Запрещенное можно

      Дверь предательски скрипит, чтобы где-то на кухне между ворчанием масла на сковороде и диктором новостей извечно работающего приемника навострили уши. Постыдное утро, когда в одном платье и без нижнего белья возвращаешься домой на трамвае, в нашей семье было в почете и осуждалось только тогда, когда это могло помешать чьему-то сну. Пока ночь продолжает саднить во мне где-то между бедер, а голова слабо переваривает бессонницу, сестреныш во всю орудует на кухне, готовя приветственный завтрак. – Я знаю, что это ты, – вопит она из кухни, – заходи. Приходится замаскировать оставленный Котовым засос наспех заплетенной косичкой. В конце концов, кому-кому, а Махе после инцидента с ее новоиспеченным ухажером меня осуждать просто нелепо. В прихожем зеркале мелькает моя уставшая тень, и приходится согласиться с тем, что эти поездки, как и ночные смены в кол-центре, до добра меня не доведут. Впалые и обосновавшиеся на правах хозяев синяки под глазами стали напоминать осыпавшийся макияж, которым мне приходилось пользоваться в самых крайних случаях. В легкие пробирается аромат свежеиспеченных примирительных оладьев, которые сестреныш готовила всегда, когда хотела получить одобрительное «что с тебя взять». Она пританцовывает у плиты, осторожно жонглируя горячими лепешками, а мне на ум почему-то приходит ассоциация с ее неосторожным выбором душевнобольных партнёров, которыми та орудовала с тем же энтузиазмом. – Где старшая? – интересуюсь я, когда сестра победно опускает тарелку с деликатесом передо мной. Маша только пожимает плечами. – Обещала заскочить на завтрак, но ты сама знаешь: «столько дел, столько дел». «Столько еще не испорчено мужских судеб» – так звучит куда правдивее. К отсутствию матери в наших жизнях пришлось привыкнуть достаточно рано. И здесь мало от трагической истории Бэмби на прериях взрослой жизни. В реальности каждый из нас учился вставать на ноги как мог, пусть и в списки премии «Лучшая мать года» мою почему-то забыли вписать. – Кстати, о делах, – многозначительно протягивает Маха, когда убеждается в том, что рот мой набит оладьями и путь к отступлению отрезан, – мне правда очень жаль о том, что случилось вчера… Он не такой плохой, как ты думаешь. – Если сравнить его с Геворгом, который, занимая у тебя деньги, умудрялся бегать и от коллекторов, и от своей бывшей жены? – припоминаю я еще одного из списка счастливой обладательницы самого отсталого вкуса в мужиках. – Был еще Ростик. Точно, тот просто учил нас вскрывать машины на парковке у ЦУМа. Сестреныш многозначительно хмурится, наблюдая за тем, как примирительные лепешки, одна за другой, скрываются в пасти голодного зверя. – Ты во всем в мире видишь иронию и сарказм, а Даня очень ранимый… – Если так, получать по шее ему не привыкать. Еще раз сунется, – деликатес в моих руках предупредительно брызнул сметаной в сторону Маши, – буду проверять его ранимость на прочность. – Ты не понимаешь, – голос сестры холодеет на несколько градусов, – у него травма с детства. Он у всех пытается заслужить любви, только получается коряво, потому что не умеет. Нам без отца было туго, а он рос с властным папиком, который пустоту на месте матери затыкал подарками. Он откупался от него, а Данька… Он совсем один. И хочется закатить глаза и встряхнуть ее за плечи, да только нотки жалости в голосе сестры, адресованные в сторону холеного потомка Бакунина, почему-то отзываются во мне воспоминанием из детства. Маша возвращается домой вся в соплях, а на руках пищит котенок, которому отроду еще нет и месяца. Котенка, как полагается, жалко. Закисшие глаза малявки готовы тягаться с солеными разводами на щеках сестреныша. А тихий писк, который еще мало похож на здоровое кошачье «мяу», душераздирающе сотрясает нашу квартиру. Только это отправляется