до самой потаенной глубины леса. Однако дом, огражденный гораздо более сильными и крепкими заклинаниями, незваная гостья отыскать все же не смогла. Охваченный недобрыми подозрениями, эльф стал проверять все ближайшие места, которые могли послужить укрытием для пришельцев. Поиски вскоре дали результат: в неприметной пещерке среди нескольких выпирающих из земли скальных взгорков обнаружились еще два скелета, на сей раз детских, совершенно одинаковых, лежавших в обнимку в темном дальнем углу. Хозяева Нан Эльмота похоронили все три найденных тела в той самой пещерке, и Ломион-старший для надежности наложил на место погребения особые чары, чтобы духи безвестных погибших, если они не обрели покоя, хотя бы не вздумали вредить живым. А дальше жизнь потекла размеренно и тихо, как будто Ломион-младший здесь и родился, а Ломион-старший никуда отсюда не уходил. Времена года сменяли друг друга, камни врастали в мох, а деревья становились выше, и прежняя жизнь начинала казаться сном. Тени падали вместо листьев, устилая холодную землю сплошным ковром, и незаметно наполняли тех, кто жил среди них. Юный Ломион иногда между делом замечал, что все больше становится похож на приемного отца. Обманное лицо, так и не снятое, заменило прежнее. Побледневшая кожа уже не могла выносить прикосновения солнечных лучей, а глазам привычно стало проницать темноту, не ища в ней света. Легко было представить, что вся его пока еще недлинная жизнь и вправду прошла в этом лесу, под тесно переплетенными кронами деревьев, которые не сбрасывали густую темную листву даже холодной зимой. Что не было никакого Гондолина, наполненного белизной, блеском и светом, не было большого и разговорчивого отца-человека, не было стремительной светловолосой матери, любившей везде успеть, во все вмешаться и всеми покомандовать… Проще было стать еще одним «сыном сумерек», молчаливым и безвестным, под стать своему нынешнему имени, словно родившимся из вечных теней вокруг. *** Память не сдавалась так просто. Иногда в летние ночи, когда где-то в незримой небесной высоте над лесом проходили грозы, она обретала злую силу и мстила за то, что ее пытались изгнать. Беззащитное спящее сознание наполнялось невыносимыми образами, словно ничуть не потускневшими с того давнего ужасного дня. В кошмарах Ломион-младший вновь становился Эарендилом, маленьким, одиноким и беспомощным среди гибнущего родного города. Вздрагивала и уходила из-под ног земля, трескались и медленно-тяжко обваливались толстые стены, казавшиеся раньше такими надежными и вечными, жидкая черная грязь вспучивалась и ползла там, где миг назад были светлые камни мощеных улиц. Где-то за домами и крышами неровно мерцало бледно-голубое зарево, а мгновенные белые вспышки, яркие, как молнии, отдавались тяжкими содроганиями по земле и домам. Между вспышками мир проваливался во тьму, и при каждом новом проблеске света измученным глазам представала совсем иная картина. То, что мгновения назад было домом, становилось облаком пыли и разметанными осколками, камень обтекал, как растопленный свечной воск, деревья разлетались искрами на раскаленном ветру. Лицо мамы, придавленной тяжелыми обломками обрушившегося потолка, утратило последние живые оттенки, став блекло-серым, цвета покрывшей его пыли, только в уголках рта еще виднелась не вытекшая темная кровь. Неподвижные открытые глаза, на которые уже успела сесть все та же вездесущая пыль, стали похожи на полированные голубые пуговицы. Мальчик не знал, сколько времени просидел скорчившись в случайно найденном укрытии, там, где упавшая толстая балка оперлась на что-то и образовала небольшое свободное пространство. В этом закутке было темно и душно, но выбираться наружу было страшнее: с улицы слышались грубые голоса, говорившие на незнакомом языке, и пронзительные крики, от которых хотелось спрятаться еще глубже. Земля вздрогнула еще