Инугами

      Каждый. Проклятый. День.       Я хожу за тобой по этому безрадостному дому.       Мимо хитрых ловушек, мимо сложных печатей – шаг в шаг, по пятам, по смрадным следочкам… вздыхаю игриво, касаясь языком. От тебя пахнет страхом, от тебя несет смертью – почти не спишь и мало ешь, ведь белый рис тебе кажется горьким, ведь жирный карп тебе кажется жестким – брат с разорванным горлом отдыхает в спальне, мать-самоубийца хлопочет на кухне, болтая головой на сломанной шее… Ты слышишь, что они говорят? Ты их видишь?       Надеюсь, что видишь. Надеюсь, что помнишь.       Потому что в этом размыто-сером мире я продолжаю четко видеть только тебя.       Твою исхудавшую спину – выпирающие позвонки не спрячешь даже под тяжелыми шелковыми одеждами. Твои иссохшие ладони и по-паучьи тонкие пальцы – они с трудом удерживают даже резные палочки для еды, но ты все равно никому не позволяешь прислуживать себе за обедом. Твои поблекшие волосы, небрежно заколотые золотыми гребнями – краем уха я слышал, как визжала служанка, ночью встретившая тебя в пустом коридоре, как по поместью поползли слухи о неупокоенном призраке прошлого господина, на смену которому из глуши притащили его отосланного подальше брата-близнеца, головную боль всей благородной семьи. Я улыбался, слушая эти россказни.       Интересно, улыбался ли ты?       Или в очередной раз вздрогнул, мимолетно ощутив на себе мой внимательный взгляд?       Ты ведь знаешь, что я всегда рядом, мой хозяин. Мой господин. Мой создатель. Я никогда не приближаюсь к тебе спереди, со стороны лица – мне хватило времени, чтобы хорошо его запомнить за те несколько дней, что мы провели на пустующем заднем дворе, где ты сидел, обхватив руками колени, пока я грыз землю и ломал зубы, стараясь дотянуться до тарелок с едой. Утоптанная земля вокруг моей головы дышала летним палом – помню ощущение сухой пыли в ноздрях и ее вкус на языке, вывалившемся из пенящейся пасти. Помню жужжание круживших надо мной мух и твое тихое бормотание… ты повторял одну и ту же фразу, одну и ту же:        – Твоя боль – ничто по сравнению с моей. Твоя боль – ничто по сравнению с моей. Твоя боль…       Пока я тебе не поверил.       Пока на третий день, когда мир уже окрасился в тускло-серый, вот-вот готовящийся смениться абсолютной чернотой, ты не отрубил мне голову, после чего я пролетел по воздуху и шлепнулся прямо на ближайшее блюдо, тут же начав хватать прокисший рис и кишащее опарышами мясо. Есть, есть, есть! – больше я ни о чем не думал, не обращая внимание ни на вид, ни на вкус пищи, так что, уже отделившись от последнего куска собственной плоти, я продолжал ненасытно щелкать челюстями, пока все выставленные передо мной тарелки не опустели, а новоявленный Инугами-моти не прошептал мне на ухо, что, если я хочу получить еще, придется сначала поработать…       Ты доволен, хозя-яин? Я ведь нашел его. Я перекусил ему глотку.       Твоему младшему братцу, дурачку с ласковыми глазами. Знаешь, как он кричал перед смертью? Как скреб пальцами по полу, сдирая ногти до костей? Человек, не сделавший в жизни ничего плохого, тайно отсылавший тебе деньги, любивший тебя, не смотря ни на что…       А ты убил его за это. И теперь, хозя-я-яин… хи-хи-хау-ау-у!       Я убью тебя. Я сожру тебя. И только тогда, быть может, успокоюсь.       Не сразу, о, далеко не сразу – по пятам, по влажным от пота следочкам я буду ходить за тобой, следить за тобой, нависать над подушкой, спуская до шелковых простыней прозрачные нити слюны. Я злее лисы и хитрее тануки – зови еще экзорцистов, шаманов, монахов, пусть читают молитвы, ставят барьеры! – я вернусь, мой хозяин, мой враг, моя пища!..       И буду ходить за тобой по этому безрадостному дому.       Каждый. Проклятый. День.

Конец.