в материнский список «нам не до этого». Там еще долго пылятся желания Маши насчет собачек, попугайчиков, уроков танцев и театральных школьных утренников. Только с котенком было проще – сдай в приют да очисти совесть. Боюсь, таких великовозрастных лбов, как Бакунин, ждали разве что в обезьяннике. Машинально разминаю то место, которое продолжало жечь ощущением стальной хватки сливок общества. – Урод он, – суммирую я. – Просто держись от него подальше. Ты же знаешь, за всеми этими жалостливыми историями всегда одно и то же. Два светлых хвостика упрямо дернулись вслед за головой сестреныша. – Сейчас я ему нужна больше всего. У него с отцом… – Да, он бьет его машинки, а папику не хватает духу выбить из него все дерьмо, – покидая трапезу, бросаю я. – Ника, – возглас Махи, совсем как в детстве, обиженно ударяется мне в спину. – Я люблю тебя, представитель Гринписа, но не заставляй меня одобрять этот цирк на привязи. Она так и остается безмолвно стоять посреди кухни с черпаком для оладьев и обескураженным видом ребенка, которому логически объяснили бессмысленность существования Деда Мороза. Проще от этого становится только взрослому родителю, который победно смакует начало зарождения жестокой реальности в сознании потомка. Выбрала бы себе занозу поадекватнее, и это не вызвало бы во мне никаких особых сопротивлений. Но Бакунин-младший? Тот, которому с пеленок в зубы суют самородки вместо соски? К этому мне испытывать сожаление? Вопрос не успевает скользнуть в раздраженное сознание. Тихая трель телефона нарушает тишину прихожей. На экране высвечивается знакомый номер, и прежде чем нажать «отбой», рука тянется к заветной зеленой кнопке рядом с лицом ухмыляющегося Ильи. – Попахивает преследованием, не находишь? – Соболь, приходи в центр, – к моему удивлению, голос напряжен как протершаяся струна. – Как можно быстрее. На фоне слышна кавалькада голосов, слившаяся в один сплошной гул. – У меня на сегодня не было смены. – И ни у кого не будет, – сурово обрывает Котов.

***

      Знакомая дорога от дома до кол-центра занимает на этот раз куда меньше. То ли от того, каким убедительным и взрослым (не по-Котовски взрослым) звучал голос Ильи, то ли от того, как хотелось поскорее оттуда убраться, ноги несли меня по короткому дворовому пути к центру быстрее обычного. На деле такое уже случалось раньше. Когда критически не хватало агентов, что после пятничной ночи пали от удара похмелья. Но даже в тех случаях у Илюхи не хватало драматургических навыков, чтобы так преподнести эту жалкую новость. И только тогда, когда я подхожу ближе к знакомой «стекляшке», сердце пропускает череду ударов. Под зданием собралось около трех патрульных машин, которые обдавали светоотражающие панели красновато-синими бликами. Слышу шипение раций и ловлю на себе пару-тройку настороженных взглядов полицейских. С детства имелись вопросы к доблестным органам правопорядка, однако на этот раз дело касалось не моих гормональных выходок. – Фамилия, имя, отчество, – отчеканивает блюститель порядка, когда я подхожу к входу. – Соболь Вероника Станиславовна, – растерянно бросаю я, пытаясь разглядеть хоть что-то за его массивной спиной. – Не беспокойтесь, она здесь работает. Белобрысый Котов, сбежавший по лестнице, демонстрирует мою фамилию в каком-то списке и, получив неодобрительный взгляд полицейского, выхватывает мою ладонь. Мы проносимся мимо кабинки охраны, как раз в тот момент, когда над пожилым охранником нависает бугай в погонах. Проталкиваться приходится через толпу зазевавшегося персонала с нижних этажей. Движение жизни в «стекляшке», без объяснения внятных причин, было приостановлено. Илья без слов тащит меня за собой, словно куклу, вглубь жужжащего неоновыми лампами помещения. Котов находится в шаге от того, чтобы не получить