раз, не так сильно, как прежде, однако этого хватило, чтобы ненадежное укрытие стало угрожающе оседать. Эарендил едва успел выбраться, обдирая руки и ноги об острые края каменных обломков. Тела мамы на прежнем месте уже не было, а сдвинутые камни потемнели от разбрызганной крови. В проломе дальней стены метнулась и исчезла чья-то огромная бесформенная тень. Вполне возможно, что за те часы мальчик успел увидеть еще столько, что хватило бы на тысячу лет непрерывного кошмарного сна. Однако капризная память почему-то раз за разом подкидывала примерно одно и то же. Совершенно забылось начало, тот самый переход от обычного дня к вихрю мечущегося непонятного ужаса… Или все это началось ночью, когда он спал, поэтому и не смог ничего понять и запомнить? Или видел, понимал, но сознание, помутненное от страха, боли и удушливого дыма, было слишком слабо, чтобы удержать все? Как твари Моринготто смогли отыскать сокрытый город, о котором неоткуда было знать чужакам? Почему творилось нечто такое, что никак не могло быть простым сражением между живыми существами? Что случилось с отцом, дедушкой и остальными — с теми, кого он в тот день не видел мертвыми? Сумел ли спастись хоть кто-то еще из многочисленных жителей Гондолина? Ведь если им двоим так повезло, то почему не мог быть столь же удачлив и кто-нибудь другой, например, те, кто в это время находились за пределами города? Дядя Ломион остался жив именно из-за этого: в очередной раз на несколько дней отлучался куда-то в горы, так что вернуться до праздника просто не успел. Мама еще так беспокоилась, не случилось ли с ним чего… Уже намного позже дядя неохотно рассказал, что в тот вечер, находясь в долине, на пути к городу, увидел падающие звезды. Они летели с севера, падали на город и вокруг него, и каждая из них, упав, вспыхивала ярче молнии. Чувствительные глаза были не в силах выносить такого света даже издалека, так что Ломион, совершенно не понимая, что происходит, предпочел спрятаться и переждать. Именно эта растерянность и нерешительность и спасла его: сначала от огня, а потом от орков, драконов и других темных тварей, во множестве пришедших со стороны северных гор. — Тебя нашел почти случайно, — говоря это, Ломион-старший не глядел на племянника, и глаза его казались темнее, чем окружающая ночь. — Может, еще кто и был, но не в городе. Я пытался искать, но потом подумал, что бесполезно, только попались бы какому-нибудь дракону на ужин. Да и нас, видно, не искал никто… — А как орки… и эти все… нашли наш город? Дедушка говорил, что про него не знает никто чужой. — На самом деле еще как знали, даже те, кому точно не следовало. Большой город трудно спрятать, в горах есть проходы, а у Врага много шпионов и еще больше времени на поиски. И если он может такое… Я знаю, что можно сражаться с орками и победить, можно даже от дракона отбиться, если повезет. Но как защититься от того, что может срывать звезды с неба? Ломион принял тогда решение за самого себя и за племянника: выбрал прятаться — то, что лесному жителю удается едва ли не лучше всего. *** Первого крепкого мороза, настоящего начала зимы, младший Ломион каждый раз ждал с особенным нетерпением. Зима на долгие месяцы прогоняла кошмары, словно память от холода впадала в спячку. В долгие зимние месяцы было гораздо меньше тяжелой работы и больше свободного времени, особенно если за лето и осень как следует позаботиться о запасах и починке имущества. И двое эльфов старались, каждый год сначала беспокоясь, вдруг чего-то не хватит или не доделают, а потом с удивлением обнаруживая, что дом и хозяйство даже слишком приведены в порядок, запасов с верхом, а зима вежливо подходит без лишней спешки. Обычно она давала им несколько тихих темных дней ожидания. Воздух наполнялся осторожной тишиной, тени поднимались от земли и как будто чутко прислушивались, а сплошные тяжелые облака