Little ashes

Снайпер любит свитера под горло и носить плащ. У него много шрамов - и это, конечно, из-за них. Не потому, что он не хочет, чтобы хоть кто-то это видел - хотя вряд ли кому-то может понравиться, когда на него смотрят, словно на диковинного и в кои-то веки безопасного зверя. Но на самом деле ему просто не слишком нравится раз за разом выставлять напоказ собственные, пусть даже неокончательные и давние, поражения. За каждой лишней линией или чертой на коже скрывается проигранная битва, и постоянно напоминать об этом самому себе почти физически больно. Впрочем, когда над Кольцом собираются темные клочья начинающихся гроз, шрамы и правда начинают болеть - сильно, до дрожи, отдаваясь глубоко внутри. В такие дни Снайпер застегивает пыльник наглухо, неосознанно пытаясь согреться, и устраивается за обломком бетонной стены - он не любит, когда видят его слабость. Даниле кажется, что он сидит и смотрит в темнеющее небо, видя в переплетении молний тех, с кем когда-то сражался бок о бок. Но спросить - ненужно и глупо. В такие дни разведчик просто старается не мешать. Данила ненавидит говорить о своем прошлом и злится, когда при нем используют слово "дом". Каждый раз, говоря про Кремль, он словно выталкивает что-то тягучее и темное из горла с судорожной попыткой сделать выдох, а потом - вдох; каждый раз, просыпаясь после особенного яркого сна о времени, когда он все еще был в когда-то родной багряной крепости своим и бесповоротно привычным, он заходится надрывным мучительным кашлем. У него все хорошо и даже очень, когда он называет свое имя, стоя за тяжелыми створами ворот, их всегда открывают без лишних вопросов. Но стать таким же - безупречно подойти к общей мозаике - не получается. И, он чувствует, не получится уже никогда. Он не знает точно, что именно там оставил, но само ощущение безвозвратности потери где-то в груди саднит и мечется, выталкивая сердце в гортань. Снайпер знает об этом и никогда не касается темы, от которой кремлевскому - бывшему кремлевскому - так тяжело и тоскливо слева под ребрами. Снайпера не отпускает Зона, просто не хочет отпускать. Ему снятся кошмары: небо над Четвертым Энергоблоком, звон Радара в ушах и пронзительно-синие отсветы Чистого неба... Зона возвращается электрическим треском, прозрачным маревом - несуществующим, просто не имеющим права существовать здесь, в параллельном мире, тихим шепотом и напевным свистом ветра. Иногда ему чудится, что он все еще стоит там, на проклятой и безнадежно изумительной земле, все еще захлебывается свободой, ненадолго забывая, что на самом деле оказался в клетке, ограниченной - нет, не Периметром и даже не границей аномальных территорий, а собственной душой. Данила старается не замечать, как он иногда отступает на шаг назад, настороженно щурится и опускает пальцы на приклад винтовки без всякой причины, и не знает, что в завихрениях пыли на раскрошенном асфальте смутно угадываются контуры аномалий. Зона никого не отпускает просто так. Она обещала не отпускать. Данила относится к своему мечу так бережно, как не относится ни к какому другому оружию - это его единственная память об отце. Несколько дней, пока клинок был у нео, ему казалось, что из его тела вынули что-то очень важное, что должно быть всегда внутри. Каждый раз, когда рукоять меча оказывается в ладони, легкие заливает ласковое тепло, как будто в них что-то светится изнутри мягким желтым светом. Семья - единственное воспоминание, которое он смог безболезненно оставить себе; которое не отняли ни враги, ни те, кто раньше называл себя друзьями. Это только его, только Данилы, и поэтому клинок хочется закрыть от чужих глаз и никому не давать в руки. Он ни с кем об этом не говорит и никогда не озвучивает негласное правило, но проницательный Снайпер все знает и никогда не прикасается к матово блестящей стали. Отголоски прошлого, мешающие дышать. Им обоим пригодился бы источник спасительного кислорода, но... Не научили, не объяснили, как это - делать вдох, потом выдох. И снова вдох. Заново, опять. Зачем? Снайпер, кажется, знает все про разведчика, но никогда об этом не говорит. Он не видит в этом смысла и умеет хранить чужие тайны. Когда у тебя так много своих - ты постепенно начинаешь забывать, как это - быть неограниченно-искренним и спокойным. Забывать человеческую речь. Забываешь, каково это - чувствовать себя в безопасности. Дружинник же, наверное, тоже знает про странного до ирреальности иномирца все. Он подходит к нему так близко - пусть изредка, пусть разрешение на то, чтобы забыть о дистанции, кажется выдохнутым-невозможным, произнесенным сквозь зубы, - но не может не понимать, где заканчивается маска и начинается настоящий Снайпер. Иногда он думает, что края этой маски вросли в кожу. Стрелок знает это абсолютно точно и потому ее не снимает - будет больно. Ему проще оставаться непроницаемо-неясным для всех. Кроме Данилы. Они, черт возьми, солдаты. И когда очередная война заканчивается, им некуда бежать от всего, что она не успевает отнять и забрать с собой, избавив от необходимости снова думать, чувствовать, говорить... снова ощущать себя - живым. У них, как всегда положено солдатам, вообще не бывает прямолинейных и равномерных судеб - вместо них изломанные кривые и белые полосы шрамов поперек. Не души - мелкие осколки, которым уже нет места в общей мозаике. Но все-таки они вместе. Значит, еще есть надежда, что когда-нибудь острые грани, которые уже давно не подходят один к другому в душе одного, соберутся в единое целое в сознании, одном на двоих.