затрещину за свои великие актерские данные. Ей-богу, Станиславский плакать будет от драматизма и накала страстей. – Можно без лишнего нагнетания? – Тогда будет не так интересно увидеть твое лицо, – через плечо бросает Илья, выуживая ключ-карту. – Попова открыла контакт-центр в шесть утра. Она у нас сама себе предоставлена, потому проверить, кто еще внутри, не удосужилась – пошла делать кофе. – Наряд выехал по причине Юлькиного кофе? – встреваю недовольно. Помещение «стекляшки» на этаже кол-центра заполнено донельзя. Привычно снующие кофейно-зависимые лица агентов центра сменились серовато-бледными физиономиями в погонах. В знакомых фигурах работников читается не то радость, не то обескураженность – и то, и другое могло удачно касаться исключительно отмененной смены. Только дело было не в этом. Коридор разветвлялся на несколько комнат. В одной привычно пыхтел обслуживающий персонал, в другой восседал контроль качества, еще одна была предоставлена под комнату отдыха, последняя же принадлежала директорату – Бакунину-старшему и паре-тройке удачно устроившихся замов. К моему большому удивлению, именно последняя выглядела так, будто ее вывернули наизнанку. Проходя мимо работников полиции, только мельком получается рассмотреть творящийся внутри помещения хаос. Разрытые папки документов и перевернутые брюхом кверху экраны компьютеров – не единственное, что бросается в глаза. Под пестрящей желтой лентой угадываются красные, маркие на фоне белого пола, пятна. Котов одергивает меня, заставляя идти быстрее, когда один из следователей в штатском направляет свой недовольный взор в нашу сторону. Мы проходим в главный офис кол-центра, туда, где толпилась большая часть сотрудников и милиционеров. Кого-то допрашивают с особым пристрастием, а кто-то безучастно утыкается в телефон, обделенный участием стражей правопорядка. Илья оттаскивает меня к дальним рядам, будто пытаясь отделиться от гудящего звона толпы. Он усаживается на кресло, выискивая кого-то среди знакомых лиц. – Придашь истории смысла? – напоминаю я. Он недовольно отмахивается, отчего мне хочется в следующую нашу встречу, на самом пике Котова, указать тому на дверь. Непроизвольно кошусь в сторону комнаты директората. – По крайней мере, Юлька визжала как истеричка, – встревает голос с соседнего стола. В чете не заинтересовавших полицию лиц оказывается бывший парень Поповой, который с интересом бывалой подъездной пенсионерки разглядывает проход, набитый полицейскими. – Ты был с ней? – удивленно (я бы даже сказала ревниво) спрашивает Котов. Рыжеволосый ухмыляется. – Еще чего, эта пришмаленая вызвала наряд, а потом набрала меня. Когда я добрался, здесь уже были менты. – И что говорят? Безымянный бывший парень Юльки пожимает плечами, будто история совсем не волновала его самого. – Говорят, в кабинете Бакунина все вверх дном. Пропали какие-то документы, но в основном все ценные вещи на месте. Юлька даже не заметила сразу, что двери кабинета открыты. Видимо, входную дверь ребятки открыли сами, ключ-карта-то работает. – Может, это кто-то из замов? – Навряд ли бы понаехало такое количество ментов. Бакунин-то в светских кругах крутится. В депутаты метил. Если б кто-то из разнорабочих – оформили бы задним числом, да и все, – отвечает Котов, продолжая походить на мальчишку, впервые угодившего в центр внимания взрослых. – Странно другое, – бывший Поповой замечает в проходе оперативника в штатском и поспешно переходит на шепот, – кровь есть, а жмурика – нет. На этот раз громогласный кашель следователя заставляет центральный офис контактного центра погрузиться в тишину. – Уважаемые, прошу покинуть помещение всех тех, кто не присутствовал вчера, то бишь двенадцатого августа, на смене. Вы свободны, с вами свяжутся в случае, если к вам будут дополнительные вопросы, – он