от горизонта до горизонта все медлили разразиться первым снегопадом. Эти растянутые дни были временем выбора: остаться здесь или попытаться покинуть это место, или хотя бы узнать какую-нибудь невероятную новость из большого мира, пересказанную шелестом залетного ветерка в листве… Но лениво-опасливая нерешительность накрывала, как облака, и наполняла, как тень. А потом день на краткое время обманно прояснялся, тени ложились на землю и засыпали, и бесшумно падающий снег оставлял единственный вариант, который уже невозможно было оспорить. В последние предзимние дни, когда оставалось лишь ждать неизбежного и иногда смутно жалеть о невозможном, Ломион-младший любил наведаться к скальным пригоркам, около которых во множестве росла молочная лиана. Это необычное растение не встречалось им нигде за пределами Нан Эльмота, а тут облюбовало несколько мест, где в сплошном переплетении древесных крон образовались большие просветы. Пригорки были самым ближним из этих мест: на торчащих из земли скалах деревья расти не могли, так что сюда проникало достаточно солнечного света. Крепкие лозы оплетали камни, нахально влезали на могучие стволы ближайших деревьев, как будто удушая их в змеиных объятьях, однако до высоких ветвей вьющееся растение не добиралось. Плоды молочной лианы в свежем виде были зелеными, твердыми и очень кислыми, однако после первых заморозков бледнели, размягчались и наливались приятной молочной сладостью, за которую растение и было так прозвано. Сбор этих ягод — приятного и нужного добавления к другим зимним запасам — всегда был соревнованием с лесными зверями и птицами, тоже охочими до вкусной пищи. Больше всего ягод висело на тонких лозах на довольно большой высоте, и требовалась изрядная ловкость, чтобы добраться до них. Ломион-старший, показав приемному сыну это место, полушутливо сетовал, что сам уже слишком большой и тяжелый, чтобы ползать по лианам, как бешеная белка. А вот мальчик пока что был очень подходящего размера для этого занятия, так что в первое же предзимье опробовал новое полезное развлечение. *** — Не убейся там, — хмыкнул дядя, когда Ломион-младший собрался за ягодами, — до снега недолго. Близняшкам привет передавай, если они уже проснулись. Вымахал-то как… На следующий год, наверно, не залезешь уже. — Еще одна причина тебе жениться и деток завести, — не удержался мальчик, невольно припомнив, как еще в Гондолине его мама все пыталась хоть с кем-то свести своего застенчивого братца. — Хоть будет кому шариться по этой верхотуре. — Чего?! — старший явно не ожидал такого заявления и ошарашенно вытаращился на младшего. — Еще только мне тут новых мелких нахалов не хватало, тебя одного выше ушей! — А чего? — хихикнул мальчик, поспешно обуваясь и готовясь увернуться, если дядя вздумает отвесить ему парочку воспитательных подзатыльников. — Вон ты какой симпатичный, да и дом свой есть, любая девушка за тебя пойдет. — Иди уже, зараза! А то ухи пооткручу, не посмотрю что круглые! Уже выскочив за дверь и выцепив на крыльце приготовленную корзину, мальчик услышал, как дядя тихо прибавил несколько совсем уж заковыристых выражений, поминая чьего-то папашу. Еще в детстве, в Гондолине, Эарендил много раз наблюдал, как Идриль безуспешно пыталась познакомить Ломиона с той или другой симпатичной девушкой. Однако ее двоюродный брат был то ли слишком разборчив, то ли, что вероятнее, слишком застенчив, так что упорно уклонялся от попыток его женить. По правде говоря, единственной женщиной, которой он не смущался, была сама Идриль, с самого первого знакомства почти по-матерински опекавшая его. Золотоволосая принцесса по своей жизни знала, каково это — лишиться матери, да вдобавок всегда мечтала, чтоб у нее был младший братик… Но если Ломиону почему-то не нравились гондолинские девушки, то чем были плохи лесные эльфийки? Жители Нан Эльмота в теплый сезон время