Четыре стадии сексуальной реакции

Когда человеческое дитя познает мир, оно сначала видит божественный свет, исходящий из глаз матери. Он чувствует кожей ее прикосновения, тепло ее тела. Ртом ощущает ее питающую грудь. И ликованию его нет предела! Азирафель никогда не был ребенком, и даже слово «рождение» для ангелов не вполне применимо. Он был сотворен из света Матери вместе с сонмом других ангелов, готовый славить Ее, служить Ей и любить Её. В этом — предназначение ангела. Он полулежит на подушках в обеденной зале Золотого дома императора на Палатинском холме, приглашенный самим Петронием Арбитром, который остроумием и красотой снискал такое уважение Меднобородого, что тот позволяет ему даже критиковать свои стихи. Азирафель же находит стихи Нерона отвратительными, но снисходительно улыбается и кивает, когда до него доходит очередь провозглашать хвалу искусству императора. Ему не требуется даже открывать рта, чтобы Нерон зарделся радостным румянцем, видным даже под слоем белил, покрывающим толстые щеки. — За твое изящество и остроумие, доминус Азирафель, я посылаю тебе это блюдо лучших родосских устриц, замоченных в оливках и соли. Император тяжело дышит, его сердце и легкие не выдерживают долгого пения; глаза императора подведены черным, а губы красны от киновари; краска стекает по его лицу вместе с каплями пота, он выглядит отвратительно. Но обнаженная рабыня, что несет золотое блюдо с устрицами к нише, в которой устроился Азирафель, прекрасна. Ее тело похоже на бронзовые статуи, которые украшают ниши и бассейны в императорском дворце: лодыжки ее тонки, стан узок, а бедра округлы. Ее волосы блестят медью, а глаза золотым песком африканского берега. Пахнет от нее пачули и иланг-илангом, мускусом и амброй. — Надеюсь, господин насладится этим кушаньем сполна, — говорит она голосом, похожим на журчание ручья в темной тени кипарисовых рощ. Азирафель улыбается. А рабыня, позванивая золотыми браслетами, опускается перед ним на колени, берет тонкими пальцами маленький серебряный нож и срезает тело молюска со стенок раковины. В ее движениях ловкость сочетается с изяществом. Она поливает устрицу соусом и подает Азирафелю в сложенных лодочкой ладонях. Азирафель видит, что император смотрит на него, поэтому приоткрывает губы, позволяя рабыне вылить устрицу себе в рот. — Устрицы будят желания, господин, — говорит девушка, и от звука ее голоса и от вкуса, который Азирафель ощущает во рту, у него начинает кружиться голова. Похож ли вкус устриц на вкус молока Матери? Азирафель не знает и боится подумать об этом. — Я хочу еще, — говорит он, и рабыня улыбается, показывая зубы, между которых мелькает тонкий язычок. — Я хочу еще, Кроули, — говорит Азирафель и позволяет ей снова наполнить рот устричной мякотью. — Что ты чувствуешь, господин? — спрашивает она вкрадчиво. — Каковы они на вкус? — Это вкус моря, — отвечает Азирафель. — И теплого солнца на моем лице, и восточного ветра, приносящего грозу. Девушка смеется, откидывая медные кудри за плечи, открывая высокую грудь: — Это вкус искушения, вкус вожделения, — говорит она. Азирафель снова приоткрывает рот, позволяя Кроули кормить себя. Его голова гудит, словно он пьян, а тело перестает слушаться. В изнеможении, он опускается на ложе и смотрит на потолок зала, украшенный мозаикой. Потолок кружится и картины на нем двигаются, точно живые. Азирафель не знает, что это: насланная демоном иллюзия или спрятанные за стенами рабы двигают мозаичные панели скрытыми механизмами. Теперь перед императором выступают танцовщики, пир шумит переливами кифар и гудением авлосов, солист хора чисто выводит свою партию и его ангельский голос дрожит под самым потолком… Кроули садится верхом на бедра Азирафеля, ладонями она проводит по его груди, плечам и от ее прикосновений кожа начинает гореть, словно натертая имбирной пудрой. — Я чувствую напряжение, — говорит Азирафель крутящемуся потолку. — Это твое желание, — отвечает Кроули. Она кладет ладонь ему на губы, слегка прижимает, заставляя задержать дыхание. — Оно родилось здесь, — ладонь переходит на горло и обхватывает кадык, — перешло сюда, — рука Кроули передвигается по его телу ниже, к животу. — Вот здесь, — Кроули