осматривает толпу безучастным взглядом, чтобы потом дополнить: – Остальных, присутствующих на смене, прошу пройти в центральный зал. Глаза сами натыкаются на хмурое лицо Котова, который обожал влезать во все, что касалось его в последнюю очередь. В искрящихся глазах юного сыщика читается гипертрофированный интерес любителя детективов. – Ты не втянешь меня еще и в это, – шиплю я, когда толпа начинает движение к выходу. – Помню, вчера ты была сговорчивее, – как бы между прочим напоминает Илья. В душном зале для проведения тренингов многолюдно становится практически сразу. На входе продолжают толпиться блюстители закона, там же, практически в коридоре, полицейские берут свидетельствования у отдела кадров и бухгалтерии. Как по мне, бессмысленное занятие – те уходят первыми, так что априори видеть грабителей (а возможно, и убийц) видеть не могли. Несчастная Юлька, которая уже с десяток раз пожалела о том, что устроилась в это адское место, усаживается к своим закадычным подругам, которые тут же заглатывают ее в кокон бессмысленных вопросов. – Как думаешь, какова вероятность, что это Бакунин-младший? – заговорчески шепчет Котов, отчего шея покрывается непроизвольными мурашками. Приходится отодвинуть лицо белобрысого на безопасное расстояние. – Тебе не надоело? – По статистике, именно ближайшие родственники чаще всего причастны к насильственной смерти особой жестокости, – упрямо продолжает Илья и, игнорируя мой жест, опускает прохладную ладонь на мою оголенную коленку. И тело отзывается болезненными, тянущими внизу живота воспоминаниями о вчерашнем вечере. Мне кажется, Котова всегда было мало. И отгонять грань эмоций становилось с каждым разом все сложнее. Несмотря на абсолютную неуместность происходящего, голова загорается вспышками прошлого вечера. Отталкивая его ладонь и борясь за личное пространство, почему-то очень хотелось, чтобы он победил. – Почему сразу насильственная смерть? – хладнокровно бросаю я, пока внутренности плавятся от его касаний. В адский котел центрального зала проникает живительный кислород, когда за следователем в гражданском закрывается дверь. Рука Котова скользит все выше, а мне хочется взвыть. Ей-богу, лучше места не нашел. Ногти впиваются в покров кожи, оставляя короткие красноватые вмятины. – Потому что крови было слишком много, – обиженно бормочет, потирая руку. Следователь снова гортанно откашливается. – Итак, спасибо, что нашли время, – аудитория отзывается молчанием. – Как вы уже могли понять, в вашей службе поддержки произошло ограбление. По крайней мере, пока это официальная версия. Поскольку Олег Леонидович был крайне публичной персоной – на выходе каждого из вас попросят составить документ на подписку о невыезде и неразглашении конфиденциальной информации. Поймите правильно, как только поступит официальное заявление полиции – СМИ коршунами слетятся на ваши головы, а, как мне кажется, вам проблемы не нужны. Слушательный зал вновь отвечает гробовым молчанием. Следователю передают какие-то документы, и он вновь возвращается к нам: – На руках есть списки тех, кто оставался на смене. Мы отрабатываем версию ограбления, по причине того, что грабители воспользовались ключом сотрудника вашего центра. Мы ждем информации, чья именно ключ-карта сработала, а пока отрабатываем любые возможные зацепки. – Спорим, ключ-карта принадлежала твоему фотографу? – бросает Котов. Видимо, тема с моими обнаженными фотографиями и любезным предложением о личной аудиенции. Делаю вид, что не замечаю его реплики, продолжая наблюдать за тем, как стрелка часов неумолимо ползет к десяти часам, как будто напоминая, что очередной мой выходной пройдет в стенах чертовой «стекляшки» с вываренными на жарком августовском солнце обоями и духотой, забивающейся в легкие нафталиновым выжженным ароматом.