от времени выбирались к ближайшим соседям — в какое-нибудь из мелких поселений лаиквенди на территории бывшего Дориатского королевства. Среди лесного народа хватало симпатичных девушек, так что одна из них вполне могла стать хозяйкой в доме у озера и мамой для новых маленьких эльфят. Ломион-младший старался аккуратно подводить старшего к такой мысли, однако тот проявлял прежнее дурное упрямство, сторонясь девушек и не отвечая на их попытки познакомиться поближе. *** Тропинка привычно стелилась под ноги, и очень легко было бежать по промерзшей земле, еще не укрытой снегом. Впрочем, бесчисленные стаи снежинок уже готовились вылететь из родных облаков, так что с обдиранием молочной лианы надо было управиться поскорее, чтобы еще и успеть вернуться домой. Впереди лесной сумрак резко обрывался словно бы огромным колодцем, полным бледного приглушенного света. Ступать под него было самую чуточку боязно: небо, огромное и пустое, нависало низкими тяжелыми облаками, и с отвычки казалось даже, что вот-вот верх и низ поменяются местами, и упадешь в эту белесую пустоту, чтобы падать в ней вечность… По краям лесной проплешины причудливой сетью вились лозы, уже сбросившие листву и манившие бесчисленным множеством полностью созревших бледных ягод. В середине лиана забиралась на несколько невысоких коричневых скал, торчащих из земли, как обломки огромных костей. На эти камни забраться было легче, чем на высокие деревья, так что юный Ломион, решив не тратить времени, выбрал уже давно знакомую толстую лозу, очень удобную для подъема, получше перевесил корзину и осторожно полез вверх. Краем глаза он заметил движение, легкий теневой промельк совсем близко, за ближним валуном, наполовину вросшим в землю. Через минуту с высоты стала видна и единственная в этом месте пещерка, ставшая тройной могилой. В темноте узкого каменного отверстия угадывалось шевеление. Продолговатые бледные ягоды размером с кулак легко отрывались от извитых веток и шлепались в корзину. Ветви словно сами показывались перед носом, обещали надежную опору, предостерегали беречь глаза или же просто манили гроздьями плодов, так и просящихся в руки — успевай только обрывать да смотри чтоб корзина не переполнилась. По самым верхним тонким лозам, недоступным для тех, кто ходит по земле, скакали две вороны, шумно о чем-то беседуя и лакомясь ягодами. Одинокая снежинка-торопыга, вылезшая вперед своих бесчисленных сестер, щекотно опустилась на кончик носа и тут же растаяла. Мальчик обеспокоенно глянул на небо, однако по оттенку облаков и воздуха было понятно, что до начала сплошного снега еще есть время. Успокоенно вздохнув, он посмотрел чуть вниз… И встретился с внимательным взглядом бледных мертвых глаз, подернутых не тающей ледяной пленкой. — Я тебя еще у того камня заметил, — улыбнулся Ломион-младший, помахав усевшемуся на соседней ветке другу. — Только сегодня проснулись? — Ага, — кивнул Элуред. — Сначала эти вороны тут расшумелись, а потом мы и тебя услышали. — Ты очень вырос, — заметил Элурин, уже выбравшийся из пещеры на вершину ближнего скального обломка. — Осторожнее там, не забирайся высоко. — Ты прямо как мой отец, — едва удержался от смеха Ломион. — Он тоже с утра занудил, что я слишком большой, чтобы собирать ягоды. — Дай-ка угадаю, ты в ответ опять посоветовал ему жениться? — Элуред потянулся, как обычный живой мальчик после долгого крепкого сна. На сероватой замерзшей коже лишенные крови сосуды просвечивали тонкими втянутыми бороздками. — Все-то ты знаешь! Ну да, сказал я ему. Он обещал ухи открутить и вам привет передавал. — За привет ему спасибо и взаимно, — одобрил Элуред, раскачиваясь на ветке. — А ухи пускай сам себе крутит, у него они так и так подлиннее. — Хватит качаться, — обеспокоенно одернул брата Элурин, как обычно, более осторожный. — Корзину спихнешь, она почти полная уже. — Не страшно, она