кружит пальцами вокруг пупка, — тело ребенка в утробе матери соединяется с ней. Зачем тебе, ангел, эта ненужная часть тела, грубая имитация? Неужели ты думаешь, что кто-то из людей заметит, если его не будет? — Кроули шепчет, ее голоса не слышно за музыкой и пением, но Азирафель читает по губам. Он не знает, зачем ему кожа, язык, зачем ему слюнные железы и желудок. Но они у него есть, словно он — простой смертный, зародившийся когда-то в утробе женщины, прошедший сквозь ее родовые пути, отделенный от нее и отнятый от груди. Кроули берет его ладони и кладет на свою грудь. Правую на ту, где сердце, левую - на другую. Её груди ложатся в ладони Азирафеля, как тело моллюска в раковину. Её соски, твердея, становятся жемчужинами. Кроули запрокидывает голову, и Азирафель видит, как бьется на его шее, под самой кожей, артерия, толкающая кровь от сердца к мозгу. Зачем тебе сердце, Кроули? — хочет спросить Азирафель. Люди думают, что в сердце хранится душа, но есть ли она у демона. — Нет, — отвечает Кроули его мыслям. Танцовщики все убыстряют движения, отбивают ритм треском кротал. Азирафель чувствует желание. Он хочет ощущать во рту вкус устриц и лимона, кожей жаждет ловить солнечные лучи и ласки женщины, он чувствует напряжение в мышцах живота и бедер, и в члене, который Кроули зажала между своих ног. Он чувствует, как сжимается его мошонка, подтягивая семенные железы, как наполняются кровью пещеристые тела и набухает железа внутри, выпуская каплю смазки. Он и не догадывался до этого мгновения, как устроено его тело… Но теперь он знает. Кроули раздвигает пальцами складки у себя между ног и впускает его эрегированный член в себя, внутрь. — На что это похоже, господин? — спрашивает Кроули, и его глаза сверкают в свете свечей. — Это похоже на косточку персика посреди его медовой мякоти, — отвечает Азирафель, — на камень, вдавленный в мокрый песок, на пустынный ветер, не приносящий прохлады. Азирафель не знает, что ему нужно делать дальше, но это знает его тело. Он толкается бедрами вверх, чтобы войти глубже, чтобы вспахать борозду на поле, рассечь ножом кожу ягненка, принести жертву. Перед Нероном танцует юноша, раскрашенный в индиго, словно варвар. Оркестр играет все громче и громче, и, наконец, в дело вступает хор. Легкие, как весенний ветер, голоса уравновешиваются низкими, словно барабанный бой. Кроули извивается на нем: выгибается назад, приподнимая бедра и опускается снова; опускает голову так, что длинные медные волосы падают вперед, щекочут живот Азирафеля. — На что это похоже, господин? — кричит Кроули, но хор Нерона поет еще громче. — На последний аккорд, — отвечает Азирафель, — на клаузулу в стихе, на конец света… Кроули падает на него сверху, накрывает мокрым, прохладным от пота телом и шепчет на ухо: — Ты лжец, ангел. Ты не знаешь, на что похож конец света. Азирафель тяжело переводит дыхание и поэтому ничего не говорит в ответ. Но если бы он мог говорить, он рассказал бы, что в тот миг, когда сперма, движимая сокращениями уретры и пещеристых тел, выплеснулась из его члена, он знал, на что похож армагеддон. Когда музыка стихает, сердце ангела перестает биться слишком часто. Он приподнимается на локте: — Принеси мне еще устриц, рабыня, — говорит он Кроули. — Я проголодался. И та послушно поднимается с ложа. После Голгофы все должно было измениться. Сын Божий родился, как человек. Как человек хватал ртом сосок матери, как человек учился ходить и разговаривать. Работал вместе с земным отцом и ранил неумелые пальцы, как человек жаждал и голодал, как человек страдал и умер. Потом он спустился в ад, уже не как человек, а во всей своей силе и славе. Все должно было измениться, потому что Ад проиграл. Но почему же все выглядело так, словно проиграли Небеса? — Ты займешься своим настоящим делом? — спросил Азирафель у Кроули, когда та вылила ему в рот очередную устрицу. Она пожала плечами: — Думаешь, в этом есть необходимость? Завтра здесь загорятся кресты с распятыми на них христианами, а мне даже не пришлось указывать императору на виновника его страданий. Теперь Кроули сидел рядом, облаченный в тогу патриция и потягивал вино из бронзового кубка. Император Нерон снова готовился петь.