крепко висит, — Ломион наклонился к своему ценному грузу, едва не потеряв равновесие, и в доказательство слегка подергал корзину. Та действительно не собиралась падать, однако ветка, на которой она была привешена, уже начинала чуть прогибаться. — Я сейчас последние додергаю и слезу. — Как ты ее полную будешь спускать? — Элурин не удержался от очередного мелкого занудства. — Не жадничай, все равно все ягоды не соберешь. — Когда-нибудь я сюда возьму целых пять корзин, — с грозным видом пообещал Ломион. — И вот тогда посмотрим, кто кого. — Эта задача скорее уж для твоих будущих братиков, — напомнил Элуред. — Так что уговаривай отца, а то ягодам долго пропадать придется. Вороны, вспугнутые смехом, отлетели подальше, пронзительно возмущаясь, что их обед так невежливо прервали. Ломион не стал особенно жадничать, закинув в корзину еще несколько самых симпатичных ягод, и осторожно полез вниз, предупредив близняшек, чтоб не отвлекали. Им спуститься было гораздо легче: всего только скользнуть по лиане или по камню, почти так же легко, как пробегает отброшенная случайным облаком тень. Краткое ласковое объятие на твердой земле было привычно холодным: словно его вздумал обнять прихваченный морозом мох или туман, неведомо как обретший почти телесную плотность. Близняшки на мгновения разрешали себе насладиться его живым теплом и отголосками биения сердца, и никакой угрозы их прикосновения не несли. Ломион вообще-то не особенно понимал, как то, что не было даже настоящим мертвым телом, может действовать и ощущаться почти так, как что-то живое и имеющее плоть. Впрочем, Элуред и Элурин знали о своем нынешнем состоянии не больше. В первую зиму своей дружбы мальчики втроем старательно думали и пытались разгадать эту грустную тайну, однако нисколько не преуспели, слишком мало зная о смерти и о том, что может следовать за ней. Ломион-старший, узнав эту необыкновенную историю и познакомившись с близняшками, высказал интересное предположение. Когда-то он слышал от матери, что души эльфов после смерти тел уходят в одно место, а души людей — совсем в другое. Но что если для полукровок — непонятной смеси обоих видов — ни один из этих путей не подходил? Объяснение смотрелось как-то очень неприятно, однако слишком уж логично и правильно, и Ломион-младший тогда впервые задумался, что должно случиться с ним самим, если смерть все же подстережет его. Останется ли он таким же непонятно-чем, зимой гуляя вокруг места своего последнего пристанища, а летом засыпая в темной сырой могиле? Но у близняшек хотя бы была эта самая могила, а если от него после смерти не останется даже того, что можно похоронить? Если тело, допустим, сгорит или будет целиком съедено, как едва не случилось с ним тогда, в Гондолине? Может быть, тогда дух не будет привязан к одному месту и сможет путешествовать всюду, куда только захочет? Не самая, в общем-то, плохая судьба, ведь мертвому нечего бояться, что ему кто-то навредит, а значит, и не так необходимо прятаться. *** День, еще едва переваливший за середину, постепенно становился все темнее, пока трое мальчиков, беззаботно болтая, неторопливо шли через лес. У Ломиона накопилось множество историй этого лета, крохотных мгновенных впечатлений и воспоминаний, ярких, как солнечные искорки на рябящей поверхности озера. Близняшки делились историями о далеких временах и неведомых краях, которые нашептали им корни деревьев и темные подземные воды. Каждый делился тем, чего недоставало другому, и темный лесной мир для всех троих становился немного ярче и просторнее. В ту самую минуту, когда мальчики проходили мимо родника и уже успели разглядеть притаившийся в густых тенях дом, внезапно и совершенно по-особенному просветлело. Облака, единой тяжкой громадой нависшие низко над ждущей землей, неслышно вздохнули от горизонта до горизонта и выпустили бесчисленные невесомые стаи снежинок.